А потом началась война, и за один день он потерял все — семью, дом и свой завод. В тот день Степаненко еще не был ни в армии, ни в партизанах, он собирался отправить семью подальше в тыл, а сам хотел устроиться мастером где-нибудь в прифронтовой полосе. Посадил жену и детишек на грузовик. Но не успела машина выехать за село, как налетели немецкие самолеты. И не стало ни машины, ни сидевших в ней людей. Так человек в одну секунду остался одиноким. После этого Степаненко не пошел на завод, а остался на территории, занятой врагом. За один день он научился уничтожать и убивать. Без чьего-либо приказа, без всяких связей, в одиночку, он стал подкарауливать отдельные немецкие машины, мотоциклистов и отправлять их на тот свет. Позднее встретил партизан и вступил в отряд. Так он и провоевал всю войну — сперва на Украине, потом в Карелии.
Когда кончилась война, Микола Петрович не мог вернуться на родину, где каждый тополь, каждый куст напоминал ему о потерянном и невозвратном. Он решил дожить остаток лет в чужих краях. Степаненко завербовался в Туулилахти, где после войны открылся сплавной участок и началось строительство поселка. Здесь пригодилась и полученная им на войне профессия — на сплавном рейде нужен был подрывник.
Новые места недолго были чужими. Скоро он привык и к Туулилахти, и его людям. И он решил навечно связать судьбу с Оути Ивановной. Поколебавшись, она согласилась, хотя ей было не очень-то удобно: как-никак, а она уже в годах, да и сын взрослый. Другой сын погиб на войне, а мужа убили местные кулаки, когда дети были еще совсем маленькие. Так из осколков разрушенных войной семей сложилась эта семья.
И жизнь пошла своим чередом. Степаненко и Оути Ивановна были на пенсии. Сын и невестка зарабатывали прилично. Была у них корова, небольшой огород и своя лодка, на которой выезжали в заводи Туулиёки и брали рыбу, как из своей кладовой.
На столе зашумел самовар. Оути Ивановна принесла рыбники и калитки. Микола Петрович провожал взглядом каждый шаг жены и сидел, ожидая еще чего-то. Когда сели за стол и Николаю подали еду на стул около постели, на
лице Миколы Петровича появилось разочарование. Он даже пару раз кашлянул, чтобы напомнить, что ему чего-то не хватает. Но хозяйка и так помнила, только не спешила.
Степаненко кашлянул еще.
— Малтан, малтан,— усмехнулась Оути Ивановна, спокойно продолжая свои дела,— понимаю.
Она нарезала хлеб, положила масло на тарелку и разровняла его, не спеша стала разливать чай. Первый стакан снесла сыну, второй налила невестке, потом Миколе Петровичу. Но тот не притронулся к стакану, сидел и ждал...
Наконец Оути Ивановна вздохнула — не столько огорченно, сколько просто по привычке, и достала из кармана передника ключ на длинной и толстой ленточке. Микола Петрович заулыбался. Оути Ивановна открыла старомодный, окованный железом сундук. В их доме даже на входной двери не было замка: только на этом сундуке висел маленький блестящий замочек, но хранились в нем не ценные вещи и не деньги, а просто бутылка водки, из которой Оути Ивановна и теперь налила Степаненко ровно полстакана— как всегда, не больше и не меньше.
— На,— буркнула она, словно тот клянчил у нее водку целый день. Бутылка вернулась на дно сундука, замок щелкнул, и ключ исчез в кармане передника Оути Ивановны.
Микола Петрович кашлянул, выпил водку и понюхал кусок черного хлеба, тоже больше по старой привычке.
После войны Степаненко пристрастился к спиртному — от одиночества, с горя. Перебравшись к Оути Ивановне, он совсем бросил пить. Оути Ивановне казалось, что это слишком тяжело для него, и, когда Микола Петрович принес ей свою первую пенсию, она, к его изумлению, поставила перед ним полстакана водки и сказала коротко:
— Пей, хочется ведь...
И Микола Петрович пил, когда давали, а не давали — не пил:
— Нет так нет. Мне и не хочется.
И пил он только дома.
Поднявшись из-за стола, он закурил и подсел к Николаю, которого Анни кормила словно ребенка.
— Больше не хочу,— сказал Николай.
— Больно? — спросила Анни, осторожно дотронувшись до бинтов.
— Нет, нисколько.
— Ну, спи тогда. Мне пора на работу.
Оути Ивановна тоже вышла во двор, и мужчины остались одни.
— Ты не горюй,— начал Микола Петрович.— На войне бывает и смешнее.
Ничего смешного в сегодняшнем случае не было, но Николай не возражал, а Микола Петрович, усевшись на край кровати, продолжал:
— Это было, кажись, в конце июля сорок четвертого. Я тогда воевал уже в Карелии. Наша армия перешла в наступление на Масельском участке, и мы, партизаны, тоже давали белофиннам «прикурить». И вот как-то мы уже вторую неделю бродили по лесам, и дрались и, в общем, делали все то, что положено было делать. Харчи уже вышли, да и патроны были на исходе. Патронами нас обычно снабжали финны, но делали они это, конечно, неохотно. Ты меня слушаешь, Николай? Ну добре. Отправился я как- то вроде бы в разведку, поглядеть, как там дорога, свободна или нет. Дело было ночью. Чуть-чуть темнело. Ну, знаешь— летом. И вдруг откуда ни возьмись передо мной вырос финский солдат, такой старый, сгорбленный, намного старше меня. И получилось так, что мы оказались в пяти шагах друг от друга. Оба трохи опешили. А потом спохватились: кто кого опередит?.. У старика была винтовка за спиной, а у меня в руке револьвер. А это, знаешь ли, не одно и то же в таких случаях. До старика это, кажется, сперва не дошло. И мне пришлось разок пальнуть в воздух. Тогда и он смекнул, что к чему: поднял руки, повернулся спиной и бросил винтовку. Я вынул затвор, забрал патроны в карман и решил: нехай тащит свое ружье. С револьвером-то удобнее вести пленного, чем с его винтовкой. И вот пошли мы. А до наших было километра три с гаком...
— Так далеко в разведку в одиночку не ходят,— прервал Николай.
— Ты думаешь? — Микола Петрович обрадовался, что Николай слушает внимательно.— Не знаю, чему вас учили в армии в мирное время, а на войне, брат, всякое бывает, особливо если ты в партизанах.
— Конечно,— согласился Николай.— А был ли толк от него?
— Подожди, подожди. Все получилось совсем не так, как я думал. Он в самом деле казался старым и немощным. Веду я его и думаю: каких только стариков на войну не позабирали! Я говорю это потому, что «не цени собаку по шерсти». Старик плетется, едва ноги переставляет, так что
приходилось мне его в спину подталкивать. Но потом этот бис как-то сумел повернуться и так хватил меня под дых, что только звезды из глаз посыпались. Револьвер выпал у меня из рук и сразу же оказался у старика. А я-то свой револьвер знал. Это была такая чувствительная штука, что стоило трохи нажать, как пальнет. А ему, револьверу-то, все равно, в чьей руке быть и в кого стрелять... Ну, ничего не оставалось другого, как теперь уже мне поднять руки. А старик-то был, видать, шутник. Сунул он мне свою пустую винтовку и лопочет по-своему, что, дескать, твой черед тащить.
Пошли мы туда, куда старик повел. Он идет, покрякивает да револьвером мне показывает, куда путь держать. Моим-то револьвером! И до чего мне обидно стало. Всю войну провоевал, а тут, когда победа на носу,— в плен идти! Решил: нехай застрелит, а до конца не пойду. А сам себе иду. На войне, брат, дырку в голову всегда успеешь получить, если ничего путного не придумаешь... Сначала нужно постараться, чтобы она была мало-мальски цела. Голова то есть.
И вот пришли мы к болоту, дюже топкому. Через него проложены тоненькие гнилые жердочки. Тут я и оступился. И сразу провалился по самую грудь в жижу, а ногами до дна не достаю. Аж стало мне трошки жалко, что такую грязную смерть себе выбрал. Такого чумазого ведь не то что в рай, а и в ад не пустят. Успел все же ухватиться за жердь. А тот, вражина, сверху глядит, что со мной будет. Я барахтаюсь — ни туда ни сюда. Наконец старик протянул мне руку. И тут он дал промашку — как-никак мы ведь были на войне. Я дернул так, что старик свалился в болото. Тогда-то мы и схватились по-настоящему.
Если тебе, Николай, не доводилось бороться в трясине, то не берись,— разве только нужда заставит... Лучше борись на ковре или на траве. А нас нужда заставила, и мы боролись в болоте. Перед тем стариком, хотя он и был врагом, я готов снять шапку. В нем была сила и упорство настоящего лесоруба. Да и я был тогда помоложе. Не знаю, что бы со мною стало, если бы не револьвер. Ему, видишь, приходилось беспокоиться о револьвере, у меня же обе руки были свободны. А револьвер, слушай, Николай, был тогда дороже, чем ты думаешь. От него все зависело. А тот отказался от него. Видно, решил, что жизнь дороже. Это все и изменило. Каким-то чудом я оказался на жердочке с револьвером в руке. Трохи передохнул, пока мой сосед выбирался из болота. В свалке винтовка упала в трясину и патроны тоже посыпались из кармана. Я бросил затвор туда же. Нехай черти болотные стрелять учатся.
— И все началось сначала! — рассмеялся из-под бинтов Николай.
— Конечно. Револьвер-то у меня, а это такая штука, что не захочешь, а пойдешь. А выглядели мы куда как здорово! Оба с головы до пят в грязи.
— Ну и как, добрались до места или опять поменялись ролями? — Рассказ, видимо, заинтересовал Николая.
— Ни то и ни другое. Это-то и есть самое смешное.— Микола Петрович дотронулся до плеча Николая.— Слушай, что получилось. Пришли мы к реке. И когда были уже на середине моста, этот бис возьми и сигани в воду. Я нацелил револьвер и нажал собачку. Только щелкнуло, а выстрела не получилось. Подумал, что, видно, грязь попала, раз не стреляет. Снова взвел курок, нажал — опять то же. А старик мой тем временем выбрался на берег и утек в лес. Стал я разглядывать револьвер: что за оказия с ним приключилась? Угадай-ка, что с ним было? В нем не было ни одного патрона. Ты слышишь, Николай? Ни единого патрона. В моей руке была железяка весом в четыреста граммов, от которой никому ни жарко ни холодно. А два человека разных держав, уже кое-что повидавших на веку, глядели на эту железяку как на какого-то идола! Вот я и говорю, что на войне случаются и совсем уж нелепые истории.— Немного помолчав, Степаненко добавил: — Нелепые, как и сама война.
Степаненко постучал мундштуком по папиросной коробке, задумчиво глядя на темнеющие окна. Откуда-то доносилось мычание коров. Вероятно, стадо возвращалось домой. По улице протарахтел грузовик. Старый соседский пес выскочил со двора и с лаем понесся за машиной.
Словно продолжая какую-то невысказанную мысль, Степаненко промолвил:
— А у тебя, Николай, все впереди. И дай бог, чтобы тебе не пришлось исходить тех дорог, что прошли мы. Военных дорог то есть. Ну как, сильно болит? Нет? Ну тогда спи. А я пойду прогуляюсь.
Степаненко шел по поселку, сам не зная куда. Вечером можно было завернуть к кому-нибудь из знакомых, поболтать часок-другой, а сейчас все были на работе. Прошли две хозяйки с продуктовыми сумками в руках. По другой стороне улицы знакомый паренек тащил тяжелый ящик инструментами, то и дело останавливаясь, чтобы сменить руку. Мимо прошла почтальонша. Мимоходом она сообщила Степаненко, что уже занесла газеты ему домой, и спросила:
— Как Николай чувствует себя?
— Уснул. Ничего страшного с ним не случилось.
Раньше по привычке спрашивали о здоровье Миколы
Петровича, теперь — Николая. Вот и вся разница.
Можно было бы заглянуть в клуб, но и там в это время никого нет. Невестка Анни, заведовавшая клубом, приклеивала на доску объявлений какую-то афишу. «Всегда она что-то приклеивает. Наверно, опять занятие кружка». Степаненко, как и многие в поселке, сперва посещал кружки технической учебы. Кружков было много: штукатурного и малярного дела, монтажников и электриков, не говоря уже о драмкружке. Но скоро старик почувствовал себя вроде бы лишним: учиться в его возрасте было ни к чему, а учить других он не мог. Однажды он попытался выступить на занятии кружка монтажников. Его вежливо выслушали, а потом руководитель, молодой инженер, сказал: «А теперь, товарищи, продолжим занятия». И начал чертить на доске какие-то кривые многоугольники и делать сложные расчеты, в которых было больше букв, чем цифр. Старик ничего не мог в них понять, тихонько пробрался к двери и удалился.
«А мины-то всё еще грохают»,— думал Степаненко, шагая по поселку. И тут его словно осенило. Он круто повернулся и уверенной походкой человека, имеющего перед собой ясную цель, направился на стройку.
Экскаватор Николая стоял на том же месте, где и подорвался. Широкие блестящие зубья ковша беспомощно висели. Казалось, какое-то чудовище, рассвирепев, ударило этого стального работягу по скуле так, что челюсть отвисла. Стрела слетела с оси и держалась только на тросе. Кабина была помята, стекла выбиты, но сердце машины — мотор казался исправным, хотя и сдвинулся чуть-чуть с места.
Степаненко долго осматривал покалеченную машину, о чем-то раздумывал. Подошли Вася Долговязый и Елена Петровна.
— Что, Микола Петрович? Не думаешь ли починить машину? — спросил Вася Долговязый.
— Найдутся здесь мастера и поученее меня,— уклончиво ответил старик.
— Да, найдутся,— иронически согласился Вася Долговязый.— И в лени их не обвинишь. Они могут ночи напролет просидеть над чертежами и расчетами, а кончат тем, что погрузят машину на платформу и отправят на ремонт в Петрозаводск, а то и до самой Москвы.
Павел Кюллиев остановил бульдозер и тоже подошел к ним. Вася Долговязый пошутил:
— Слушай, молодой человек, вот тебе случай показать, чему вас там в кружках учат. Попробуй почини.
Павел отличался болезненной обидчивостью. Он страдальчески поморщился, но все-таки начал с подчеркнутым безразличием осматривать экскаватор. Всех удивил Степаненко.
— А почему бы и не попробовать? — вызывающе сказал он.— Помощники, как я понимаю, найдутся.
Павел вопросительно взглянул на старика, потом воскликнул:
— Это идея!
Вася Долговязый подлил масла в огонь:
— В газетах о вас напишут, а на собраниях будут избирать в президиум...
— Кто о чем мечтает, тот о том и говорит,— огрызнулся Павел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37