Роза тоже помогала делать угощение: она просеивала муку и толкла в ступе миндаль. Но когда вечером наступил момент пробовать пирог, девочка убежала на сеновал. И теперь, взглянув на принесенный Анджело кусок, она вновь остро ощутила боль от утраты своего сокровища. Ей казалось, стоит откусить лишь кусочек, и она отравится этим пирогом.– Спасибо, не хочу я его, – грустно произнесла Роза.Анджело сильной рукой обнял малышку и прижал к себе.– Обидела тебя мама, правда? – стараясь утешить девочку, сказал он.Роза словно только и ждала этих слов, чтобы разразиться рыданиями. Наконец-то, после того, как она промучилась столько часов, слезы облегчили ее страдания, успокоили душу. Ее обидели, обидели жестоко и абсурдно, призвав на помощь Мадонну и Христа, которые почему-то всегда были на стороне матери и никогда не помогали Розе.– Я тебе сделаю другой подарок, гораздо лучше серебряного ожерелья, – пообещал брат, осторожно похлопывая сестренку по плечу.– Другого такого подарка нет! – всхлипывая, произнесла девочка.– Я подарю тебе лошадку и научу ездить верхом. В Эссексе, где я работаю, все барышни из хороших семей ездят верхом.Роза кивнула головой и шмыгнула носом. Вообще-то лошадка ее совсем не интересовала. Ее сейчас не интересовало ничего. Если подумать, ей и ожерелье сейчас не было нужно. Единственное, о чем она помнила, это о пережитом унижении, о грубом оскорблении. Предательство матери, совершенное во имя веры, оставило первую тяжелую рану в ее душе.С годами появятся и другие раны, но эта не заживет никогда. Глава 3 В просторной мрачной супружеской спальне Иньяцио и Алина подводили итог прошедшему дню, возвращаясь к самому важному. Вернулся Анджело, их неукротимый сын, следы которого давно потерялись то ли с цыганами, то ли с бродячими акробатами; сын, ускользнувший от бдительных пограничников в суматохе ночных поездов и в путанице таинственных границ. Теперь семья наконец полная.– Ты рад? – спросила Алина.– Конечно, конечно, – проворчал Иньяцио.Отец заставил себя забыть о нанесенной сыном обиде, тем более что жена тоже косвенно была виновата в случившемся.– Мы теперь начнем все сначала, – добавил Иньяцио и вздохнул.Ему очень хотелось надеяться, что Алина не будет тиранить Анджело, как тиранила она остальных детей. Иначе не миновать новой беды…– А он стал красивый… – заметила мать.– Да, парень сильный и здоровый, – отозвался отец, присев на край кровати и снимая ботинки.– И умный, по-английски говорит, – с восхищением произнесла Алина.– А как же иначе, – согласился Иньяцио, стаскивая с себя рубаху и брюки.Хозяин «Фавориты» приближался к пятидесяти, но был еще очень крепким мужчиной; в густых каштановых волосах ни сединки; крепкие белые зубы, открывавшиеся в улыбке.Вдалеке пророкотал гром, на мгновение заглушив стрекотание кузнечиков и кваканье лягушек.– Похоже, идет гроза, – произнесла женщина, вытирая пот с шеи.– Может, просто гремит… жара-то какая, – заметил мужчина.– А дождь ой как нужен, – вздохнула Алина.– Да, земле вода нужна, – ответил Иньяцио, надевая ночную рубашку. – Да и нам, людям, дождь не помешает.Муж уже лег, а жена еще расчесывала длинные волосы. Алина была хороша собой: спокойное выражение лица, большие, выразительные глаза, нежный рот, тонко очерченный нос.– Если действительно идет гроза, раньше утра мы ее не дождемся, – произнесла жена и строго взглянула на мужа.Он понял упрек, привстал на постели и обмакнул кончики пальцев в сосуд со святой водой над столиком в изголовье кровати. Если бы он не перекрестился на ночь, Алина извела бы его, угрожая карой небесной и ему, и детям. Она с маниакальной пунктуальностью выполняла все церковные ритуалы.Иньяцио снова лег и залюбовался женой: в сорок лет, после стольких беременностей, Алина сохраняла всю свою тяжеловатую красоту. За двадцать лет брака она беременела двенадцать раз – в живых осталось четверо детей. Остальных она или не донашивала, или они рождались мертвыми, а то умирали в возрасте нескольких месяцев. Все дети были зачаты и появились на свет в этой огромной массивной кровати из темного орехового дерева, под отрешенным небесным взглядом Мадонны, взиравшей с образа в золотой раме на страстные, безумные объятия, на душераздирающие муки родов, на затаенные улыбки, жестокие угрызения совести, на бесконечные молитвы и сонную тишину спальни.Огонь светильника неожиданно задрожал под порывом ветерка, принесшего в комнату запах полей. Где-то далеко залаяла собака.– Похоже, все-таки будет дождь, – заключил Иньяцио.Он с вожделением поглядывал на жену, пока она снимала корсаж и надевала длинную ночную рубашку из белого льняного полотна.– Ну что ты так уставился? – возмутилась Алина, почувствовав в душе удовлетворение.Иньяцио закрыл глаза и промолчал. Алину постоянно терзали стыд и страсть, супружеская жизнь обострила эти ощущения, а с рождением детей ее душевные терзания усилились. Бегство Анджело потрясло ее, и, когда пришло его первое письмо, написанное нетвердой рукой мальчика, недолго ходившего в школу, Алина рыдала от счастья и заказала благодарственную мессу. Потом она начала слать сыну письма, умоляя вернуться. Любое известие о первенце утешало раненое материнское сердце. Она плакала от боли, вспоминая, как далеко Анджело, но одновременно радовалась, потому что он был жив и здоров. Она считала, что одинаково любит всех своих детей, но Анджело чуточку больше.На самом деле все было не так просто. Дети для Алины всегда оставались плодом страшного греха, свершавшегося под покровом темноты в постели, освященной святыми узами брака. Она всегда воспринимала этот грех как нечто постыдное, ибо Алина отдавалась законному супругу не так, как подобает жене, без богобоязненного страха. Ее терзало ненасытное желание мужчины. Вот и сейчас, когда Иньяцио смотрел на жену, она чувствовала, как кровь забурлила у нее в жилах, взламывая плотину, воздвигнутую стыдом и страхом.В супружеских объятиях она забывала Господа и святые заповеди, отдаваясь безумному наслаждению, сжигавшему ее. Почему в этих постыдных позах заключалось столько радости и страсти? Если бы Алина прислушалась к ненасытному желанию, терзавшему ее плоть, она бы погрузилась в бездну греха, ибо нет ничего страшней, чем плотский грех.Не семя жизни бушевало в ее лоне, а сладострастие разврата. А когда беременность становилась явной, окружающие делались свидетелями ее блуда. И дети, и неудачные роды показывали всем, что она предавалась плотскому греху. Потому Алина, разумом убеждая себя, будто любит своих детей, бессознательно отвергала их, наказывая за собственную страсть.Вновь прогремел гром, теперь уже поближе.– Ложись, ложись же, – повторил Иньяцио.Алина, не в силах сопротивляться зову, вытянулась рядом с мужем. Она знала: как только погаснет свет, мужчина заключит ее в объятия. Нет, Роза, ее единственная дочь, должна избежать такого позора. Мать в зародыше подавит в душе дочери любой росток сладострастия, как подавила она сегодня дочернюю гордыню, заставив отказаться от ожерелья, суетного подарка. Мать вменит дочери в обязанность самое строгое умерщвление плоти, чтобы погасить пробуждающиеся чувства, и Роза поймет: лучше духовная жизнь в монастыре, чем плотские радости брака.Иньяцио и не подозревал, какие бури бушевали в душе его супруги. Он благодарил Бога, пославшего ему набожную, верную жену, хорошую хозяйку в доме и страстную возлюбленную в постели.Порыв ветра парусом надул оконную штору.– Наконец-то хоть дышать можно, – произнесла Алина, осеняя себя крестом.– Мальчик наш вернулся, а теперь вот и дождь пришел… – с удовлетворением заметил Иньяцио.– Господу все известно, он обо всем позаботится! – назидательно произнесла Алина.– Как тебе показался Анджело?– Вырос, – ответила жена. – Совсем мужчина стал. Спокойный, разумный.Она глубоко вздохнула.– А тебе стоило бы попросить у него прощения, – упрекнул жену Иньяцио. – Сказала бы: мне очень жаль, что так получилось.– Он в тебя пошел, – недовольно заметила Алина.– Верно. Вылитый дед. Тот тоже был упрямый и своевольный. Никогда не поймешь, что у Анджело в голове.– И не пытайся понять, – откликнулась Алина.– Но и ты последи за собой, – спокойно посоветовал ей муж. – С Анджело не вытворяй такого, как с Розой.– А что я с Розой сдалала?– Ты забрала у нее подарок и повесила на статую Мадонны.Иньяцио очень не понравилось устроенное женой представление. И теперь, раз уж об этом зашла речь, он хотел все обсудить.– Девочка сама решила отдать ожерелье, – солгала Алина, убежденная, что говорит правду.– Да ты ее заставила… Я тебя знаю. И я видел лицо Анджело в тот момент, когда Роза повесила на статую его подарок: он просто рассвирепел.В голосе Иньяцио послышался гнев.– Я знаю, как ты людей доводить умеешь. А потом, когда дети выходят из себя, теряют уважение к взрослым, за ремень приходится хвататься мне.Алина поняла намек, но лишь произнесла бесцветным голосом:– У тебя, похоже, от жары ум за разум зашел.Впервые за двадцать лет брака Иньяцио дал жене понять, что ему прекрасно известны ее тайные мысли, которые она ревниво оберегала от всех. Значит, он столько лет наблюдал за ней и судил ее, не показывая виду. Ей хотелось наказать мужа за это, но тут Иньяцио задул огонь и потянулся к жене. У Алины не хватило сил для того, чтобы отвернуться. Сладострастное безумие греха в который раз восторжествовало над страхом перед Господом. Глава 4 Прошло лето. Все вокруг залили яркие, чувственные краски осени. Потом нежное снежное покрывало укрыло землю от жестокостей зимы. А теперь легкий, но усердный дождичек и теплый западный ветер возвещали приход весны. Погода вела себя как положено, и времена года, сменяемые рукой Господней, свершали свое дело. Дни становились длинней, уходил холод, морозивший деревья и покусывавший руки.Эпидемия гриппа почти миновала «Фавориту», затронув лишь малышей и стариков, вскоре вставших на ноги. Дождь, конечно, был благословением Божьим, но теперь все мечтали о солнышке.Семья Дуньяни сидела за большим обеденным столом в кухне. Каждый день деревянные доски стола скребли щеткой и отмывали горячей водой со щелочью.– А почему Анджело не спустился к завтраку? – спросил отец, расправляясь с холодной полентой, залитой теплым молоком и чуть присоленной.Алина склонила голову над чашкой ячменного кофе.– Ты же знаешь, какой он… – равнодушно произнесла она, словно речь шла о какой-нибудь мелочи.– И какой же? – спросил Иньяцио, не удовлетворившись ответом.– Молодой, что с него взять… – заметила старая бабушка.Роза почувствовала, что Анджело отсутствует неспроста, но не стала расспрашивать, опасаясь упреков и назидательных наставлений матери. Она торопливо дожевывала кусок белого хлеба с медом. Такой завтрак ей обычно давали с тех пор, как доктор Джельмини, местный врач, определил у девочки врожденную желудочную слабость – она плохо переносила молоко.– День сегодня будет тяжелый, – заявил Иньяцио, имея в виду погоду и множество дел, что ожидали его.Старая приземистая служанка Джина уже отварила котел картошки, чтобы смешать с отрубями на месиво свиньям. Пока хозяева завтракали, старуха то и дело таскала из котла картофелины и, очистив, отправляла их в рот. Ее мучил застарелый неутоляемый голод, вызванный многими годами нищеты.Пьер Луиджи и Ивецио скребли оловянными ложками по дну своих мисок. Иньяцио время от времени поглядывал на дверь, что вела наверх, рассчитывая увидеть своего старшего сына. Отсутствие Анджело беспокоило Розу, но радовало Ивецио, всегда видевшего в старшем брате соперника.Этот чужак нарушил привычный ход вещей и отнял у Ивецио часть сестринской любви, а ведь до того проклятого праздника Феррагосто Роза любила только Ивецио. Мальчик возненавидел старшего брата с тех пор, как тот подарил Розе лошадку в яблоках и целыми днями учил девочку ездить верхом на лужайке за сеновалом. Если говорить честно, то Анджело и ему предложил заняться этим увлекательным делом, но мальчик ни с кем не желал делить привязанность сестры. Роза была для него вторым «я», продолжением его самого и принадлежала только ему. Поэтому Ивецио предпочитал общество Клементе или же прятался в кустах, оплакивая несовершенство окружающего мира.Впервые в жизни Ивецио был согласен с матерью, ругавшей Розу.– Видано ли такое в приличной семье! – возмущалась Алина. – Мы не какие-нибудь благородные городские господа. Женщине даже не пристало управлять повозкой. Что уж говорить о верховой езде!Легкость амазонки, с которой дочь носилась верхом, для Алины была лишь грехом и бесстыдством. Анджело пытался утихомирить мать, утверждая, что все не так страшно. Но Алина твердила, что Милан – не Лондон, а ломбардская деревня – не английская. К тому же соседи, уважающие Дуньяни, начнут говорить, что она, Алина, никудышная мать.На этот раз спор своей властью прекратил Иньяцио. Он только и сказал:– Оставь их в покое.Но в его словах прозвучало напряженное спокойствие доброго человека, готового вот-вот выйти из себя. Алина знала такой тон. Она один раз видела, как муж потерял голову, и одного раза ей хватило. Она угомонилась.Потом начались занятия в школе. Близнецов приняли в первый класс. Им пришлось рано вставать, отмерять четыре километра до школы и четыре обратно по сельской дороге, обсаженной акациями и липами. Встревожившие семью уроки верховой езды закончились.Местная школа занимала одно крыло в здании мэрии. Розе преподавала синьорина Гранди, крохотная и кругленькая, совсем не соответствовавшая собственной фамилии. Учителем Ивецио был господин Сентати, крупный вспыльчивый мужчина. У него же учились Анджело и Пьер Луиджи. Сентати с улыбкой на устах лупил непослушных учеников по рукам палкой, смахивавшей на хлыст. За свою строгость он пользовался уважением родителей, вполне оправдывавших его суровые воспитательные методы. В школе для Ивецио заключалось спасение – здесь не было Анджело.По дороге в школу счастливый мальчик напевал песенку, которой его научили ребята постарше:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51