Снова прогремела по Теплогорью звонкими ручьями весна, и буйные речки поснимали в лесах последние снежные островки; снова запестрели по склонам гор скромные, неяркие северные цветы; снова потонула в пепельно-зеленоватых ржищах проселочная дорога, — скоро «петровки» — первые взмахи косы.
Савваха Мусник сидел у амбара на станке и старательно точил косы. Прищурив глаза, с видом единственного знатока в деревне, он пробовал прокуренным желтым кривым пальцем острие «обуховки» и, выбросив в стороны сухонькие локти, деловито склонялся над точилом:
— Не ходко, золотки. Того и гляди, сверну вострию.— Он распрямился и, подняв косу, снова поворачивал ее: — Ить ты, Алешка, экий кобыляк, в самой поре... Потише, говорю. Долго ль свернуть... Кажись ведь и свернул вострие, свернул...
Алешка рассмеялся, долил из ведра в корытце воды и, взглянув на побледневшую Елену, которая помогала ему вертеть за крюк точило, спросил:
— Устала, Елена?
— Ничего, это так, — и, прижимая рукой бок, она опустилась на землю.
Только она одна знала, что происходит с ней. Никто, даже Ермаков, не знал об этом, но время шло и тревога росла. Вечером Елена позвонила Ермакову и попросила его приехать. Однако в тот вечер он не приехал. И впервые Елена обиделась на него. Последний месяц она крепилась, временами думала, что то, что предполагала она, не случилось и опасения напрасны. Но теперь, когда в левом боку что-то заколотилось, — сомнения не было.
Утром Елена встала с плохим самочувствием и, взяв листок бумаги, подсела к столу.
«Вы не захотели приехать вчера. Я Вас так ждала8 так ждала, как никого никогда не ждала...» — написала она. «А Якова? Ужели и его я не ждала так? Нет, это неправда».
Она достала письмо от неизвестного ей солдата и снова прочитала: «Ваш муж был вместе с нами. Он погиб смертью храбрых. И мы своими руками похоронили его недалеко от села Орлецкова».
Это было последнее известие о Якове. Самое последнее, и больше никто не писал о нем. Прошел год... потом еще полгода. И вот Виктор Ильич. Вспомнилось, как он открыл дверь, улыбнулся, подал руку. Быстрым взглядом окинул комнату, — никого нет, кроме их двоих. Он обнял ее, поцеловал... И снова Елена перечитала написанное ею письмо и, поставив в конце две маленькие буквочки «лл», что означало «Люблю Лена», и положив в конверт, отнесла к письмоносцу.
Ермаков приехал только на другой день. Елена, открыв дверь, удивилась: лето, а он в тяжелых сапогах, кожаной тужурке, с чемоданом.
— Куда это, Виктор? — с тревогой спросила Елена.,
— Уезжаю, Лена.
— На фронт?
— Не знаю... Пока в распоряжение Центрального Комитета.
У Елены будто что-то оборвалось на сердце. Она припала к груди Виктора Ильича, словно стала маленькой, беззащитной. Только теперь она поняла всю тяжесть, неопределенность своего положения. «Яков погиб... в вот этот уезжает, надолго ли? Может, так же, как и он...»
— Ночью, обнимая его, Елена шептала:
— Ну, как же быть-то мне? Виктор, милый...
На станцию они приехали за полдень. На перроне было шумно. Раздавались паровозные гудки, мимо проходили вагоны, груженные углем, двигались цистерны, похожие на больших упитанных быков; на открытых платформах проплывали какие-то огромные чудовища, накрытые брезентом, из-под которого выставлялись длинные, как бревна, стволы.
— Вот так пушечки! — воскликнул какой-то старик.
— Такая пушечка, папаша, дает прикурить фрицу.
— Слава тебе господи!
Елена оглянулась: старик в поношенном военном картузе торопливо крестился, провожая глазами «пушечки».
И снова шли и шли составы: на платформах — то лодки большие и длинные, как днище кораблей, то тягачи, чем-то смахивающие на грузовики, то крутобокие цистерны, то опять «пушечки», и старик снимал свой поношенный картуз и снова шептал: «Слава тебе, господи!»
Ермаковы подошли к скверику, открыли воротца в прошли к скамейке. Виктор Ильич бережно приложил руку к животу Елены и с гордостью произнес:
— Живой...
Елена слепка улыбнулась.
— Пиши, Виктор.
— Зачем об этом говорить.
— Не забудешь? — и Елена склонилась к нему, хотела еще что-то сказать, как послышался за оградой чей-то охрипший женский голос.
— Молодые люди, ай-яй-яй...
— Не трожь, может, прощаются навсегда, — ответил мужской голос.
Не переставая, ухали гудки, отдавались гулким протяжным эхом в сосновом лесу. По-прежнему приходили составы. Уходили. Появлялись новые. И снова уходили на Москву, на запад...
И опять в русановский дом зачастили письма — маленькие, наспех написанные треугольнички; это были письма уже не от Якова, а от Виктора Ильича. Иногда
вместо простеньких треугольничков приходили письма в голубых солидных конвертах — это слал Пчелинцев: он жил в соседнем районе и, строя новую электростанцию, все еще справлялся о своем детище на Шолге, расспрашивал об использовании электроэнергии, о том, сколько-моторов установлено, и советовал, сколько можно еще установить, справлялся об инженере Фирсове, просил, чтобы он был внимателен в паводок, и, под конец, как водится, посылал всем поклоны. А в самом конце, будто между прочим, спрашивал Елену о ее жизни, о том, не передумала ли она насчет его «вопроса», и, может быть, ответит на его предложение положительно. «Наивный Михаил Алексеевич, теперь уже ничего нельзя передумать, изменить»,— и Елена, чтобы только не обидеть его, посылала коротенькие ответы. Ее уже больше не трогали письма в солидных голубых конвертах, она ждала другие, простенькие, самодельные треугольнички.
Виктор Ильич писал, что из Москвы он уехал с группой партийных работников на юг и сейчас работает около Курска в одном из освобожденных из-под немецкой оккупации районов, восстанавливая законную советскую власть. Письма были небольшие, но Елена чувствовала, какая нелегкая была там работа. Это был, как понимала она, уже не сам фронт, не передовая линия, но район был совсем рядом, и в любое время он мог стать и фронтом, и передовой линией. И хотя Виктор Ильич успокаивал ее, Елена все же беспокоилась и каждый день искала в газетах корреспонденции из освобожденных районов, и жадно читала их подряд. Ей казалось, что в каждой такой маленькой заметке рассказывалось именно о том районе, где работал Виктор Ильич, и когда сообщалось, что люди выходили из лесов, брались за свое хозяйство, что в городах и селах быстро налаживалась жизнь, она радовалась и гордилась: ведь там был ее Виктор, он знает, как поступить, умеет приголубить людей, ободрить их, помочь. «Только бы не заболел». И она спрашивала в письмах, не послать, ли ему теплую рубашку, какой-нибудь свитер, и даже попросила свекровь связать шерстяные носки и варежки — зима не за горами. Бывая в Теплых Горах, она каждый раз заходила в дом Ермакова— там жили его теща и приемная дочь — Катенька. Елена пробовала сговорить их переехать в Огоньково хотя бы на лето, но старушка не соглашалась и говорила, что у
нее большой огород и она живет с девочкой безбедно. Да и Виктор помогает. Зачем же ехать ей на чужие хлеба. «Почему на чужие? — удивлялась Елена. — Уж довольна ли она тем, что Виктор Ильич выбрал себе в жены меня?» На минуту Елену охватывала какая-то новая тревога, становилось больно на душе. Она хотела об этом написать Виктору Ильичу, но каждый раз откладывала-— зачем расстраивать его. Да и время ли говорить об этом? Но кроме всего этого, у Елены росло прежнее беспокойство, оно с каждым днем становилось сильнее и, казалось, все другие заботы и дела отодвигались в сторону. «Хоть бы все хорошо прошло, ведь первенький, как это будет», — думала она и тщательно скрывала от других свои мысли. О том, что у них должен родиться ребенок, знали только они двое. Она хотела было обо всем рассказать кому-нибудь из родных, но стеснялась, ведь с Виктором Ильичем она официально не жила, -— и это угнетало ее. Она даже боялась говорить об этом с Фаиной. Как-то раз Елена зашла к своим. Мать пекла блины и усадила дочь за стол. Но Елене есть не хотелось,— последнее время у нее вообще пропал аппетит.
— И с чего ты стала морная такая, — спросила Анисья, — не пойму, и того не ешь, и другого? Вроде, и не худеешь... Кажись, толще еще стала.
— Ну, и сказала тоже, толще.
— А как же, вишь, юбка-то не сходится...
Она пристально взглянула на дочь и, увидев необычно выступавший живот, вдруг остолбенела — из рук чуть не выпал сковородник.
— Ты что же это, девка... уж не нагуляла ли, бог с тобой?
Елена не ответила, только лицо слегка побледнело и еще, казалось, больше осунулось.
— Ну, вот урадовала нас доченька, — вдруг запричитала Анисья. — Отец-то бы, покойничек, что сказал? Убил бы ведь он нас с тобой, убил! Гляди-кось, брюхо выше носа, и мы не знаем. Да боже ж ты мой... Давно бы надо бежать к Макарихе...
— Мама...
— И не перечь, не перечь, —- перебила Анисья. — Сегодня же сама побежу, приведу сюда... и с богом... ярости меня, грешную...
— Ты с ума спятила, мама...
— Не спятила. С ребенком-то куда тебя... кому ты нужна экая?
Анисья впопыхах вытащила из печи сгоревший блин и, сбросив его на стол, упала на лавку и горько, по-бабьи, запричитала.
За Ермакова остался Шаталин, на место Шагилина передвинули Лысакова и назвали его «врио», Лысакова заменил его заместитель. Все «выдвинулись», только Вас-са Дударь по-прежнему оставалась на своем месте — редактором районной газеты.
Когда Ермаков уехал, Васса Дударь немедленно написала заявление в обком партии, чтобы ее направили в Курскую область. Ответа еще не было, но все знали, что она собирается ехать к Ермакову. Хотя она и знала о взаимоотношениях Ермакова с Еленой, но это ее ничуть не смущало.
Как-то Васса встретила Елену на совещании и, отведя ее в сторону, спросила:
— Слушай, Русанова, выступи в прениях и скажи, сколько скота дашь для освобожденных районов Курской области, — и Васса Дударь рассказала, что от Виктора Ильича получено письмо, в котором он просил, чтобы теплогорцы помогли колхозам, разоренным оккупантами. Она пояснила, что по этому поводу уже есть указание обкома партии, и вот при обсуждении второго вопроса надо решить и это.
— С тебя начнем... как-никак, передовой колхоз.
— Не знаю, — ответила Елена, — надо посоветоваться с колхозниками.
— А чего советоваться, указание—есть указание. Для разоренных войной колхозов ничего нельзя жалеть. Вот и я собираюсь туда же...
«Собираюсь туда же... к Виктору Ильичу. С чего бы это?»
И вдруг Елену обожгла страшная догадка.
Лишние догадки, говорят, живут невпопад. Была ли лишней догадка Елены или это была неожиданно открывшаяся тайна — горькая, жестокая правда, так больно поранившая сердце,— Елена не знала; она только догадывалась и, догадавшись, поверила, что на нее
обрушилось новое несчастье, и улыбающаяся Васса, сидевшая в президиуме рядом с Лысаковым, теперь была ей неприятна и впервые враждебна.
«Зачем ты хочешь встать на моем пути? Ведь ты женщина... должна же, наконец, понять, что Виктор мой, что это не только скреплено нашей любовью, но и будущим ребенком», — упрекала ее Елена, тщетно силясь уловить мысль выступавшего Шаталина. «Да, да, он говорит о помощи фронту, о том, какие трудности стоят перед районом», — и снова перед ней ее полное лицо с пышной копной каштановых волос, — издали лицо кажется даже красивым; вот она склонилась к розовощекому Лы-сакову, что-то сказала ему, улыбнулась.
«Васса, милая, зачем ты встреваешь в мою жизнь? Зачем?»
Не дождавшись конца собрания, Елена выехала домой. Она торопила коня, словно хотела оставить позади себя гнетущие ее мысли, но они неотступно следовали за ней, сжимали сердце. Тишина вечернего леса дополняла тоску. Темные тени от деревьев перечеркивали дорогу, она казалась непривычно полосатой. И лошадь становилась тоже полосатой, как зебра, светлые пятна сменялись черными. Где-то, совсем рядом, ухнула какая-то птица, должно быть филин; от неожиданности лошадь бросилась в сторону и, зацепив за пень, стала. Елене пришлось своими силами слегка приподнять телегу. Миновал лес. На спуске сухой песок, удивительна выжелтенный луной, сонно шуршал под коле^ сами. И вот телега нырнула будто в проулок — с одной-стороны рожь, и с другой — тоже рожь, и проулок между ними казался узеньким, а дальше родное Огоньково, из-за белеющей хребтины ржи виднеются одни крыши.
Дома Елену ожидало письмо. Елена по треугольничку узнала — это от Виктора Ильича, и с тревогой развернула его.
«Дорогая моя Лена!
Как ты живешь-поживаешь? Что новенького в Огонь-кове и Теплых Горах? Последнее письмо от тебя я получил во время колхозного собрания. Собрание здесь проводим прямо под открытым небом, потому что ни домов,. ни деревни — ничего нет, все сожжено. И скота тоже нет. Есть земля и люди. Люди прекрасные здесь, после фашистского «царства» горой стоят за Советскую власть-
Немец хотя и откатился от нас, но все еще целится. Но ты не беспокойся — теперь наши не отступят. Лена, почему ты мало пишешь о себе, о самочувствии, о здоровье? Когда ты уезжаешь в родильный дом? Не задерживайся, прошу тебя. Ты спрашиваешь: как назвать малыша, я согласен с тобой — если родится сын, так и будь, назовем Яковом, а дочь — Надей. Извини, что пишу мало-совсем времени нет. Обо мне не беспокойся — как видишь, жив, здоров, бодр».
Елена вздохнула и, скрывая улыбку, села на лавку.
— Что пишет-то, Ленушка? — затаив дыхание, спросила озабоченная Кузьмовна. — Все ли ладно?
— Все хорошо, маменька.
— Ну, вот и слава богу.
Елена пододвинулась к лампе и снова прочитала письмо, и опять улыбнулась: «Жив, здоров, бодр. Целую тебя много, много раз. До скорого свидания..Твой Виктор».
«Мой Виктор».
Ложась спать. Елена положила письмо под подушку: «Может, увижу,Виктора во сне?» Подумала и удивилась:, «Дурочка, каждой примете верить, стала, суеверная, что ли, я?»
Утром Елена почувствовала себя плохо, появились боли в животе, пояснице.
«Уж не началось ли? — с тревогой подумала она и испуганными глазами посмотрела на свекровь. — Как будто рановато, не по времени».
— Всяко бывает, милая. Только ты не волнуйся, все обойдется, все хорошо будет, — успокаивала Кузьмовна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44