Могучие ветви раскинулись темно-зеленым шатром. Поодаль от сосны, среди сбегающего под уклон мелколесья, тянулась вверх, обогнав своих подружек, тоненькая осинка. Легкий ветерок коснулся ее багряной вершины, и сразу же осину охватила безудержная дрожь. А красивая сосна не шелохнулась.
Пчелинцев вышел на опушку и увидел Огоньково, дом Русановых, пожелтевшую лиственницу, и почему-то вспомнил Елену. Она вчера в простеньком домашнем платьице делала пельмени. Пчелинцев помогал готовить фарш.
Молодая хозяйка поучала его: «А луку, луку, Михаил Алексеевич, опять позабыли положить». Он неуклюже совал в мясорубку лук. Как приятно было делать все это вместе с Еленой. «Уж не влюбился ли я в нее?» — подумал он и засмеялся — такой невероятной была эта мысль.
— Опять вы, Михаил Алексеевич, задержались дотемна, — с еле заметным упреком сказала Елена, открывая дверь инженеру, и уже другим тоном добавила:—А вам радость, — и она подала ему письмо.
— От кого бы это? — удивился Пчелинцев, но,. взглянув на конверт, улыбнулся.
Елена вздохнула и вышла на кухню, чтобы не мешать ему. Она хорошо знала, какая это действительно радость — письмо.
Письмо было от Вари. Она писала, что выходит замуж, и просила не сердиться на нее, сохранить о ней добрую память.
Когда Елена вернулась в горницу, она увидела, что Пчелинцев стоял у окна и рассеянно барабанил пальцами по подоконнику. Не удержавшись, Елена поинтересовалась, не случилось ли чего?
Он обернулся к ней, поправил очки на переносье.
— Ничего особенного, Елена Никитична. Просто одна моя знакомая выходит замуж. Это в порядке вещей. — Он помолчал и спросил: — А вы давно имели известия от мужа?
— Второй уже месяц пошел. Так жду, прямо измучилась...
Голос ее задрожал.
— Не горюйте, получите. Я уверен, что скоро полу чите.
Елена опять вздохнула и, желая оставить этот разговор, спросила его о делах на стройке.
— Медленно двигаемся, Елена Никитична, медленно, — ответил Пчелинцев. — Людей маловато. Из За-борья сегодня почти никого не было.
— Получается, что ношу одни тащим. Пчелинцев беспомощно развел руками.
«Тюфяк, — упрекнула его Елена. — Надо такого Залесова за чуб брать, а он руками разводит». Пчелинцев, словно поняв ее мысли, виновато улыбнулся и принялся протирать очки.
«Что же он может сделать? Это наше дело», — и Елена пожалела, что она так плохо сейчас подумала об инженере.
Через неделю на стройку созвали всех председателей колхозов. Приехал на собрание и Шагилин.
Пчелинцев рассказал о ходе работ на стройке. Стараясь убедить в возможности ускорения строительства, он приводил интересные примеры о том, что даст электростанция колхозам, называл цифры, сравнивал одну с другой... Слушали его внимательно, с уважением. В конце выступления он сказал, что приближается зима и работать будет трудно, очень трудно. В ближайшее время на стройку привезут дизель-копер, нужно поспешить с подготовкой котлована, чтобы до зимы уже начать забивку свай.
Потом началась «раскачка». Люди курили, перебрасывались шутками, пережидая, кто выступит первым. Даже франтоватый, с аккуратно подкрученными уси-
ками Гаврил Залесов и тот медлил —- все знали, он любил задавать тон на собраниях.
— Разрешите пару слов! — наконец сказал Залесов, и, распахнув куртку, начал с того, что дело это, дескать, важное и нужное, и что он, Гаврил Залесов, всей душой рад помочь родному Днепрогэсу. В таком духе Залесов говорил свою «пару слов» довольно долго, пока председательствующий Арсентий Злобин не попросил его закругляться.
Залесов значительно поглядел на ручные часы, покачал головой — «неужели вышел регламент» — и неожиданно закончил так:
— Посколь дело важное и посколь наш колхоз маленький, я лично решил от участия воздержаться. Решил строить сам, своими силами на Синявке.
Послышался смех. Речушка Синявка каждое лето мелела, случалось — и совсем пересыхала. Но выступление Залесова кое на кого произвело впечатление, особенно на представителей левобережных колхозов. За хвою речушку Медведицу хотел уцепиться низенький белобрысый мужичок из Раменья — Хомяков. Он говорил бойко и все притоптывал сапогом:
— Слушали мы тебя, товарищ инженер. Так и так, дескать. Ну-с, лампа будет, плитка. А у нас? Добежит ли к нам по проволоке огонек? Может, здесь поблизости весь в расход пустят?
Тут не утерпел Савваха Мусник. Все видели, как он замахал своей знаменитой шляпой, требуя слова.
— Ежели толкуют об огне, — запальчиво крикнул Савваха, — так надо говорить всю правду. Доказуемо,
граждане-золотки. По проволоке огонек может добежать не только до Раменков, а и до самой Москвы, скажем.— Савваха спохватился, что хватил лишку, но не очень смутился и перевел разговор на другое. — У меня вот что в мыслях. Лежу ночью другой раз и сочиняю в уме, как приспособить електричество, чтобы огонек не только по проволоке бежал, но и укреплял человека. — Савваха хитро подмигнул соседу, провел рукой по сивой редкой бородке и с шутливо-значительным видом продолжал: — Мне уже на седьмой десяток повалило. А жить хочется. Вот и нельзя ли, значится, приспособить електричество вместо порченного сердчишка, чтобы в аккурат все органы разом омолодились.
Громкий хохот покрыл слова Саввахи. Смеялся и сам сочинитель, довольный своим удачным выступлением.
— Вот-вот, моторчик семикиловатный бы ему сзади! Моторчик!
— Ой-ой, мужики, он и без моторчика хорош, — отозвалась жена. — Захрапит на печи, так ухватом не расколотишь...
Встала Елена Русанова и разыскала глазами среди сидевших Залесова.
— Гаврил Данилович, как же это так получается? Когда начинали строить, вы первый о трибуну кулаками били, мы, дескать, за колхозный Днепрогэс! А как до дела дошло — в сторонку...
— Исключить, а взносы не возвращать.
Поднялся Шагилин, провел рукой по бритой загорелой голове. Все стихли, Залесов даже перестал курить.
— А может, в самом деле прекратим стройку? — спросил он собравшихся.
— Как это прекратим?!
Шагилин вздернул на лоб очки, улыбнулся, переждал вспыхнувший шумок.
— Тогда о чем же разговор? Строить надо! И стро ить надо всем: и вам, и нам. Я обещаю послать на строй ку сто человек из районного центра.
Арсентий Злобин не удержался — хлопнул в ладоши, его дружно поддержали. Елена удивилась — аплодировал и Гаврил Залесов.
Вечером Русановым пришло письмо.
...В который раз уже читала и перечитывала счастливая Елена долгожданное письмо от мужа, читала про себя, читала вслух свекрови, и обе то и дело принимались разглядывать присланную Яковом фотографию. Кузьмовна на радостях даже заплакала.
Пришел домой старик Русанов. Он был сдержаннее в выражении своих чувств. Прочитав письмо, он некоторое время молча разглядывал его, словно хотел удостовериться, точно ли это писал его сын, и сказал:
— Ну вот и дождались. И с наградой можно поздравить. Отличился Яков, молодец! — и чтобы скрыть вол -
нение, преувеличенно бодро добавил: — А пока не вскипел самовар, садись-ка, Лена. Сразу напишем ответ. У меня нескладно получается.
Елена достала бумаги, чернила, а Русанов ходил по горнице и диктовал:
— Начинай, как обычно, с поклонов. Мол, кланяемся всей семьей и сообщаем, что живы и здоровы. А что награду дали тебе, то мы очень рады и поздравляем, сынок. — Старик разгладил седеющие усы, подумал. — Пиши дальше. Урожай у нас хороший, только погода мешает уборке. Но спасибо колхозникам, дружно работают: Знамя красное опять у нас в конторе.
Елена, склонившись над столом, быстро писала, рассыпая по бумаге мелкие, как бисер, буквы. Лицо у нее было радостно-сосредоточенное. Слишком много накопилось в ее душе, разве выразишь это словами? И ей хотелось найти особенное слово. Нет, не сейчас. Ей нужно подумать. Позже она сама напишет мужу.
Свекровь, до сих пор молчавшая, вдруг сказала:
— Лучше бы написал Яше, чтобы здоровье берег. И посылочку бы ему послать. Сам знаешь, чужая-то сторонка не сахаром обсыпана, не медом помазана.
— Насчет гостинцев в конце припишем, — остановил жену Русанов. — Сначала о деле. Пиши, Лена, что станцию на Шолге, верь не верь, а строим. И люди, мол... Старики, как кочета, на быках сидят. Котлован вот-вот будет готов. Ну, и молодежь старикам не уступа-ет. О себе скажи Якову, о своей бригаде. Дескать, впереди Вешкина иной раз идем. Пусть знает.
— Припиши и от меня, Лена. Мать, мол, всю страду работала, а теперь лен рвет за Борками. Тяжело, а надо, потому что людей нет. Да и здоровье-то, мол, у меня...
— Нет, бабка, — опять остановил жену Русанов...— Нужно, чтоб Яков спокойный был. Зачем его тревожить: то плохо, это не хорошо. Он и сам понимает...
Поздно ночью, когда старики улеглись спать, Елена села писать мужу. Писала она почти о том же — о работе, об урожае, но ей казалось, что именно сейчас она говорит о самом важном — может, потому, что сейчас она была одна и никто не видел ее слез. Как тосковала она по Якову! Хоть бы часок побыть с ним, увидеть его...
Рука, дописывавшая последние строки, дрожала. Елена бережно сложила оба письма в конверт и осторожно, стараясь не разбудить никого, вышла.
Возле конторы «а столбе горел электрический фонарь. Елена остановилась, достала письмо, перечитала адрес, помедлила. Ей вдруг локазалось: что-то главное она упустила, не сказала мужу. Прижав письмо к груди, она прошептала: «Милый мой...» Потом приписала на конверте: «Я жду», и опустила его в ящик.
Тяжелы дороги наступления. Но еще тяжелее отступать. Сколько раз в эту осень русские мечтали о возвращении захваченных немцами городов и сел, не раз переходили в контратаки, но враг отбрасывал советские войска, теснил их, появлялись новые направления фронтов — две огромные армии, перемалывая друг друга в этой чудовищной адской мясорубке войны, грохочущей лавиной двигались на восток.
— Долго ли еще так будет? Уж до Можайска до пятились, до Тулы, до Харькова, — спрашивал Яков своего командира. — Когда наступать будем?
— Мы и теперь наступаем: Орлецкое-то снова наше.
— Да какое же это наступление: два раза отдавали, два раза брали. Надо бы, товарищ лейтенант, так шарахнуть, чтобы он побежал от нас по сотне километров в день.
— Побежит!
Лейтенант Кряжев откинул чубатую голову; прислонясь к сырой стене окопа, он достал из планшета помятую карту и пообещал, что скоро начнется то, чего ждут все.
Он был старше Якова всего лет на пять. Крупный широкий нос, прямые черные волосы и черные усы придавали строгость его лицу; может, поэтому он казался старше своих лет, и его запросто привыкли называть папашей. Только улыбчивые глаза выдавали—они были бойкие, озорные, мальчишеские, к ним как-то совсем не шли эти закрученные усы, и люди постарше самого папаши называли его сынком.
На другой день Кряжев, подозвав Якова, сказал:
— Работка есть, братец, — он пошарил в кармане и, найдя клочок бумаги, принялся что-то наносить карандашом: — Вот здесь речка. Дальше лесок. За лесом Чащино, деревня. Понял? Немцы там. Узнать надо: сколько и как?.. И главное — какая техника?
— Понятно. Можно идти?
— Да. Возвратиться в три утра. Только смотри, не засыпься.
— Есть не засыпаться!
Подмерзало. Дул холодный ветер. Яков перебрался за речку и углубился в лес. Место было болотистое, пахло мхом, изопревшими кореньями, багульником. Спотыкаясь о кочки, он спешил пройти лес засветло. Мягкий сырой мох качался под ногами, чавкал. Изредка останавливаясь, Яков прислушивался — кругом стояла тишина, словно здесь и не было войны.
Через полчаса лес начал редеть. Яков выбрался на опушку и увидел непаханое поле; за оврагом — деревня, рассыпавшаяся по взгорью. Расстояние — не больше километра. Видно было, как в деревне ходили люди. Как только стемнело, Яков, пригибаясь, быстро пересек поле, спустился в овраг, заросший ольховником. Потом поднялся в гору и, в полутьме разглядев деревню, решил идти низиной к избушке с маленькими подслеповатыми оконцами. Добравшись до огородов, он залег в борозду. Только бы не заметили, — каждый маленький шорох, хруст травы могли выдать его. Подобравшись к избе, Яков заглянул в окно. У стола сидела с коптилкой старуха и что-то штопала. Он бросился к дверям, заскочил в избу. Старуха встретила его с опаской и попросила сейчас же уйти, — ведь кругом немцы.
— Сколько их? — спросил Яков.
— А кто их считал, почитай в каждом дому. Только сегодня машин пять сгрузили... Одну меня бог миновал — избенка не по ним.
— А пулеметы, бабка, есть?
— Не знаю, может и есть.
Старуха достала из печи горшок и, потушив свет, стала угощать Якова пареной свеклой.
На дворе послышались шаги, кто-то завозился на крыльце. Старуха схватила Якова за руку, толкнула его в подполье. В избу вошли несколько человек и
что-то заговорили. Яков отполз в сторону и свалился яму, стукнувшись головой о деревянный сруб. Пахло плесенью, мышами. Вспомнились родная деревня, дом, Елена. Сжалось сердце. «Неужели засыплюсь? Надо выбираться». Он определил расположение дома, подполз к стене, попробовал копать землю. Снова прислушался. Мужской голос уже раздавался на улице:
— Вот отселя с горочки. В этом направлении. Открытая местность.
— Зер-гут, — прохрипело в ответ.
Потом все стихло — и снова разговор в избе. Теперь говорили только немцы и старуха. Она не понимала их и по нескольку раз переспрашивала. Они сердились, что-то кричали. Яков нащупал какой-то железный предмет и начал осторожно, чтобы не услышали, ковырять землю, отгребать ее в сторону. В избе как будто затихли, слышались только одни шаркающие шаги-старухи. Через несколько минут старуха открыла подполье.
— Вылезай, сынок, да убирайся. Немцы придут.
— Куда ушли?
— Староста в баню увел. Офицерье... Веников тре бовали...
Яков вылез из подполья.
— Слушай, сынок, староста-то говорил: пять пушек за деревней уставили. Через день еще немчуры привезут. Велел готовить фатеры, — и, сунув ему в карман кусок хлеба, добавила: — Ну, с богом...
На улице темень — глаз выколи. Старуха проводила Якова до ворот, наказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44