Вот и теперь за дверями послышался веселый Костив голос — это он пришел звать Катю в кино. Но Кати здесь не было, и Костя, делая строгий вид, принялся осматривать коров — все ли почищены. Елена не видит Костю, а чувствует, что он идет сзади и приближается к ней. Вот Костя подошел к Елене, поздоровался и, выждав минутку, сказал:
— Ну, вот и дождалась, Елена, — и он полез в свой щегольский офицерский планшет.
Елена остановилась доить и безвольно опустила руки. Она поняла, что Костя принес письмо, — конечно, эти было письмо «от него» или «о нем» — одно из двух, — и вдруг испугалась, что Костя скажет то, чего она боялась все эти дни. Может, потому она и смотрела на него не как всегда, а с затаенной тревогой: «Неужели опять беда?» Но Костя как на зло медлил, расстегнул планшет, долго рылся в бумагах и, наконец, нашел то, что-она так ждала и так боялась.
— От кого, Костенька? — почти шепотом спросила она. Но Костя был не тот почтальон, чтобы прямо сказать, он решил поиграть на сердечных струнах своей новой доярки и помахал 'письмом перед самыми глазами Елены.
«Это его рука»...— обрадовалась Елена и, придерживая ведро с молоком, выхватила письмо из рук озорного парня, бережно развернула треугольник — и вдруг выпустила из коленей ведро, белые ручейки потекли по тем-
ным половицам. В другой бы раз Костя прикрикнул на доярку, но сейчас он схватил ведро, виновато потоптался на месте и, дотронувшись до плеча Елены, участливо спросил:
— Что случилось-то?
Елена молча протянула ему письмо. Костя быстро прочитал и покачал головой: «Эх, война, война — никого не щадит», и в раздумье добавил:
— Значит, в Ярославле, в госпитале.
— Костенька, съездить бы мне? — Елена подняла на него глаза и сама же ответила себе, — сына-то как оставлю?...
На другой день Елена собрала посылку в госпиталь и, перевязав ящик дорожными ремнями, взвалила его на плечи и понесла в Теплые Горы. За деревней кто-то неожиданно окликнул: «Поберегись!» Елена посторонилась. На взмыленном вороном жеребце проехал Гоголь-моголь... проехал и не предложил ее подвезти. Елена опустила на землю ящик, присела и закрыла глаза руками.
Снег так и не растаял, и огоньковцы оставили картофель в земле. Долгоаршинный не раз приезжал к Го-голю-моголю и упрашивал его «погасить бестоварку». Гоголь-моголь успокаивал: не горюй, расплатимся. А колхозников убеждал, что картошка в земле не пропадет, он доподлинно из своей практики знает, что она так спокойно может прозимовать и весной бери ее из земли свеженькой: к тому же и цены весной дороже! Он даже пробовал уговорить Долгоаршинного, чтобы тот отсрочил бестоварку — ведь весной для столовой свежая картошка — сплошной деликатес. Но тот не соглашался дожидать деликатеса и просил рассчитаться, пока прокурор не взял их обоих на мушку.
Услышав о прокуроре, Гоголь-моголь призадумался — он не раз имел с ним дело и теперь не хотел бы связываться, и уже без помощи Лысакова стал искать на всякий случай новые заменители на погашение бестоварки. Но какие у него заменители: план по молоку не выполнил (коров-то ведь уменьшилось!), сена нет (все излишки раздал колхозникам — теперь каждый благо-
дарит!), картошки нынче мало — семена не засыпал, лен еще на вешалах висит... Может, бестоварку взять да порвать? Но она уже вошла в план выполнения, и Долгоаршинный каждый день напоминал о ней. «Эх, дружок, была-не-была» — и Гоголь-моголь решил рассчитаться пшеницей, — до весны далеко. Придет время сеять — пшеницу заменю другой культурой. Но вот увезти-то ее мудрено, колхозники не согласятся, поднимут шум». А Гоголь-моголь больше всего боялся этого шума и операцию обдумал провести незаметно, втихаря. Вызвав ночью кладовщика, он сказал о каком-то срочном государственном задании и тотчас же предложил нагрузить мешки. Заодно Гоголь-моголь хотел выписать пшенички и себе на булки, как председательский аванс. Кладовщик поежился, пробовал что-то возражать, но председатель прикрикнул на него и тут же настрочил бумагу о «выдаче пшеницы в железный фонд обороны», и для большей важности приставил круглую печать с изображением трактора.
Как на зло, в ту ночь Саввахе Муснику не спалось. Чтобы как-нибудь «утомиться», он оделся и вышел на улицу. Огонек у колхозных амбаров удивил старика: «Уж не воры ли какие?» — и он быстро засеменил к амбарам. Потом раздумал: «Что я могу с ними поделать, укокошат и все», — и Савваха, повернув, добежал до сарая и что есть силы принялся бить колотушкой в рельсу. За каких-нибудь пять минут сбежалась чуть ли не вся деревня.
— Грабят, грабят, золотки, — размахивая руками, кричал Мусник.
Колхозники вооружились кольями и ринулись к амбару. Но на дороге вырос сам Гоголь-моголь и, перепуганный набатом, тоже кричал:
— Где пожар? Что горит-то?
Тем временем, воспользовавшись переполохом, Долгоаршинный на своих лошадях дал было тягу, но подоспевший Костя Рассохин, не будь глуп, забежал на конюшню и, оседлав жеребца, бросился вдогонку. Нагнав Долгоаршинного, он преградил ему дорогу и предложил немедленно возвратиться «на место преступления».
А на месте преступления был настоящий сход. Савваха Мусник, как самый бдительный, взобрался на бочку, и, стараясь перекричать всех, призывал «немедля опечатать шайку-лейку».
— Конкретней говори!
— Конкретней не могу, — ответил Савваха, и все засмеялись. Но тут его стянул за полушубок возмущенный Гоголь-моголь и сам, вскочив на бочку, поднял руку:
— Молчок, бабы! Спокойствие, говорю, и порядок! Никакой шайки-лейки здесь нет. Есть государственное дело...
В этот момент под конвоем Кости Рассохина показался со связанными руками одноглазый Долгоаршинный, и все снова заволновались, загалдели и разом ринулись от оратора к плененному Костей Долгоаршинно-му. Костя оттеснил людей и, не слезая с лошади, произнес, как приговор:
— Хищение колхозной собственности налицо.
— Судить шайку-лейку, — крикнул Мусник, но Костя, не обратив внимания, продолжал:
— И тут, товарищи, такое дело, мы не должны пропустить сквозь пальцев... Вот он...
— Так я-то причем? — взмолился струхнувший Дол-гоаршинный. — Ведь вон бумажка-то председателева. Такова команда!
— Не признаем бумажки! — С печатями она.
— Вот мы возьмем тебя припечатаем — будешь знать...
— Не один он виноват — вся шайка-лейка...
— Не оскорбляй руководство, — крикнул Гоголь-моголь и, заметив в толпе куму Марфиду, теперь больше всех кричавшую, пригрозил:
— Ежели ты, Марфида, к председателю цепляться будешь и дальше — мобилизую, ей богу мобилизую...
Люди, услышав о мобилизации, вдруг притихли. И среди этой тишины пропел тоненький насмешливый Мар-фидин голосок:
— Что же, давай, Павлинович, давай, сын в фузыу ушел, и я пойду. Хоть и в фузыу, только со своим стариком повидаться дай.
Раздался смех. Это несколько обрадовало Гоголя-моголя — наконец-то, накал стал спадать. Но в это время, теперь уже не возле Долгоаршинного, а около при-
тихшего кладовщика, разгорелся новый шумок. Кузнец Кульков за кого-то было пытался вступиться, но на него навалились бабы и общими силами заклевали, он, плюясь и сквернословя, нахлобучил шапку и ушел. А спор начался с тонкого намека, якобы, Анюшка Серебрушка смолола муку, но, по мнению многих, муки у нее не должно быть — уж не кладовщик ли ей подсунул? Кладовщик, чувствуя, что камни полетели в его сторону, и, зная бабьи повадки, продолжал молчать. Анюшка оказалась не менее острой на язык, — она огрызалась, обещала идти в милицию, требовала установить контроль.
— Установим, бабоньки дорогие, контроль, установим,— примирительно соглашался Гоголь-моголь.
Только один Костя Рассохин не сдавался; заставив Мусника зажечь «летучую мышь», он положил на колено свой планшет и быстро строчил подробный акт о случившемся. Потом встал, расправил лист, оглядел людей:
— Внимание!
Люди, сгрудившиеся около Гоголя-моголя, вдруг снова повернулись к Косте Рассохину, а тот, приподняв свою красивую голову с выбившимся из-под кубанки чубом, торжественно продолжал:
— Ровно в два часа ноль-ноль пополуночи, сего числа ноября месяца, колхозником нашего колхоза товарищем Савватием Самсоновичем Козловым...
— Вписать бы, золотко: членом ревизионной, дескать, комиссии...
— Правильно, — согласился Костя, — членом рев-комиссии, обнаружен у колхозных складов, что расположены на краю деревни в двадцати метрах, огонь, а потом и неизвестные лица, впоследствии оказавшиеся председателем нашего колхоза Е. Рожковым, работником рай-потребсоюза Долгоаршинным Иваном Пудовичем и кладовщиком...
— Меня-то за что же в протокол? — подал голос струхнувший кладовщик, но Костя Рассохин, приподняв руку, призвал к порядку.
— ...И кладовщиком Войлоковым, а также к ним прикомандированными двумя лошадьми в исправной упряжи, что вышеуказанные лица, погрузив зерно... цен... кг — это мы взвесим, — заметил он, — пытались увезти, якобы в «фонд обороны»...
Наблюдавший за происходящим Гоголь-моголь вдруг не вытерпел и, подбежав к Косте Рассохину, выхватил бумагу:
— Запрещаю именем закона компрометировать меня. Я председатель, а ты мой заместитель, и такие бумаги про меня строчишь. Я самолично сегодня же сажусь в сани и еду к самому товарищу Лысакову и к товарищу Шагилину, и доложу все...
— Ну, ежели, золотко, доложишь, — мы можем обождать, — пошел на попятную Мусник, видя, что дело, раздутое им, зашло очень далеко.
— Не об этом речь — «дождем-подождем», — сурово перебил Федор Вешкин. — Опечатать склады, вот как надо. Вторые замки повесить.
— И ревизировать шайку-лейку, — добавила кума Марфида.
Но тут опять заговорил Гоголь-моголь. Однако, хотя он и уговаривал колхозников порвать акт, как «не имеющий под собой законной почвы», колхозники все же в эту ночь повесили на склады двойные замки: один — кладовщика, другой — ревизионной комиссии.
Через несколько дней Гоголь-моголь выехал в рай-земотдел на собрание. Вороной жеребец легко нес по первопутку сани с ковровым задком. Подняв воротник мехового полушубка й накрывшись тулупом, Гоголь-моголь чинно сидел в санях и беспечно поглядывал на широкий круп лошади, на аккуратно пригнанную с начищенным набором шлею, из-под ремней которой выступала белая пена. Он, казалось, был всем доволен, — кроме своего заместителя Кости Рассохина. Если бы не он, кто бы устроил такой ералаш? Поговорили, поговорили и бросили бы. А он давай составлять акт. Хорошо, что шуганул его на лесозаготовки. Пусть с Рудостойкой спорит. Глядишь, и пообкатается малость, сделается гладеньким, как камень-голыш...
Дорога повернула к реке и затерялась в кустарнике. На повороте сани набросило на пень, тряхнуло, — и вот уже показался спуск на реку. Лед, не в пример другим годам, был ровный, слегка припорошенный снегом.
Только в стороне от дороги на самой стрежи, как бы для острастки ребятишек, вероломно чернела вытянутая полынья. От воды, поднимался еле заметный пар. «Вынырнем», — подумал Гоголь-моголь о предстоящем отчете и, тряхнув вожжами, в один миг перемахнул через
Шолгу.
На собрании, как обычно, слушались отчеты председателей колхозов. Отчитывался и Гоголь-моголь. Ему казалось, что он докладывает очень толково, не только перечисляет цифры, но и дает им свой анализ, свою оценку с точки зрения и зоотехнической, и агрономической. Он заверял присутствующих, что коровы у него в колхозе должны доить в новом квартале больше — доярк» делают усиленный массаж вымени; что свиньи откарм-ливаются по новому- рациону; что навоз из дворов вывозится по подвесной дороге и сваливается в огромные кучи,— так проводится, как он выразился, «вызревание» удобрений. Что же касается полеводства, тут Гоголь-моголь развернул большую, как скатерть, бумагу и принялся пояснять свои перспективы. Даже такой, как Залесов, видавший виды и не раз выходивший из воды сухим, удивился находчивости своего «собрата по профессии», — Залесов должность председателя считал профессией.
Под конец своего длинного отчета Гоголь-моголь, изрядно утомив и себя, и других, уверенно заявил:
— Народ в моем колхозе чувствует бодро и готов идти в бой.
После собрания Гоголь-моголь решил заглянуть кое в какие организации и учреждения. Он побывал и в рай-потребсоюзе (разыскал, конечно, Долгоаршинного и снова уговорил его молчать о «бестоварке» — погасим!), и в райкожсырье (по старой памяти, нельзя ли достать хрому на реглан — пусть щеголяет не только один Лы-саков!); когда уже начало темнеть, он направился в райисполком.
Лысакова он встретил на верхней площадке винтообразной лестницы, — «врио» спускался вниз и давал наспех какие-то указания сопровождавшему его человеку.
«Эх, подзапоздал малость!»,—с сожалением подумал Гоголь-моголь и приподнял шапку:
— Добрый вечер, Степан Михайлович!
- Для кого вечер, а для меня все еще день... да-да... рабочий день. Ты, наверное, товарищ Рожков, не только пообедал, но дважды уж поужинал?
— Какое там, Степан Михайлович, без пищи бегаю.
— Ну что же, пойдем попитаемся...
Заведующая столовой — женщина с белыми сахарными зубами и тонкими подрисованными бровями — раскланялась, услужливо провела в комнату с стоявшими на столах в бутылках яркими, из стружки, цветами и кивнула Залесову, сидевшему уже под хмельком: «Закругляйся, мол, неудобно при начальстве». Затем обратилась к Лысакову:
— Конечно, закажете рассольник свеженький со сметаной?
— Видали? — улыбнулся Лысаков. — Не вызови на исполком, в Теплых Горах и теперь бы щи варили...
— Верно, Степан Михайлович... Я даже вашу методу у себя дома применил,—вступил в разговор придвинувшийся Залесов. — Как, то есть? Когда ни приезжаю домой, жена мне — щи да кашу. Ну, что ты сделаешь, пропади она пропадом, эта каша. У меня же профессия председательская, не терпит этой меню. Говорю, ты мне изжарь рагу или голубки.. И вот лопнуло терпенье. И как я поступил, товарищи? А вот как... составил я меню в разрезе недели... понимаете, чередование этих каш. Попробуй она теперь у меня не выполнить!
Все рассмеялись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44