Не найдя выхода, они вставали на дыбы и обрушивались на скалы. Один вал вытеснял другой и тут же сам разбивался о камни. А волны, которым удалось миновать каменистую косу Каллиониеми, свободно катились дальше, ненадолго успокаиваясь и снова вырастая в седой, грохочущий вал.
В этом гуле и грохоте волн, разбивающихся о неприступные скалы, было что-то напоминающее человеческую судьбу. Так и в жизни могут встретиться преграды, которых, как ни бейся, не преодолеешь. И приходится отступать, искать обходные пути.
Неподалеку от каменистой косы, на дворе серого домика на подводу грузили последние вещи. Серыми казались люди, серыми от моросившего дождя были продрогшие лошади.
Сутулясь больше прежнего, Алина металась между домом, амбаром и подводой. Ее лицо было мокрым — то ли от слез, то ли от дождя. Она бестолково возилась с каким-нибудь подойником или бидоном, выискивая ему на возу место, и, не найдя, оставляла на крыльце и принималась искать место для цветочного горшка.
Матти и Мирья грузили сундуки с одеждой и корзины с посудой. Два возчика укрепляли на другой подводе старый шкаф и разобранную деревянную кровать.
Кайса-Лена уже могла двигаться. Ее дела немного улучшились: она стала получать от общины пособие, правда небольшое, но зато регулярное. Сейчас она мыла полы в опустевшем доме. Ее никто не просил этого делать, но старушка заботилась о чести семьи Матикайненов. Новый хозяин, владелец большого поместья Паво Хеврюля, должен был найти все в полной чистоте. Хлев опустел, и там тоже было чисто. Муурикки, Илону и Омену угнали еще вчера — большое стадо Паво Хеврюля увеличилось еще на три головы,
Наконец с погрузкой покончили. Можно было трогаться в путь. На крыльцо вышла Кайса-Лена и объявила:
— Кофе готов.
Нельзя же было оставить дом, не выпив чашки кофе.
Опустевшая, освобожденная от мебели изба казалась просторной. От дверей до окна был проложен старый тряпичный половик. Только на подоконнике стояли шесть чашек, сливочник и сахарница.
Кофе пили безмолвно. Молчание было слишком гнетущим. Один из возчиков нарушил его:
— Интересно, на кой черт этому Паво Хеврюля Каллиониеми. У него и без того земли хоть отбавляй.
— Что ему не покупать: у него и машины, и скота много,— спокойно ответил Матикайнен.
— Увидите, что получится,— пояснил один из возчиков.— Хеврюля продаст этот участок другим. Только дороже, чем сам купил.
А Мирье было больно слушать: теперь это уже не Алинанниеми, а чужое Каллиониеми.
Покачиваясь, разбрызгивая грязь, подводы выехали со двора. Мирья и Матти вели за руль велосипеды. У амбара они одновременно оглянулись, потом посмотрели друг на друга, словно желая что-то сказать. Но не сказали ничего. Алина подняла с крыльца метлу, поставила ее на место в угол, поглядела на окна и быстро пошла, точно боясь оглянуться. Тяжело ступая, она тащилась за подводами, хотя для нее на телеге было оставлено место. С березы на спину ей упало несколько холодных капель. Последний раз жалобно скрипнул ворот на колодце.
Кайса-Лена шла рядом с Алиной, хотя тропинка к ее дому осталась позади. Им тоже в этот прощальный час нечего было сказать друг другу.
Старый пес Халли свернул было к дому, но, заметив, что никто не идет за ним, поплелся следом за людьми.
Мирья не удивилась, завидев у скалы Нийло с велосипедом. Юноша поздоровался, и Матикайнен кивнул в ответ. Смущенно помявшись, Нийло спросил:
— Так вы, значит, покинули свой мыс?
— Как видишь,— буркнул Матикайнен.— В нашей стране так бывает с каждым, кто умеет только работать.
Нийло промолчал. Слова Матти были уже не просто политикой. Это была настоящая пропаганда.
Мирья подошла к юноше, и они немного отстали от других. Нийло спросил:
— Что собирается теперь делать Матикайнен?
— Он устроился на лесопилку. Рабочие как будто собираются выбрать его своим уполномоченным профсоюза, хотя отец в этих делах и не имеет опыта.
— Он человек дела и уж как-нибудь разберется,— заверил Нийло.
Они прошли немного, Мирья осторожно предложила:
— Может, дальше тебе не стоит ходить, Нийло. Чтобы не было лишних разговоров.
Юноша взял ее за руку и хотел притянуть к себе. Девушка покачала головой:
— Нет, сейчас не надо.
Сегодня они не могли попрощаться так, как прощались прежде у скалы. Договорились, что в воскресенье Нийло придет в село, где они теперь будут жить.
Дождь усиливался. Ветер рвал листья с вершин деревьев.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Границу между государствами весна не признавала. Она одинаково растопляла снега и ломала льды по обе ее стороны — и на берегу Ботнического залива, и на берегу Белого моря. Лед на Туулиёки вздулся и стал синим, река начала высвобождаться из-под ставших для нее тесными покровов. На улицах поселка Туулилахти было уже совсем сухо. Песчаная почва быстро всосала в себя растаявший снег. На стенах новых домов и на бревнах, лежавших в штабелях под лучами солнца, выступили капельки смолы — прозрачные, желтоватые, чистые, но на руках и на одежде строителей от них оставались грязные пятна.
Потом, словно стыдясь своей наготы, принялись наряжаться в зеленую одежду березки.
У Елены Петровны и Воронова в столовой были постоянные места за одним столиком. Все привыкли к этому и старались не занимать их стол. Правда, в столовой всегда было свободно: семейные питались дома, а молодожены, которых в Туулилахти становилось все больше, брали обеды на дом.
Прорабу и начальнику некому было готовить. Они ходили в столовую три раза в день. Елена Петровна всегда точно в определенные часы, а Воронов — когда успевал. Так что им редко приходилось обедать вместе. Правда,
иногда они специально договаривались встретиться в столовой: здесь было очень удобно решать и производственные вопросы, никто не врывался, не прерывал, и можно было не спеша, спокойно поговорить.
Вот и сегодня они обедали вместе. Елена Петровна собиралась, как только примут заказ, посоветоваться, как лучше настлать разделочную эстакаду и весь нижний склад. Сорокамиллиметровые доски — слишком шаткое основание. Потом, чего доброго, придется настилать заново. А четыре тысячи квадратных метров — это не шутка.
Подошла официантка.
— Мне «мясо по-домашнему»,— решила Елена Петровна.
Воронов усмехнулся:
— И мне тоже хочется по-домашнему.
Это отбило у Елены Петровны охоту говорить о нижнем складе. Они молча ели «мясо по-домашнему». Потом, когда принесли блины со сметаной, Воронов как бы между прочим обронил:
— Дома я любил блины чуть подрумяненные. В столовой так не умеют готовить.
Елена Петровна кивнула:
— Их надо печь на маленькой сковородке на углях.
Вместе они вышли из столовой. Переходя через реку
по понтонному мосту, Елена Петровна спросила:
— Вы говорили о новом инженере по монтажу машин. Скоро ли он прибудет?
— Обещали скоро. Прямо из института.
— Молодым дорога! — Елена Петровна улыбнулась и вздохнула.
Воронов спросил с участием:
— А как у тебя с учебой? Трудно?
— Конечно, в таком возрасте. Скоро опять сессия.
— Если нужно будет и если смогу, охотно помогу.
Елена Петровна не могла сдержать улыбки, когда Воронов, положив руку на сердце, добавил:
— Но ты такая гордая, что, конечно, не попросишь помощи.
Так они говорили всегда — говоря о служебных делах на «вы», а в остальном — на «ты».
Воронов протянул ей руку, помогая взбираться по крутой тропинке. Было очень скользко. Без помощи Воронова она, пожалуй, не устояла бы на ногах.
И вдруг...
Вдруг раздался оглушительный взрыв: взметнулось пламя, полетела земля, камни...
Они ничком бросились на землю. Им обоим показалось, что они перенеслись назад, в страшные годы войны. Елена Петровна, словно наяву, услышала испуганный голос своей дочурки: «Ма-а-ма!», а Воронову почудилось, что он снова где-то в Восточной Пруссии. Они прижались к земле, ожидая следующего взрыва. Воронов лежал лицом к земле, и ему вспомнилась одна картина. Где же это было? Ах да, в Германии, уже после войны. Немецкие женщины и дети устроили воскресник по очистке школы от мусора и хлама, оставшихся от какого-то немецкого подразделения. И вдруг раздался взрыв. Тогда тоже в первые секунды после взрыва царила зловещая, тугая тишина. Люди ждали следующего взрыва. Но его не последовало. А раздались отчетливо резкие после такой тишины крики и плач: плакали раненые дети и женщины. Вернее, это был даже не плач, а что-то более страшное, душераздирающее, это была боль, помноженная на ужас. Это было страшнее, чем взрыв. Люди, недавно освободившиеся от кошмаров войны, теперь снова увидели ее зловещий оскал. Это взорвалась мина, подложенная немцами в свою же школу. Она предназначалась, конечно, для противника, но погибли свои же, немцы. А ведь что-то подобное получилось у них со всей затеянной фашистами войной.
Это сравнение пришло Воронову в голову, конечно, не в это мгновение, когда он лежал, припав к земле, и в глазах быстро мелькали какие-то искры. Он задумался над этим после, уже вечером, когда лег спать и никак не мог заснуть: как только он закрывал глаза, опять видел взрыв.
Мягко шлепнулись последние куски земли, и настала тишина. Она казалась бесконечно долгой. Потом они услышали встревоженные крики. Елена Петровна и Воронов вскочили на ноги и ринулись к стройке, где еще расходился синий дым. Сбегались люди, что-то спрашивали друг у друга и размахивали руками.
Первое, что они увидели, было окровавленное лицо экскаваторщика Николая Никулина. Из-под ковша машины поднимался дым, торчали стальные зубья, обезображенные и беспомощные. Передняя часть машины была расплющена. Никулин ощупывал лицо и удивленно рассматривал окровавленные руки. Воронов крикнул:
— Николай, видишь меня?
— Конечно, вижу—пробормотал парень.
— Ну глаза, значит, целы,— Воронов немного успокоился.
Все недоумевали: откуда взрыв? Наконец Вася Долговязый пояснил:
— Это все она... война.
Оказалось, экскаватор подорвался на противотанковой мине. Никто не мог объяснить, почему она не взорвалась раньше, хотя здесь проходили автомашины, тракторы, ее не заметили и минеры, прочесывавшие в свое время эти места. Потом, тоже давно, здесь рыли котлованы строители. И сколько же лет мина может оставаться опасной?
Воронов продолжил мысль Васи Долговязого:
— Да, мы уже стареем, дети уже выросли, внуки появляются, а война все еще напоминает о себе.
Из строящегося здания вышел Петриков, весь в глине, в волосах песок и стружки, глаза испуганные и злые. Среди сбежавшихся на место происшествия была и его жена Ирья. Она бросилась к мужу, стала судорожно ощупывать его, но быстро успокоилась, не увидев на нем крови. А он, не замечая жены, уставился округлившимися глазами на начальника и заговорил отрывисто, дрожа от гнева:
— Техника безопасности... 3-забота о людях... Говорить вы м-мастера, любо слушать! А все это — фальшь, обман... Вам главное план, а не люди! Н-не могли р-разминировать. П-п-пусть, мол, п-п-подрываются. Нет, это так вам не п-пройдет!
Ирья поддакивала мужу, злобно поглядывая на Воронова:
— Да не у всех же дети, есть люди поумнее других...
Елена Петровна успокаивала их:
— Николай Карлович, Ирья, что же вы... Ничего же не случилось...
— Не случилось — и говорить не стоит, да? — Ирья набросилась на нее.— А когда у человека голову оторвет, тогда говорить будет поздно. Тебе легче, Елена Петровна, твое дело ходить да командовать. Ты была далеко, когда тут людей калечило...
Вася Долговязый прервал ее:
— Болтай, да знай меру. При чем тут Елена Петровна или другие?
Ирья, по-видимому, сама спохватилась, что наговорила лишку, и сказала примирительно Елене Петровне:
— Я — вообще... Когда людей калечат, понимаешь... И так немало калек!
Воронов не обиделся ни на Ирью, ни на ее мужа. Ведь не все могут взвешивать свои слова, когда рвутся мины. Он словно оправдывался:
— Кто же знал. Вот Микола Петрович старый подрывник. Надо будет нам еще раз пощупать, что и где.
Микола Петрович Степаненко стоял на дне воронки, руками разрыхлял землю и со знанием дела промолвил:
— А здоровая была штуковина, ничего не скажешь! Миноискатель надо достать, Михаил Матвеевич. А то без него, пожалуй, можно и к праотцам отправиться, вне очереди.
Петриков тоже переменил тон:
— Да тут нужны специалисты, Михаил Матвеевич.
— Вообще-то да,— согласился Воронов,— но я тоже в войну с ними дело имел, с минами то есть. Сапер как- никак. А вы идите помойтесь. Да, пожалуй, и переоденьтесь.
Воронов даже не заметил, когда появилась Айно Андреевна со своей врачебной сумкой.
Она вымыла и забинтовала лицо Николая. Его жена Анни стояла рядом и беспомощно всхлипывала. Рабочие толпились у разбитого экскаватора, обсуждая случившееся.
Айно Андреевна привела Николая в больницу, где снова промыла раны, перевязала их и наложила швы. Она хотела было оставить Николая в больнице, но Николай и его жена запротестовали, и она проводила их домой.
Больше, чем с раненым, врачу пришлось повозиться с его матерью: увидев сына, всего перебинтованного, с кровью, выступившей на повязках, Ивановна истошно закричала и бессильно упала на стул.
Сев на край кровати, Николай попросил зеркало, с минуту всматривался в него и потом, смеясь, спросил:
— Анни, ты узнаёшь меня?
Белокурая, слегка скуластая Анни казалась совсем девчонкой, хотя была замужем уже три года. Она вытерла слезы, посмотрела на мужа и заулыбалась:
— Да голос-то вроде твой...
Ивановна, наконец пришедшая в себя, начала ругать их:
— Нашли над чем смеяться!
Но Николай продолжал свое:
— Не прогуляться ли нам по поселку? Наверняка все разбегутся.
Это он сказал по-русски. Отчим, Микола Петрович, еще плохо понимал по-карельски. И поэтому в семье при нем больше говорили по-русски.
Микола Петрович Степаненко до войны работал мастером на каком-то заводике у себя на Украине. У него был свой дом, семья — двенадцать человек, садик и много цветов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37