— Загляни завтра с утра. Я поговорю с нашими.
Только теперь Мирья заметила в толпе старого Нуути-нена, товарища отца по тюрьме. Седой, но стройный, он стоял, опираясь на палку, и осматривал слезящимися глазами толпу. Когда Копонен приблизился к нему, он взял его за руку и молча пожал.
— Ты что, тоже знаешь меня? — спросил тот.
— Теперь знаю. Я слышал все. Нельзя идти против своих.
— Так я же...
— Теперь хорошо, правильно.
Мирья чуть не вскрикнула. Нуутинен подошел к... отцу. Когда же отец приехал? Она хотела подбежать к нему, но ее схватила за руку... Лейла.
— И ты здесь?
— А где же? — Лейла даже удивилась.— Дело-то общее. Ох мы и дадим сейчас!..
На улице, ведущей на площадь, показалась колонна бастующих. Впереди развевался финляндский государственный флаг с синим крестом, потом шел оркестр, а за ним несли красное знамя профсоюза. Уже издали были видны поднятые над колонной транспаранты со словами: «Дорогу нашим знаменам!», «Забастовка победит!», «Тому ничего в стране не дадут, кто сам не добьется!»
Колонна была небольшая, человек двести. Ровно столько, сколько работало на стройке. Зрителей было намного больше. Бастующие выстроились вокруг трибуны. Оркестр
заиграл знакомую всем мелодию, и сотни голосов подхватили ее:
Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов! Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой вести готов.
Нийло дернул Мирью за рукав:
— Это советский гимн?
— Ошибаешься,— шепнула девушка.— Это гимн рабочих всего мира. «Интернационал».
Председатель забастовочного комитета открыл митинг:
— Товарищи!
Это звучало громко, гордо и тепло. Мирья наблюдала за отцом. Тот стоял почти рядом с оратором, за ним — старый Нуутинен и конечно же Лейла.
— У нас хватит сил и мужества бороться до победного конца. Нас поддерживают все, у кого мускулистые руки и детей которых, так же как и нас, паразиты общества лишают последнего куска хлеба...
Старый Нуутинен слушал оратора, одобрительно кивая головой. Матикайнен поднял руку, словно шло великое голосование, и вот уже он очутился па трибуне.
— Ты слушай, слушай, Мирья! Он от наших рабочих,— уговаривала Лейла, будто Мирья этого не знала.
— Они не дрогнули в 1918 году,— отец повысил голос и показал на старого Нуутинена.— Они не повесили голову даже после поражения. Они передали нам знамя борьбы и единства рабочего класса, и мы это знамя пронесем своими мозолистыми руками через все испытания. Пусть эксплуататоры знают нашу силу. Не сдавайтесь, товарищи, мы все поддерживаем вас в вашей борьбе...
Мирья оказалась совсем рядом с трибуной. Вдруг она почувствовала на себе пристальный взгляд и увидела господина Иокивирта.
— Слушай, Нийло, нам нужно немедленно убраться отсюда. Вон стоит человек, который обязательно поднимет шум, что, мол, работники нашего общества были на митинге.
— Интересно бы послушать,— молвил Нийло, но пошел за Мирьей.
Дома Мирью ожидало письмо. Марка была советская, а на штемпеле стояло по-русски и по-фински: «Туулилахти». Значит, ее письмо дошло до госпожи Айно! И вот ответ.
Мирья Матикайнен получила письмо с прежней родины.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Ну и народу!
Елена Петровна не привыкла к такому скоплению людей. Ей казалось, что ее что-то давит. И на душе было как-то неспокойно.
Она зашла в кафе и села за столик. Посетителей было мало. Она не испытывала нетерпения, хотя официантка долго не подходила. Спешить было некуда. До отхода поезда оставалось почти шесть часов. А еще вчера каждая минута была на счету. Ничего не поделаешь, так уж повелось: обычно спохватываешься перед самым экзаменом и начинаешь жалеть, что слишком много времени потратил впустую. Тогда даешь себе клятву, что к следующей сессии будешь готовиться так, чтобы в последние часы и минуты быть спокойным и уверенным. А как только экзамены сданы, клятва забывается. Конечно, Елена Петровна могла достать из портфеля книги и прочитать что-нибудь к следующей сессии, которая будет через полгода. Но ей даже и в голову это не пришло.
Окно выходило на Невский проспект. От нечего делать Елена Петровна стала подсчитывать, сколько людей пройдет мимо окна за минуту. За десять секунд она успела насчитать пятьдесят. Значит, в минуту — триста, в час — восемнадцать тысяч, а за десять часов — сто восемьдесят тысяч человек. И все куда-то спешат, у всех неотложные дела. А сколько еще пронеслось мимо окна на машинах и троллейбусах. Вот если бы можно было подсчитать, что двести миллионов человек смогут сделать за одну минуту, за час, за сутки?
Подошла официантка и взяла заказ. В ожидании обеда Елена Петровна достала из портфеля открытки и решила черкнуть пару слов Нине, потом Айно Андреевне, сообщить в Туулилахти, что она сдала экзамен и сегодня в восемь вечера выезжает на Кавказ, в санаторий. Елена Петровна хотела послать открытку и Воронову, но передумала: еще вообразит, что она скучает по нему. Кому же она еще напишет, человек, у которого на всем белом свете ни близких друзей, ни родственников?
Потом Елена Петровна вышла на улицу и затерялась в людском потоке. Она шла по Невскому проспекту и, рассматривая дома, невольно чувствовала гордость за свою профессию» Труд строителя остается на века, служа людям, украшая их жизнь. «И все-таки,— думала она,— не все в этом мире справедливо». Вот старое красивое здание... В лучшем случае люди помнят имя строившего его архитектора, но никто никогда не узнает, кто возводил стены, штукатурил, красил, кто был прорабом на стройке — тех, кому, строя этот дом, пришлось пролить немало пота. На обложке книги тоже ставится только имя писателя, и читатели так и не узнают, благодаря кому у автора возникло желание написать эту книгу, кто послужил прообразом его героев и кто помогал ему советами. Внимательный читатель может запомнить имена художника, редактора и корректоров, но никогда не узнает, кто набирал ее, верстал, печатал, переплетал. Елене Петровне самой стало смешно — какой длинный перечень пришлось бы приложить к книге. На свете и без того много скучных книг.
Только в поезде она почувствовала, что бессонные ночи и напряженные дни перед сессией не прошли бесследно. Как только принесли постель, она легла и сразу же уснула. В полночь проснулась, словно для того, чтобы почувствовать, как сильно хочется снова уснуть. Монотонно, усыпляюще постукивали колеса, вагон плавно покачивался, в коридоре тихо разговаривали. Потом голоса отдалились, затихли.
С берега белоснежное здание санатория с колоннадой и балконами, окруженное кипарисами и пальмами, произвело на Елену Петровну приятное впечатление. «Вот где можно безмятежно полеживать да поправляться!»
Дежурная сестра спала, склонившись над столом. Когда вошла Елена Петровна, она вздрогнула и долго протирала глаза, виновато улыбаясь. Елене Петровне стало даже жаль ее. «Сотни людей приезжают сюда бездельничать, а бедной женщине даже ночами спать не дают».
Ее провели в светлую комнату, где одна стена сплошь состояла из стеклянной двери, выходившей на балкон.- Оттуда открывался вид на безбрежное море, такое синее-синее в лучах утреннего солнца, что было непостижимо, почему его назвали Черным.
В комнате стояло две кровати, на одной кто-то спал.
— Простите, что разбудили,— извинилась сестра,— привела вам соседку.
Лежавшая в постели женщина накинула халат и встала. Новые знакомые пожали друг другу руки и улыбнулись. Они были одинакового роста, одинаково полные и примерно одних лет. Только волосы были разные. У соседки были густые блестящие черные косы, открытое лицо с маленьким вздернутым носом и двумя симпатичными ямочками на щеках. Она назвалась Людмилой Степановной. Узнав, что Елена Петровна из Карелии, затараторила:
— Ой, лышенько, никто бильше в этот покой не влезет, раз мы обе таки здорови. Дывлюсь, яки в Карелии родятся. Мий брат служыв в Карелии и прывиз оттуда таку худущу жинку, що до сих пор никак не может откормить...
Елена Петровна не осталась в долгу:
— А вы пошлите их обоих к нам обратно. Мы их откормим.
— Чем? — всплеснула руками Людмила Степановна.— У вас же ничого не растет — тилькы бульба та брусныка.
— А рыба? Да и мясо у нас повкуснее вашего сала.
Так началось их знакомство. В таком духе оно шло и дальше. Людмила Степановна подпускала шпильки всем, кто оказывался в ее компании. По вечерам она пела украинские песни, иногда очень печальные, потом вдруг вскакивала и бежала на танцы. Сначала Елена Петровна думала, что ее соседка идет танцевать, чтобы посмешить людей, но потом убедилась, что украинка, несмотря на свою полноту, танцует грациозно и легко.
Людмила Степановна была дояркой в каком-то большом колхозе на Киевщине и тоже заочно училась. Как и Елена Петровна, она еще несколько дней назад сдавала экзамены в сельскохозяйственном институте.
Елена Петровна быстро научилась разыгрывать свою соседку:
— И зачем с твоей профессией учиться? Дать сено корове да выдоить ее — вот и вся наука. Это умели делать уже тысячи лет назад. Вез всяких институтов.
Людмила Степановна охотно поддерживала шутку:
— А знаешь, з яких пор в мире нэ стало хватать жытла? С того часу, когда строители навчились читать и считать.
Говорили они и серьезно. Однажды в тихий час, когда не спалось, Людмила Степановна вдруг сказала, задумчиво глядя в потолок:
— Я дуже багато слыхала про Карелию... Мий чоловик сгубыв там ногу у сорок другом роци. Писля вийны мий двоюродный брат служыв у вас. Прывиз жинку-карелку. Ее батько литом прыизжав до нас. Лисоруб, зараз вин на пенсии. Дви недили погостыв и опять до дому потянуло. И що вас так туды тягнэ?
— Привычка. Родина,— ответила Елена Петровна.— Здесь, в Сочи, хорошо, правда? А заставь меня здесь жить, я бы на карачках уползла в Карелию. Наверно, тебе Украина так же дорога?
— Може, воно так и е,— согласилась Людмила.— Усю вийну я працювала на Волге, а томилась по Днипру.
Днем стояла жара. Отдыхающие плескались в море и загорали, хотя была осень — листья желтели и с шелестом падали при малейшем дуновении ветра. Днем море было ласковое, теплое и спокойное. А когда наступал вечер — он приходил быстрее, чем на севере, и стоило солнцу коснуться водной глади, как оно уже исчезало за горизонтом,— море начинало шуметь, словно взволнованное утонувшим в нем солнцем. Шумело оно успокаивающе, величаво. Елена Петровна могла часами слушать море.
Они были вдвоем — она и море. Море тихо и спокойно делилось с ней великими, вечными тайнами. Каждая волна — будто живая, со своей судьбой, своим характером. Маленькие волны незаметно рождались среди больших, росли, вздымались, пенились. Одни с грохотом, гулом и шипением налетали на скалы; другие, обессилев, падали, не достигнув берега. «Они как и люди»,— думала Елена Петровна.
Море пробуждало в ней поэта. Шумит оно и шумит, могучее, гордое свободное. Пусть не все волны докатываются до берега, а море все шумит и шумит. А сколько мы порой ропщем на жизнь, если не достигнем своей цели! Будь сильным, стремись к своей цели, а если не можешь, не мешай другим. Волны катятся в одном направлении, как и народ—каждый по себе и все вместе стремятся к счастью, к лучшей жизни.
Сегодня море спокойно поведало ей свое мудрое сказание. Быть может, его вода стала соленой от крови и слез, пролитых русскими, украинцами, болгарами, абхазцами, грузинами, турками. На этих берегах, как и всюду, народы отстаивали свою свободу, терпели поражения и побеждали. Здесь нашли свою смерть незваные пришельцы — греки, французы, немцы..,
А море шумит и шумит... Много могло бы рассказать Черное море! «Если карелам пришлось нелегко, то досталось и жителям этих берегов»,— думала испытавшая много горестей карельская женщина.
И мысли ее все чаще возвращались к Карелии. Как там, в Туулилахти?
Другие получали письма ежедневно. Елене Петровне пришло письмо от Нины и потом открытка, подписанная Айно Андреевной и Вороновым. Ничего особенного в ней не сообщалось—работы идут хорошо, все живут по-прежнему. Елене Петровне не нужно ни о чем беспокоиться, пусть отдыхает и поправляется. «Уже и открытки вместе пишут»,— с невольной горечью подумала она.
Однажды, придя с обеда, она нашла на своей тумбочке еще одно письмо. Адрес был написан рукой Айно Андреевны. «Что же в нем может быть? — подумала Елена Петровна, не спеша распечатывая конверт.— Наверно, какое- либо письмо из института? Но с какой стати она переслала его сюда, да еще авиапочтой?»
Письмо оказалось не из института — из конверта выглянули большие листы бумаги, исписанные красивым бисерным почерком. Письмо было из Финляндии, а почерк... Елена Петровна узнала почерк Мирьи. Записка от Айно была удивительно короткой:
«Милая Елена Петровна! Прочитай это письмо из Финляндии, только читай спокойно. Знаю, что перечтешь его тысячу раз, но сперва прочитай место, отмеченное мною красным карандашом на третьей странице. Я могла бы написать о жизни в Туулилахти, но тебе сейчас не до этого...»
Из письма выпала фотокарточка. Елена Петровна подняла ее и вздрогнула: у нее никогда не было такой кофточки, она никогда не носила такой прически, но это была она. Она в молодости. Чувствуя, как заколотилось сердце, Елена Петровна открыла третью страницу и стала читать слова, отмеченные красным карандашом:
«...Я родилась в Советской Карелии. Мне было три года, когда меня привезли в Финляндию с военнопленными... Моя мама осталась где-то на дороге, убитая... Тогда меня звали Мирка, теперь я—Мирья...»
У Елены Петровны вырвался протяжный стон. Людмила Степановна перепугалась:
— Елена Петровна, що з вамы?.. Одну хвылыночку... я сбигаю за врачом...— И она торопливо надела босоножки.
— Не надо... Иди сюда... Не надо врача... Иди...
Елена Петровна рыдала как ребенок, показывая письмо:
— Возьми, читай, читай, вот здесь.
Людмила Степановна наклонилась к письму, потом смущенно сказала:
— А я ничого нэ розумию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37