Природа наделила сосну даром предвещать погоду. Бывало летом на озере так тихо, что водная гладь не колыхнется, а сосна вдруг зашумит, и рыбак в лодке, оказавшийся неподалеку от косы, уже знает, что быть буре. И буря всегда приходила.
Один человек особенно любил эту каменистую косу. Это был маленький мальчик. Загорелый, весь в царапинах и ссадинах, он любил в летние дни взбираться на отвесные скалы, лазать по расщелинам между холодными камнями. И скалы подпускали его. Он любил дразнить чаек, подражая их крику, а потом примирительно угощал их хлебом, который крошил в воду около берега. Частенько он залезал отдыхать на старую сосну. Пристроившись на высокой ветке спиной к стволу и свесив ноги, мальчик подолгу смотрел на озеро, где иногда проплывал белый пароход, проносились быстроходные моторки и, важно распустив белые как снег паруса, плыли яхты.
А потом он вдруг перестал ходить сюда, хотя по-прежнему было лето и шумела старая сосна. Тревожно кричали чайки, кружась над скалами, словно высматривали между расщелинами и камнями своего маленького друга. Но он больше не появлялся. Он уже лежал в гробу на церковном кладбище.
Смерть сына окончательно сломила Алину, она вся будто оцепенела, стала ко всему безучастной. Если бы ей сказали, что этим летом будет землетрясение или что в июле замерзнет озеро и разбушуются снежные бураны, она ничуть бы не удивилась. Если бы пастор сказал в своей проповеди, что этим летом наступит конец света, что всю землю окутает кромешная тьма, а от грома будут рассыпаться скалы, Алина не ужаснулась бы, а равнодушно приняла это известие. Если бы она увидела, что горит ее хлев и огонь вот-вот перекинется на жилой дом, она не испугалась бы и не стала, причитая, рвать на себе волосы. Она выплакала свои слезы, пережила все ужасы, и ничто, казалось, уже не могло тронуть ее. Как чужая ходила Алина по мысу, ставшему ее собственностью и носящему ее имя. Ничто не интересовало ее, ничто не волновало...
Соседи-землевладельцы не навещали Алину даже в дни ее большого горя. Они еще не привыкли считать Матикайнена равным себе, а главное — они не имели желания поддерживать знакомство с женой арестанта. Зато соседи, у
которых не было своей земли — как и у Матикайнена всего год назад,— часто заглядывали к Алине. Ий нечего было бояться, нечего терять. Они, сами хлебнув немало горя, хорошо понимали несчастье и заходили к Алине, как только у них выдавалось, свободное время. Приходили, молча сидели на лавке Могла взглянув на опустевшую детскую кроватку, тихо вдыхали. Они помогали Алине по хозяйству, а она даже не замечала этого. Алину ни о чем не расспрашивали: все, что касалось ее, было им известно. Даже подробности смерти Калеви они помнили лучше, чем убитая горем мать.
А случилось это так.
С утра Калеви был на косе и играл с чайками, а потом убежал в лес за ягодами. Босиком, как всегда летом. Вечером он жаловался на боль в ноге. На пятке была небольшая опухоль. Ночью поднялась температура. Под утро мальчик бредил. Испуганная мать побежала под дождем к ближайшей соседке Кайсе-Лене. Женщины быстро запрягли лошадь, и Кайса-Лена поехала за помощью в село, что было в двадцати километрах.
Правда, врача в селе не было. Шла война, и его тоже забрали на фронт. Но там жили супруги Халонены. К ним и обращались за медицинской помощью, потому что и сам господин Халонен и его жена когда-то учились на медицинском факультете университета. Правда, оба не закончили его. Сейчас господин Халонен служил в шюцкоре и руководил военной подготовкой в селе, а госпожа Халонен вела кружок первой помощи.
Господин Халонен приходил домой по вечерам усталый и раздраженный. Да и откуда взяться хорошему настроению, если по целым дням приходилось возиться с сопляками да старикашками, отрабатывая с ними ружейные приемы. «Легче стадо быков научить ходить строем...» — как-то пожаловался господин Халонен жене. Сам он тоже не кончал никаких военных школ и не был настроен так воинственно, чтобы проситься на фронт. Ему и здесь дел хватало по горло. Поместье отца окончательно перешло к нему. Теперь там работали русские военнопленные. А за ними нужен был глаз. Да и других хозяйственных забот хватало. Правда, время было военное, и говорили, что деньги теперь вроде бы и не нужны — все равно на них ничего не купишь. С этим выгодно было соглашаться только на словах. А на самом деле они много значили для того, кто умел обращаться с ними и держать язык за зубами.
У госпожи Импи Халонен были свои хлопоты: кружок первой помощи и всякие благотворительные сборы. Первой помощи обучались богатые хуторяне пожилого возраста и их дочери. Занимались они формы ради, чтобы хоть как-то показать свою активность. Господин Халонен подтрунивал над женой: «Дашь такому хозяину, надутому как индюк, пинцет, а он держит его будто вилы навозные».
День уже клонился к вечеру, когда Халонен пришел домой, чтобы передохнуть часок. Он шел и мечтал о том, как приятно будет после жаркого июльского дня войти в уютную прохладную комнату и растянуться на диване. Вечером его снова ждали дела. Правда, ему не придется облачаться в стесняющий движения военный мундир, хотя и дома Халонен тоже занимался делами армии, причем делами поважнее, чем обучение ружейным приемам. Он выполнял военные поставки так старательно, что был уверен в новых заказах.
Импи была уже дома. Она встретила его, как всегда, сдержанно и спокойно:
— Тебя ждут. Надо бы съездить на Каллиониеми.
— Кто ждет? В какое Каллиониеми? — раздраженно спросил Халонен и прошел на кухню.
Кайса-Лена встала навстречу врачу. Господин Халонен выглядел таким сердитым, что бедная женщина едва могла прошептать:
— У нас там мальчик... Уже бредит. Если господин доктор будет добр...
Раздражение Халонена несколько улеглось: ему было приятно, когда его называли господином доктором.
— Где это «у нас»?
— На Каллиониеми, у Матикайнена.
— Какого Матикайнена? — голос Халонена опять стал ледяным.
— Который купил мыс.
— А теперь сидит в тюрьме, да?
— Но ведь мальчик... Он же совсем маленький.
Господин Халонен с трудом сдержался:
— Как это просто получается у вас! Идет война, погибают лучшие сыны отечества, а я должен бросить дела и ехать к мальчику, отец которого забыл о долге перед родиной, о будущем своего сына!
В разговор вмешалась Импи:
— Арно, ты не прав. Речь идет о ребенке. При чем тут отец?
Халонен нахмурился и замолчал. Импи вопросительно смотрела на него. Не дождавшись ответа, она сказала:
— Если ты не поедешь — поеду я.
— Импи! — Голос мужа опять смягчился.— Ты же знаешь, сегодня после собрания нас ждут на кофе у коммерции советника. Там все будут с женами.
Импи заколебалась:
— И я обязательно должна быть там?
— Разумеется. Мы не должны огорчать коммерции советника. Он так просил, чтобы ты пришла.
— Неужели? — Это польстило Импи, и она пояснила Кайсе-Лене: — Видите ли, мы так заняты. И, наверно, мальчику ничто не угрожает. Поставьте на ногу компресс и дайте лекарство. Мы с вами сейчас сходим в аптеку. Деньги у вас, наверное, есть? Если мальчику будет хуже, привезите его сюда.
А на следующий день мальчика уже не надо было везти к врачу...
Сирень под окном начала понемногу сбрасывать зеленый наряд. Листья тихо падали на землю. С косы Каллиониеми исчезли чайки. Дни становились короче, и Алина с Кайсой-Леной трудилась на поле от темна до темна. Алине уже незачем стало ездить в город: однажды, когда она пришла к воротам тюрьмы с передачей для мужа, ей сказали, что Матти-Калеви Матикайнен в тюрьме уже не содержится.
— Где же он? — истошно вскрикнула Алина, чувствуя, что ноги ее подкашиваются.
— Там, где все финны. На фронте. Только одни туда идут строем, а других ведут под конвоем.
По ночам Алине было страшно одной в своем доме, где она познала и счастье и горе. Кайса-Лена, которая с начала войны тоже осталась совсем одна, согласилась на время поселиться у нее.
Был поздний вечер. Две женщины, склонившись над рукоделием, сидели у тускло светящей керосиновойлдщщ. С конца августа дом Матикайнена оставили. Он считался фронтовиком. Ее вспомнили только тогда, когда женщинам прихода раздавали шерсть, чтобы вязать носки и свитера для армии.
Алина и Кайса-Лена молча вязали носки. Да и о чем было разговаривать? Обо всем они уже переговорили, все, что можно было вспомнить,— вспомнили.
Кайса-Лена поднялась со скамейки, негромко охнула и потерла поясницу. Выпрямившись, она направилась к плите. Алина мельком взглянула на нее и снова уткнулась в вязание. Она наперед знала, что сейчас последует. Кайса- Лена взяла пуукко, нащепала лучинок и растопила плиту. Потом открыла медный кофейник и поднесла его к носу. Вздохнув, налила в кофейник воды и поставила на огонь. Сухие дрова весело трещали, как и в прежние времена, когда можно было при первом желании сварить настоящий кофе и пить сколько душе угодно. Кайса-Лена поглядела на полку, где стояла банка с эрзац-кофе. Алина отрицательно покачала головой: надо оставить что-то на утро. Кайса-Лена снова вздохнула и взяла с полки свой заменитель кофе — кусок дочерна сожженного ячменного хлеба. Он придавал воде вкус, отдаленно напоминающий кофе.
Вдруг обе женщины насторожились: откуда-то донесся треск мотора. Шоссе проходило далеко, и сюда, на мыс, можно было проехать только на мотоцикле или на лошади. Судя по звуку, это и был мотоцикл.
Женщины встревожено переглянулись. Какое новое несчастье приближалось к ним? Никаких хороших вестей они уже не ожидали.
Треск нарастал. Женщины прильнули к окну. Большой глаз фары нырял и подпрыгивал на ухабистой дороге. Во дворе мотоцикл остановился, и свет погас. Женщины испуганно глядели на дверь, потом Алина взяла лампу со стола и решительно направилась навстречу гостю. С крыльца она увидела, что высокая стройная женщина склонилась над коляской мотоцикла, осторожно подняла довольно большой и, видимо, тяжелый сверток и направилась к дому.
Теперь Алина узнала ее: госпожа Импи Халонен, жена начальника шюцкора. У Алины защемило сердце: от этих людей добра не жди.
Импи Халонен взошла на крыльцо. Алина машинально подняла лампу.
— О-о! — у Алины вырвался удивленный возглас: госпожа Халонен держала на руках завернутого в толстое одеяло ребенка.
— Добрый вечер, хозяйка. Добрый вечер, Кайса-Лена! — приветливо проговорила Импи Халонен, высвобождая правую руку, чтобы поздороваться.
На душе Алины стало легче.
Госпожа Халонен в обращении к ним точно соблюдала правила приличия, по которым замужних женщин интеллигентного круга величают госпожами, жен крестьян — хозяйками, жен батраков и прислугу — просто по имени.
— Добрый вечер, госпожа Халонен,— ответила Алина.— Давайте я вам помогу.
— Ничего, я сама,— с улыбкой ответила та и попросила Кайсу-Лену захватить из коляски ее коричневую сумку.
В комнате ребенка усадили на кровать, и госпожа Халонен развернула одеяло.
Женщины увидели маленькую девочку. Она подняла пухлые ручонки, потерла щечки и стала рассматривать всех большими голубыми глазами. В глазах не было ни удивления, ни испуга, хотя кругом она видела чужие лица. Большие глаза девочки искали кого-то еще, но не нашли и начали медленно наполняться слезами. Но девочка не заплакала, а только смотрела и смотрела на незнакомых ей людей.
— А у вас, я вижу, кофе варится. Вот и хорошо!
Кофе-то у нас кончился, дорогая госпожа,— посетовала Кайса-Лена.— Вот собираемся варить его из жженого хлеба.
— Кофе есть. Где моя сумка?
Госпожа Халонен подхватила коричневую сумку и начала торопливо выкладывать на стол кульки:
— Вот кофе, вот сахар, печенье, булка, масло, сыр, а нот мясные консервы...
Иногда в кофейнике закипела, и скоро комната наполнилась приятным ароматом натурального кофе. Кайса-Лена суетилась между столом и буфетом, собирая на стол. От кости она никак не могла усидеть на месте. Алина смотрела на нее и понимающе улыбалась. Госпожа Халонен Тижг не могла скрыть улыбки.
Не улыбалась только маленькая девочка. Она сидела на кровати и молча смотрела на женщин.
Когда кофейник водрузили на столе и Кайса-Лена притом разливать кофе, госпожа Халонен взяла девочку на руки и стала кормить молоком с булкой.
Признайтесь, я заставила вас поломать голову— ножа Халонен указала глазами на ребенка.
— Да, госпожа права,— согласилась Алина.— Я все гадаю, а спросить не смею. У вас ведь, я знаю, нет своих детей. Вот я и хочу спросить — чья эта девочка?
— Пока ничья! — Госпожа Халонен грустно усмехнулась.— Будет ваша, если договоримся.
Алина опустила чашку с кофе на стол. Кайса-Лена застыла с блюдцем в руках.
Помолчав, госпожа Халонен продолжала:
— Я нашла ее в лагере. Солдаты и лотты привезли девочку из Восточной Карелии. Вместе с военнопленными. Она тоже военнопленная.
«Военнопленная», сидя на коленях жены шюцкоровского офицера, с аппетитом уплетала мягкую булку. В другой руке она крепко держала ложку и жадно черпала молоко из чашки. Время от времени она поглядывала на женщин, словно боясь, что они отнимут у нее еду.
— Наголодалась, бедненькая... Дома-то я ее покормила перед тем, как поехать,— заметила госпожа Халонен.— У нее нет матери. Мне рассказали... Русские отступали. Их бомбили, потом окружили. Она была вместе с матерью. Мать осталась на дороге — убитая... Кушай, крошка, кушай... Счастье, что она еще не понимает, какой ужас пережила...
Женщины молча смотрели на ребенка. Кофе остывал даже у Кайсы-Лены, хотя она начала только первую чашку.
Тишину снова нарушила госпожа Халонен, выразив одним словом то, о чем думали все:
— Война.
Потом опять помолчали. Финны предпочитают больше думать, чем говорить. Первой заговорила Алина. Она сказала просто:
— Оставьте ее у нас.
Госпожа Халонен обрадовалась:
— Чудесно! А что касается помощи, я постараюсь, уж поверьте...
Алина молчала. Она сказала все. А госпожа Халонен продолжала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37