Подошедший к ним Петриков прямо-таки возмутился.
— Не понимаем мы, товарищ бригадир, нашу молодежь. Когда она горит желанием сделать что-нибудь хорошее, проявить энтузиазм, мы хмыкаем, посмеиваемся. А когда у нее что-то не получается, мы словно радуемся: в наше время, мол, было иначе, не та пошла молодежь... Слушай, Павел, действуй! Собери друзей своих. Ей-богу, вы сумеете показать нам, скептикам, на что мы способны. Давай...
— Сумеют они...— протянул презрительно Вася Долговязый.
— Не сумеем, так что ж,— Степаненко обрадовался поддержке.— Во всяком случае, вреда не нанесем больше, чем мина.
Никогда еще ни один кружок техучебы не собирался в Туулилахти так быстро. Услышав, что Степаненко задумал починить экскаватор, и монтажники и электросварщики бросились из столовой к разбитой машине, на ходу дожевывая кусок. Желающих принять участие в ремонте сбежалось столько, что Степаненко заявил:
— Вот что: если вы тут все будете толпиться, никакого толку не выйдет. Пусть останется несколько человек. Остальные марш по домам.
Экскаватор перевезли через реку во двор мастерских. Ребята окружили его со всех сторон. Наперебой вносили предложения, спорили, дополняли и поправляли друг друга, потом достали бумаги и стали что-то чертить и высчитывать. Степаненко слушал и улыбался. Он вспомнил, как посещал технический кружок, и подумал: «Тут на кривых и буковках не выедешь!» Вслух же сказал:
— Не знаю, что там говорится в ваших математиках, а, по-моему, надо сделать вот что...
И он начал показывать, где выпрямить, что сварить, что просто закрепить, какие части изготовить самим. И говорил так, что ребятам оставалось только слушать и соглашаться.
Несколько вечеров подряд со двора мастерских доносился звон металла и шипение электросварки.
Степаненко, казалось, помолодел. Один из парней даже спросил:
— А сколько же тебе лет-то, Микола Петрович?
Старик выпрямился, подумал и дал исчерпывающий
ответ:
— Я перегнал все спутники. Работники райсобеса подсчитали, что я совершил вокруг Солнца целых шестьдесят три оборота.
Одни засмеялись, другие не сразу поняли, что сказал упрямый старик.
Наступил момент, когда можно было испытать машину. Второй экскаваторщик, напарник Николая, взобрался в кабину. Мотор затрещал, зафыркал. Экскаваторщик включил лебедку и направил ковш к земле. По мере того как возрастала нагрузка, треск в моторе усиливался. Неожиданно машина дернулась, послышался страшный грохот, что-то заскрипело, заскрежетало. Потом разом все смолкло. Водитель нажимал на стартер, но мотор не заводился.
— Ясно,— сказал он, вылезая из кабины.— Переломился коленчатый вал.
Степаненко полез под машину. Он быстро понял, что при установке мотора была допущена ошибка — двигатель дал вибрацию, и коленчатый вал, конечно, не выдержал. Он вылез из-под машины, сел на землю, упершись подбородком в колени. Все вокруг стояли притихшие и расстроенные.
Нет, Степаненко не жалел, что взялся за дело, с которым не справился. Он думал о другом: в молодости с ним такого не случилось бы, в молодости все было иначе. Он поднялся и стал собирать инструменты. И не просто собирать. Он тщательно вычистил каждый гаечный ключ, каждую деталь. Так солдат, демобилизуясь, сдает свое оружие на склад. Но солдат делает это бодро, с радостью. А Степаненко словно навсегда прощался с чем-то для него дорогим, святым. Домой он шел сгорбленный, опустив голову, с трудом волоча ноги. Проходя мимо стройки, он заметил незнакомых ему людей с красными флажками в руках. Он понял, что эти молодые парни приехали искать мины. Конечно, никто из них не бывал на фронте. «А небось считают себя незаменимыми специалистами. А вот попробовали бы искать и. разряжать мины под огнем противника»,—с горечью подумал Степаненко: ему, старому минеру, было как-то очень обидно, что этим парням не пришло в голову хотя бы ради приличия спросить, нет ли в поселке людей, имеющих опыт по части разминирования.
Спустя полчаса Степаненко вернулся в мастерскую. Войдя в конторку, отгороженную от мастерской дощатой перегородкой, он поставил на стол свой железный сундучок.
— Что это? — старший механик, молодой парень с белесыми ресницами, вскинул на старика удивленные глаза.
Степаненко старался казаться равнодушным.
— Кое-какие инструменты. Трофейные. Может, сгодятся.
Старший механик открыл сундук. Чего там только не было — гаечные ключи всевозможных размеров и типов, штангенциркули, долота, сверла по металлу...
— Зачем это? — парень еще не понимал, в чем дело.
— Да я же говорю: сгодятся вам, может быть. Мне они ни к чему.
Старший механик, начавший догадываться, в чем дело, бросил взгляд на ящик. В нем были самые обычные инструменты, которые есть в каждой мастерской и почти у каждого механика. Но понимая, с чем старик расстается, механик сказал вслух с деланным восторгом:
— Вот это здорово! Очень, очень большое спасибо, Микола Петрович. А когда тебе понадобится что-нибудь, зайди, возьми.
— Нет, мне уже, кажется, ничего не нужно. Ну, всего...
Не оборачиваясь, старик вышел. «Жалеет!» Старику стало обидно.
По пути к нему присоединился Воронов, идущий к конторе. Он уже знал о неудаче старика. В день взрыва он договорился об отправке исковерканного экскаватора в капитальный ремонт и в ожидании разрешил Степаненко с молодежью испытать свои способности, впрочем совершенно не веря в успех. Теперь, при виде сгорбленного, словно убитого большим горем старика, ему стало так жаль его, что он начал искать слова утешения. Но что он мог сказать, чтобы не обидеть старого механика и минера? Старик сам прервал молчание:
— Вот так и получается, Михаил Матвеевич: стал я теперь вроде вредителя.
Воронов даже остановился от изумления:
— Ты что, в своем ли уме, Микола Петрович? Зачем ты такое? Мы же...
Степаненко сам понял, что сказал не то.
— Видишь ли, и подлецы, как я понимаю, есть двух сортов: одни сознательно делают подлость, а другие потому, что не умеют делать добро.
Воронов, задумавшись, промолвил:
— Микола Петрович, мы с тобой делали добро и, если нужно будет, горы еще своротим.
— Ну, ты-то молодой еще! — только и ответил Степаненко.^
Дома Степаненко был немало удивлен: откуда столько цветов! Николай объяснил:
— Школьники принесли. Нашли, видишь, новоиспеченного фронтового героя.
Анни не вытерпела:
— Ребята от всего сердца, а ты... Меня так тронуло, что чуть было не прослезилась. Только вот вожатая говорила слишком уж приторно.
— А стишок-то был ничего. Только, конечно, не стоило его мне посвящать,— согласился Николай.— Интересно, кто автор.
— Да кто-нибудь из литературного кружка. Может быть, даже Павел Кюллиев.
— У меня сегодня тоже вроде знаменательный день,— подавленным голосом сказал Степаненко.— Сдал дела. Вторично и навсегда. Только без стихов и без цветов.
Степаненко лег на диван. Ему стало грустно, одиноко. Сердце сжималось от неясной боли. Он стал прислушиваться к биению сердца. Неужели тоже сдает? А так хотелось бы жить. О жизни, о сердце, о смерти он никогда раньше не думал. Сегодня — впервые.
Воронов сказал правду. В Туулилахти наконец прислали инженера для монтажа станков. Это была еще совсем молодая девушка. Первые ночи она провела в доме приезжих, а потом ей дали комнату в новом деревянном доме. В поселке о приезжей отзывались неодобрительно: «Девушка, а ходит в брюках, да в таких узеньких, совсем в обтяжку. Губы красит, и волосы что конский хвост болтаются...»
Познакомившись с Еленой Петровной, она спросила, где можно помыться с дороги, а узнав, что в бане нет ванных и даже душа, пришла в ужас.
— Грязь-то отмоется,— успокоила Елена Петровна.— Забирайтесь на полок, захватите с собой веник и поддайте пару по-настоящему.
Девушка брезгливо поморщилась.
Воронов посмеивался над теми, кто осуждал девушку за стремление модно одеваться: «То ли еще будет, когда Туулилахти станет настоящим городом». Стиляг он видел только во время командировок в больших городах, реже в Петрозаводске. Его возмущали не только стиляги, но и те, кто писал о них повести, романы, ставил кинофильмы, заслоняя этими псевдогероями настоящих героев нашего времени. Михаилу Матвеевичу не нравилось многое в поведении известной части молодежи, увлекавшейся модной зарубежной музыкой, танцами и трюкачеством в искусстве. Воронов считал, что молодежь должна творчески развивать добрые традиции классики и советского реалистического искусства и музыки. Только эти традиции могут уберечь в человеке чувство прекрасного. Иногда молодежь и спотыкается, и ошибается, иногда может наломать дров, принять за прекрасное и новое то, что является отнюдь не новым и далеко не прекрасным. Тогда нужно подсказать ей, дать совет дружески, убедительно, и она поймет. С теми же, кто упорствует в своих заблуждениях, ничего не поделаешь — приходится, в интересах самой же молодежи, говорить резко, но всегда справедливо, как подобает отцу воспитывать своих детей. Их надо понимать, иногда и защищать. В защиту
одной девушки Воронов написал даже письмо в республиканскую газету. Какая-то девушка, выпускница десятого класса, прислала в редакцию наивное письмо о том, что у нас напрасно называют образцами социалистического города поселки, состоящие из деревянных домиков, вокруг которых лес сначала вырубают подчистую, а после начинают сажать деревья, озеленять. И началась проработка девушки. В течение многих недель в газете печатались адресованные ей открытые письма. И никто серьезно не задумался и не понял того, что девушка критиковала отнюдь не призывы ехать на новостройки, а выступала против ненужной шумихи, против декларативных штампованных, стертых, как старая монета, фраз. Воронов тоже написал ответ, открытое письмо девушке — теплое, отеческое, с оттенком дружеского юмора. Его обращение к девушке заканчивалось приглашением приехать в Туулилахти. В том же письме он с острым сарказмом говорил о тех корреспондентах, которые обрушились на письмо девушки с грубыми, оскорбительными обвинениями, еще более шаблонными и стандартными, чем те слова и фразы, против которых выступила девушка.
Письмо Воронова не опубликовали, и девушка не приехала.
Нина, новый инженер, понравилась Воронову своей бойкостью, непринужденностью и даже остроумием, когда они встретились впервые в клубе и еще не говорили о служебных делах. Оказалось, ее отец погиб на фронте, а мать работала инженером на заводе. Ей очень хотелось, чтобы дочь тоже стала инженером. Воронов посоветовал девушке устроиться и сжиться с обстановкой, походить по стройке, а денька через два или три приступить к работе. И вот она приступила. Уже в качестве штатного инженера по монтажу машин она вошла к Воронову в кабинет и, робкая, застенчивая, даже чуть заикаясь, попросила материал для составления сметы монтажных работ. Воронов не любил застенчивых людей, робость его раздражала. Он окинул ее с ног до головы таким взглядом, что девушка заерзала на месте, не зная, куда деть руки.
— Так что вам? — Воронов спросил сухо, хотя девушка уже изложила свою просьбу.
— Так ведь... Для сметы нужны расчеты, цифры, всякое такое...
— Всякое такое, говорите? А я думал, вам нужны более точные данные.
— Да ведь...
— Вот что, Нина...
— Нина Венедиктовна. Но я хотела бы, чтобы вы называли меня просто Ниной.
— Может быть, я бы тоже хотел, чтобы меня называли Мишей. А я тут начальник, и придется быть Михаилом Матвеевичем. Вы инженер. Вот что, Нина Венедиктовна, видимо, мне самому придется пока заняться вашей сметой.
— Так я же...
— Я составлю сам. Еще вопросы есть?
Больше вопросов у девушки не было. Она вышла.
Направляясь утром на работу, Елена Петровна решила зайти за новым инженером. Нина уже оделась и позавтракала. Постель была не заправлена, на столе стояла грязная посуда.
— Подождите минуточку, Елена Петровна,— защебетала девушка.— Я сейчас.
Но она схватилась не за посуду, а за губную помаду и зеркало. Смешно вытягивая губы, она старательно красила их. Елене Петровне стало неприятно. Сама она никогда не признавала губной помады.
— Ну, я готова. Пошли.— И Нина направилась к двери.
— А посуду так оставите? — удивленно спросила Елена Петровна.
— Водопровода же нет. Из столовой обещали прийти за посудой. Ключ я оставлю над дверью,— ответила девушка.— Если бы хоть газ был! Завхоз показал, где дрова, и топор принес. Я побоялась к нему даже притронуться,— девушка махнула рукой в сторону плиты, где стоял до блеска отточенный топор, действительно казавшийся слишком большим для хрупких девичьих рук.
Нина открыла дверь, выпуская гостью первой.
— А кровать вам тоже работники столовой заправляют?
— Ах, да! — Девушка вернулась и расправила одеяло.— Покрывала у меня еще нет. Мама обещала послать...
— Далековато маме придется ехать, чтобы вам и пол подмести,— спокойно, но холодно вставила Елена Петровна.
Девушка послушно взяла веник и стала сметать сор к плите. Делала она это так неумело, что Елена Петровна не вытерпела и, выхватив веник, обрызгала пол водой.
По дороге на стройку Нина робко сказала:
— Я не знаю, как сказать рабочим... Там один фундамент не совсем на месте. Станок окажется на краю его, и
Лат,
фундамент не выдержит. Кроме того, и перекос у них получился. Даже простым глазом видно.
— Что ж тут... Скажите — и всё...
Елена Петровна пошла к своим плотникам, но ей не давала покоя мысль о том, сумеет ли девушка заставить каменщиков разобрать забетонированный фундамент и сложить его снова. Это ведь не маленькая переделка. И она пошла в цех.
Нина стояла у окна и, отвернувшись от рабочих, плакала. Завидев прораба, она стала вытирать слезы платочком, но ее узкие плечи не переставали вздрагивать.
— Что случилось?
Петриков ответил ей потоком ругательств:
— Перкеле, не первый раз я кладу фундамент, и никто никогда не придирался. И теперь не позволю командовать какой-то накрашенной кукле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37