Закутанная в лохмотья, Аниска выглядывала из-под лоскутного одеяла и видела белый холодный снег, и по-прежнему слышала повизгивание щенят. Так ее привезли к дальним родственникам по матери. Лет через пять и они умерли, и Аниске пришлось ходить по чужим людям — зимой нянчила, а летом работала в поле. Потом нанялась на лето в работницы к будущему свекру— Орефию — набожному старику.
— Тут-то и сознакомились с Никитой, — рассказывала Анисья.— Старик-то возражал, да сын не послушал — упрям он. Приласкал. Потом спохватилась, да поздно. Так вот и мучусь — ни прислугой, ни женой. Только детьми и живу.
Грустный рассказ Анисьи взволновал Лидию Антоновну. Вспомнила Еленку, она не раз рассказывала о матери, а когда речь заходила об отце, — опускала глаза и молчала. Теперь ей многое стало понятно. Может, поговорить с Никитой? Но лучше ли будет от этого Анисье и детям? Еще поймет, что нажаловались на него. Надо заняться девочкой, приютить ее, дать ей то, что она не может получить дома. На следующий день Лидия Антоновна пригласила Еленку к себе.
— Вышивать умеешь, Лена?
— Немного, крестиком.
— А ты приходи завтра на ночь — я тебя гладью научу. Спросись у мамы и переночуй у меня. Хорошо?
— Хорошо. Спрошусь. А Яшка как? И ему можно? Лидия Антоновна улыбнулась.
— И ему можно. Пусть приучается и он вышивать.
— А он не захочет. Я знаю, что не захочет, он скво-решники делать любит.
— Ну, и пусть делает. Он мальчик. А мы с тобой вышивать будем. Вот и приходи. Повышиваем, почитаем книжку, поговорим. А то и мне скучно одной-то...
Ответ Никите из редакции пришел короткий. В письме, отпечатанном на машинке, сообщали, что селькор Ефим Медуница правильно затронул наболевшие во-
просы жизни и печатать опровержение газета не считает нужным.
Никита долго рассматривал маленькими зеленоватыми глазами бумажку, а потом аккуратно положил ее в кошелек вместе с извещениями о сельхозналоге и страховке.
«Выходит, он тебя пропечатал, а ты не можешь. Взяли тебя за грудки, трясут, а ты вот и сдачи не дай». Жене он ни о чем не рассказывал, да и что говорить с ней, только душу бередить. Уж лучше перетерпеть, может, все перемелется. И, затаив обиду на Медуницу, опустив ее на самое донышко своей души, Никита притих, старался не встречаться с людьми, не говорить с ними. Чуть ли не раньше других он выезжал в поле, терпеливо, пласт за пластом, переворачивал твердую глинистую землю, попадавшиеся в бороздах камни собирал и складывал в кучи, на концах старался припахать аршин-другой гулевой земли. А у леса, рядом со своей полосой, вырубил кустарник, выдрал пни и целик засеял льном. Теперь, казалось, всю свою злобу он старался вылить в нелегкую крестьянскую работу. Но рана в душе не заживала, саднила, и успокоение, которое он ждал, не приходило.
Как-то Иона Федосеич встретил Никиту в поле и спросил:
— Товарищ Медуница не тревожит боле? Смотри, не ошибись, братан. Тихая-то погода всегда перед ненасьем. Заглянул бы, потолковали о том, о сем...
Никита долго думал о разговоре с Ионой, но в ту весну так и не удалось заглянуть к нему, и только летом Иона сам наведался в Огоньково. Он был чем-то озабочен и жаловался на занятость.
—Просто умучался. Ни минуты свободной — решил проветриться.
Никита понял братана, что подразумевает тот под словом «проветриться», и выставил бутылку самогону. На столе появились рыжики, малосольные огурцы, вилковая капуста.
Братаны засиделись: не часто встречались они, а поговорить было о чем. Иона под большим секретом рассказал, что напали на след убийства почтальона и, кажется, цепочка тянется к сыновьям Никодимыча, но плохо то, что следователь зацепился и за него, Иону. При
вскрытии трупа Иона не обратил внимания на пулевое ранение под ложечкой, — до этого считали, что Миша Вдовин был убит холодным оружием. Было ли это пулевое ранение, Иона не знал. Ведь он не хирург, всего-навсего ротный фельдшер, мог и не приметить ранку. Дело прошлое, замять бы для ясности. Но ввязались, кроме следственных органов, другие люди, в том числе и Медуница: газету-то везли с его статьей.
— Ох, уж эта газетка, — вздохнул Никита и смахнул со стола крошки. — Вот она где сидит, эта газетка, — и он схватил себя за горло. — Покою не дает...
— А думаешь, мне дает? Чувствую, строчит и на меня, сволочь.
— Неужто еще строчит? — Никита склонился к за« хмелевшему Ионе и, не все понимая, услужливо поддакивал: — Так, так... Скрутить вяслы и ша... Крышка бы...
— Эх ты, — укоризненно прошипел Иона в заросшее волосами оттопыренное ухо Никиты. — Как малое дите. Разве так сразу можно?
— А как?
— Тихонько надо, — Иона оглянулся. Напрасно он опасался: в горенке, кроме их двоих да бабочки, надоедливо метавшейся около засиженного мухами лампового стекла, никого не было. — Тихонько, говорю. — Он взял парусиновую сумку с нашитым на боку красным крестом, раскрыл ее и, порывшись, достал маленький пузырек, на донышке которого лежали белые кристаллы. Он протянул пузырек к лампе, словно проверяя — «тот ли»? и, убедившись, что пузырек «тот», еле слышно сказал: — С грамма уснешь.
— С грамма? Это чего... сколь крупинок?
Иона взял бумажку и, отсыпав из пузырька, ловко свернул порошок и протянул Никите.
— Действуй.
Никита дрожащими руками боязливо взял порошок и сунул в карман.
— Действуй, говорю. Чуть чего, за анализом придут ко мне же. Скажу, известно, грудная жаба, приступ... Исход ясен... и делу крышка.
Засиделись до третьих петухов, хлопали друг друга по плечу, Иона что-то бормотал и тыкал лиловым носом в густую, давно не чесанную, продымленную табаком бороду братана.
Девять возов хлеба, увезенных в голодный год, а по том злая статья в газете Никите не давали покоя и тяжелым камнем давили сердце. Иногда он кипел, казалось, готов был своими руками, — только попадись, ему, — задушить этого ершистого комсомольца, ставшего ему на пути. Но как это сделать? И когда Иона, отдавая порошок с отравой сказал: «действуй», Никита почувствовал поддержку и ожил: «Надо действовать.... действовать, пока не поздно». Назавтра он опомнился-— «Нет, действовать так нельзя» — и прежнюю обиду снова запрятал на самое донышко души.
Как-то зимой Иона встретил свояка у магазина в сообщил, что на днях па собрание в Огоньково приедет Медуница.
Никиту бросило в жар, он помолчал, подошел к Цин-балу, выправил из-под хомута рыжую гриву, сухо ответил:
— Легко сказать.
— А уговор? — Иона, низенький, узкоплечий, в меховом полушубке, подскочил к Никите: — Увиливаешь, братан?..
Собрание на этот раз проходило у Русановых. Долго» говорили об уплате страховых взносов, о выгоде, которую получают и крестьяне, и государство, и одним словом, говорили все то, что было записано в инструкции; к счастью, за последние годы пожаров не было, посевы не выбивало градом, скот не падал, и огоньковцы. хотя и страховали свое имущество от огня и других стихийных бед, но по простоте душевной думали: «Авось, пронесется беда и на этот раз мимо», — и ждали конца собрания.
Савваха Мусник, зевая, уже который раз утверждал:
— Градобитие у нас, золотки, бывает раз в пятнадцать годов. Последнее было в двадцать втором — теперь эдак жди годков через восемь.
Арсентий Злобин возражал. Он приводил какие-то данные, чудно рассказывал о неизвестных односельчанам электрических зарядах, о происхождении дождя и града, на что Савваха только утвердительно кивал головой.
Никита не вступал в споры, озирался, сидел, как на иголках. В начале собрания он ждал приезда Медуницы, но настороженное нетерпение постепенно проходило, и он примирился с мыслью: «Пусть не приезжает — по-дальше от греха».
Но вот под конец собрания распахнулась дверь, в? в избу ввалился в тулупе занесенный снегом человек-Медуница поздоровался и, прихрамывая, прошел к столу.
— Собрание, вижу, к концу подходит? — спросил он и смущенно окинул взглядом собравшихся, словно извиняясь, что помешал им.
— Да уж пожалуй, Ефим Игнатьич, закруглились,—-за всех ответил Русанов. — Теперь можно и с вами посидеть.
— Ехал мимо, увидел огонек — дай, думаю, загляну К тому же, и новостей куча.
Савваха Мусник даже привскочил.
— Неужели опять что с мировой революцией? Огоньковцы, зная своего доморощенного политика;.
засмеялись, а сидевший рядом Матюша Кульков поддал» Саввахе кулаком в бок: «Помешкай, дескать, малость,, дай хорошего человека послушать». Но Савваха и неподумал молчать.
— Газетки ваши, дорогой селькор, наскрозь читаем — от корки до корки. У меня парнишка нынче из Нардома даже «Лапоть» притащил. Интересная газетка, вся в картинках.
— Это журнал, — пояснил Медуница.
— А газеток, пожалуюсь вам, Ефим Игнатьевич, недостаточно, — сказал Русанов. — Хотелось бы и ту выписать, и другую — не дают. Бумаги, что ли, мало?
Медуница достал тетрадку и, что-то записав, ответил:
— Это я могу устроить. Уж что-что, а насчет газеток помогу.
— А ты, Орефьич, чего молчишь, подписуйся, — усмехнувшись, посоветовал Кульков. — Смотри, денег не берут, а газет обещают. Совсем дешевка.
Никита зыркнул на Кулькова глазами.
— Чего вы ему лапти навязываете? Орефьич век бе-рестенников не видел. Того и гляди ножку сотрет,— засмеялась звонкоголосая кума Марфида.
Никита выругался, пересел на другую скамью и, запустив руку в карман, нащупал порошок.
Медуница хотя и сказал, что заехал просто «на огонек», но приехал он по делу, которое не требовало отлагательства.
В редакцию губернской газеты поступило два письма о том, что фельдшер Иона Башлыков лечит плохо, занимается взяточничеством, выдает дружкам-приятелям фиктивные справки о нетрудоспособности. В одном письме указывалось, что, пока не поздно, надо ускорить расследование, а то Башлыков кое-что пронюхал и принимает меры, чтобы своим «пушистым хвостом» замести следы.
В числе людей, которые могли бы подтвердить факты, были два крестьянина из Огонькова. Один из них — Василий Рассохин — был на собрании.
Решив подготовить почву, Медуница завел разговор о том, какое большое внимание сейчас обращается на школы, на клубы и, конечно, на медицинское обслуживание.
Мужики внимательно слушали, задавали вопросы, но о том, о чем бы хотел услышать здесь, на собрании, Медуница, — о плохой работе Башлыкова, — никто не говорил. Наоборот, Савваха Мусник даже похва--лил Иону: «Порошки фельшерские слишком пользительны», — и Савваха не утерпел, рассказал, как он в прошлом году лечился от лихорадки, и что теперь не только «трясогузка» не берет Савваху, но и никакая прочая хворь не подступается к нему.
Сидевший в углу Никита насторожился. Разговор клонился именно к тому, о чем предостерегал Иона. Распахнув полушубок, Никита сунулся на пол к заборке и, припав на колено, закурил.
Медуница сидел у стола и, жадно слушая говоривших мужиков, что-то урывками заносил в свою маленькую тетрадку.
«Пишет, может, обо мне пишет...» — подумал опять Никита.
Заговорили о ТОЗе. Медуница рассказал о машинах, о кредитах крестьянам, объединившимся в товарищества, о новой жизни...
Никита в немой злобе сжимал кулаки и что-то шептал бабам.
— А ты сам скажи, Орефьич, — засмеялась Анюшка Серебрушка и, встав, уперла руки в бока. — Вот хоть он и старик, а антересуется, как тут спать-то будем?
— Кто интересуется?
Никита было дернул бабу за полу, но та огрызнулась:
— Ты, Никта, свою лапай, а меня не трожь. Ишь, ко-белина... в бороде седина, а о чем думает — спать-то, говорит, под одним одеялом с тобой будем, аль нет?
— А может и взаправду, бабоньки, под одно укла-дут? Все перемешают: и полосы, и баб, и мужиков.
— Поживем тотрась, — отозвался кто-то из мужиков, и все засмеялись. Никита покраснел, выругался: того и гляди Медуница зацепится за слова и опять настрочит в газету.
— А вот у меня вопросик, Ефим Игнатьич, — выглянув из-за перегородки, спросила Кузьмовна: — Вы сбиваете нашу деревню и вашу в одно товарищество. А может, порознь можно пожить?
— Вместе лучше.
— Конечно, лучше... Только поля-то разные.
— Песков у них много.
— Мы к ним пойдем жать, они к нам. Красота!
Никита ехидно усмехнулся:
— На автонобилях будем кататься.
— И будем! А ты думал как, Суслонов?
— И я так же...
Медуница встал, поправил на голове спутанные, торчащие ежиком густые волосы, сказал:
— Конечно, кое-кому наш разговор не по душе. Это мы знаем.
Никита насупился, заморгал глазами, стараясь понять то, о чем говорил Медуница.
«Классовый враг... борьба не на жизнь, а на смерть... Обо мне говорит...» — еле поспевая за мыслями оратора, думал Никита.
Слова Медуницы летели, как пули. И когда он сказал, что «нам кое с кем не по пути», Никита снова нащупал в кармане похолодевшими пальцами замусоленный пакетик. Почувствовав, как пересохло во рту, он неуклюже поднялся, заглянул за перегородку.
— Испить бы, Лександра...
Звякнул о кадушку медный ковш, послышались жадные глотки. И словно сквозь сон Никита услышал голос Медуницы:
— Разрешите и мне напиться.
У Никиты задрожали руки, сдавило сердце, застучало в висках. «Будь что будет...» — и он выплеснул недопитую воду.
— А может, кваску желаете? — выглянув из-за перегородки, спросила Кузьмовна.
Никита кряхтел, медлил с ковшом, и наконец передал его хозяйке. Спотыкаясь о ноги соседей, сидевших: на скамьях, он пробрался к порогу и опустился на приступок. Принялся завертывать цигарку — просыпал табак. Матюша Кульков удивленно взглянул на Никиту, протянул свой кисет. Тот взял и долго не мог управиться с цигаркой. Закурил. Цигарка не горела. И в это время Медуница, крякнув, похвалил:
— Добрый квасок, мамаша.
Минуты текли часами. Никита ежился; отчего-то ломило в пояснице, бросало то в жар, то в озноб. Но вот собрание кончилось и, слава богу, ничего не произошло — Медуница по-прежнему сидел у стола и что-то» записывал. Тревога напрасна. Никита даже был доволен — подальше от греха. Он вышел на улицу, тайком? перекрестился и повернул домой.
Медуница и Арсентий Злобин задержались у Русанова. Кузьмовна после собрания подмела пол, прибрала» в избе. Андрей Петрович взглянул на Медуницу и удивился — лицо его вдруг побледнело, на лбу выступили капли пота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44