— Ты все узнаешь, Лена, но не сейчас. Дай мне отдохнуть, я так устал.
— Тебе больно, Мати?
— Нет, я чувствую только усталость.
И его веки сомкнулись. Он лежал на постели как мертвец, и лице его не было пи кропи и ки. Только грудь слабо поднималась и опускалась, пока н.тпая, что жизнь в нем теплится.
Часа через два он вдруг очнулся от забытья. Его, по-видимому, встревожила какая-то мысль. Жену он увидел по-прежнему сидящей у его кровати.
— Лена, ты нашла мою палку?
— Да.
— Слава богу!.. Где она?
— Набалдашник был в крови... я спрятала ее.
Раненый заметил, что Лена вся дрожит, но пытается это скрыть.
— Сожги палку в печке! Сейчас же! А все, что останется в золе от набалдашника, выбрось куда-нибудь на улицу, подальше!
Лена поднялась, чтобы выполнить его желание, но замешкалась и остановилась в дверях, словно о чем-то раздумывая.
-= У тебя нет дров? — спросил Матиас.
— Я... где-нибудь найду.
— Возьми пару стульев. Когда поправлюсь, сделаю новые!
— Я лучше поищу где-нибудь на улице обрезки досок.
— Это будет слишком долго. Да ты ничего и не найдешь. Осень — ничего уже не строят. Расколи пару старых стульев.
Молодая женщина взглянула на стулья, стоявшие в спальне, и с видимой неохотой протянула руку к одному из них.
— Есть у тебя что-нибудь поесть? — слабым голосом спросил больной.
— Нет, но я сейчас достану, если ты...
— Я не хочу. Я спросил, есть ли у тебя...
— У меня... да, у меня есть...
— Неправда. У тебя ведь нет денег. Я тебе уже давно не давал денег.
— Деньги у меня еще есть, Мати. Не беспокойся обо мне. А есть я не могу — не хочется.
Матиас чувствовал, что Лена говорит неправду. И он почти суровым тоном велел ей продать что-нибудь из домашнего скарба и купить еды.
— Потом снова всем обзаведусь, когда... стану другим человеком,— добавил он.
Лена вышла на кухню. Через несколько минут муж услышал стук — она что-то колола топором. Что она рубит, Матиас не знал, так как стульев она с собой не взяла. Потом Лена внесла в спальню охапку крашеных дощечек.
Теперь Матиас понял. Его жена решила сжечь в печке опустевшую колыбельку. Лена когда-то купила ее на собственные деньги. Стульев она не хотела трогать. Они ведь нужны, а колыбель больше не понадобится...
К вечеру раненого стала мучить боль появился жар. На лице выступили красные пятна. Дышал он с трудом. Частые приступы озноба сотрясали все его тело.
Около восьми часов в дверь кто-то постучал. Жена и муж испуганно переглянулись. Только когда они услышали голос Губера — Конрад просил открыть ему, говоря, что он один,— Лена пошла отворить.
Подойдя к постели друга, Конрад посмотрел на него долгим взглядом, который, казалось, говорил: «Значит, это все-таки правда!» Матиас заметил этот взгляд и спросил с горькой усмешкой:
— Ты уже знаешь, Конрад?
— Теперь знаю,— ответил Губер, скользнув глазами по телу раненого, как бы ища чего-то.— Мои бедный друг!
Он со вздохом опустился па стул у кровати и взял горячую руку больного в спои.
— Как ты у.шал, Конрад?
— Об этом говорит весь город... Не пугайся, никто не знает, что это ты... кроме меня... Что за мысль, Мати!
— Твоя собственная мысль, Конрад,— медленно произнес больной.— Ты, наверно, помнишь, что ты крикнул, когда я рассказал тебе о несчастье моей жены? Ты крикнул: «Я бы убил его!» Мысль правильная, Конрад, но судьбе было угодно, чтобы я не смог ее осуществить... В другой раз, может быть, удастся.
— В другой раз, Мати?
— Да, в другой раз! — закричал больной, обращая к другу беспокойный, лихорадочный взгляд, горевший странным блеском.
Конрад покачал головой.
— Мне думается, двух жертв достаточно,— сказал он.— Через отца наказан и сын.
— Что слышно о старом бароне? Жив он?
— Жив.
— Слава богу! Он пострадал случайно. О, если бы он выжил!.. Лена, иди сюда! Ты ведь ничего обо всем этом не знаешь. Сейчас я расскажу тебе, как я чуть не убил своего отца, хотя стремился убить только брата.
Лена и Губер смотрели на больного с изумлением. Матиас до си\ пор никогда не говорил ни жене, ни другу о том, чей он сын. Теперь он рассказал им о своих родителях, о мытарствах, перенесенных в детстве, о том, как он ходил к барону Ризенталю, как попал в город к мастеру. И под конец он поведал им о своем страшном замысле, о своем преступлении.
— Для меня единственный путь к спасению — это смерть Готхарда Ризенталя,— закончил он в лихорадочном возбуждении.— Потому я и хотел стать убийцей, и сейчас этого хочу, иначе не будет покоя моей душе. Этот человек, мой сводный брат, должен понять, что он со мной сделал, он должен понести наказание!.. Конрад, как ты думаешь, полиция может напасть на мой след?
— На первых порах ты можешь не беспокоиться,— ответил Губер,— полиция, наверно, ищет преступника среди бездомных и беспаспортных бродяг, в трактирах предместий, считая, что нападение было совершено с целью грабежа... Ты объявил баронам Ризепталь, кто ты?
— Да. Я крикнул им в лицо, кто я такой и за что хочу потребовать младшего Ризенталя к ответу. Меня отчасти удивляет, почему они сразу же не сообщили полиции мое имя.
— Значит, у них есть на то свои причины,— сказал Губер,— и тебе нечего бояться полиции. Такие дела, как твое, обычно на суд общественного мнения не выносят.
И действительно, день проходил за днем, а полиция все не могла напасть на след преступника. По здоровье Матиаса Лутца стало внушать серьезные опасения. Большую часть суток он проводил в лихорадочном бреду. Потом Лена стала замечать, что его тело синеет, рана принимает страшный вид; по-видимому, сказывалось то, что больной был лишен врачебной помощи.
По настоятельному совету Губера, Лена все же в конце концов пошла за доктором, тайком продав перед этим кое-что из своей одежды, чтобы заплатить ему. Губер уверил ее, что доктор ничего не сообщит полиции: закон^ не обязывает его к этому, особенно в тех случаях, если ему напоминают о необходимости хранить профессиональную тайну. Только эти слова Губера заставили Лену сделать то, что было так необходимо для спасения Матиаса.
Осмотрев рапу, врач сообщил жене и другу больного свое печальное заключение. Он объяснил, что от раны произошло заражение крови; либо рана была плохо промыта неумелой рукой и поэтому загноилась, либо заражение произошло от ржавого или грязного оружия, которое глубоко вошло в тело. Если бы врачебная помощь подоспела раньше, больного можно было бы спасти. Теперь же положение настолько угрожающе, что спасение почти невозможно.
Молодая женщина и Губер, бледнея, смотрели друг на друга. Больной громко бредил. Он говорил то о своем высокородном отце и сводном брате, то о своем нападении на них, о родителях, оставшихся в деревне, о несчастной молодой жене. Врач удалился; Матиас вскоре ненадолго пришел в сознание.
— Лена... Конрад,— прошептал он,— я вдруг понял, что должен умереть. Хотел отправить брата на тот свет... а он меня отправляет... Но я не хочу умирать. Мне нужно загладить так много ошибок, искупить так много проступков. Я хотел бы опять стать человеком — здоровым, работящим... Хотел бы стремиться к какой-нибудь цели, как раньше, хотел бы наслаждаться солнечным спетом с тобою, Лена... Теперь я мог бы все, все забыть. Возможно, я поступил бы великодушно по отношению к тому, кто превратил меня в нищего... я даровал бы ему жизнь... Я хочу жить ради тебя, Лена. Я хотел бы заслужить у тебя прощение, загладить свою несправедливость...
— Твое предчувствие неверно, ты просто очень ослаб,— солгала Лена, еле удерживаясь от слез.— И ты передо мной ни в чем не виноват, мой дорогой.
Больной с жалкой улыбкой покачал головой.
— Меня ты не обманешь, жена,— снова качнул он головой,— смерть уже сидит у моего изголовья, я ее чую... Люди бывают двоякого рода — одни нужные, другие лишние. Я — лишний и могу уйти. Возможно, я был когда-то нужным, но то время миновало... да, да, миновало... А ты, Губер,— больной резко приподнялся, как бы подхваченный тревожным порывом,— не оставь мою жену на произвол судьбы! Будь ей братом и другом!.. Слышишь, Конрад... ты еще слышишь меня?
Губер молча сжал его пылающую руку.
— И ты, Лена, иди сюда, поближе... еще ближе... дай я погляжу на твою светлую девичью головку, и мягкий детский подбородок, и глаза, которые никогда не лгут... нет, нет, не лгут! Потому что я... я...
Продолжать он не смог, его протянутая к Лене рука как бы досказала остальное. Он снова стал бредить. И в его душе не было теперь пи мира, пи великодушия, ни нежности, пи покорности, в ней кипел жгучий гнев, заставлявший его стонать и кричать, как и те минуты, когда он представлял себе, как встречались его жена и молодой барон. Из его слов было ясно, что причиной этой душевной бури был Готхард Ризенталь. На губах больного накипала зеленоватая пена, он проклинал барона, желал ему смерти, мучительной гибели, и не только ему, но и всему его сословию, угрожал снести и разрушить в прах их горделивое гнездо, которое высится там, на вершине скалы,— Матиас, очевидно, подразумевал Вышгород, западный склон которого был виден из окна комнаты.
С громким стоном он погрозил в окно обоими кулаками, потом голова его поникла, взор угас.
Около полуночи Матиаса не стало.
23 ЖИВЫЕ И УМЕРШИЕ
В церкви Нигулисте совершался погребальный обряд над бедным столярным подмастерьем, который в последние месяцы жизни сбился с пути, стал пьянствовать и потому был исключен из среды добропорядочных людей. Но на похоронах этого опустишпсгося человека было что-то уж очень много публики, принадлежащей к более высокому кругу общества. Особенно много явилось женщин. Были здесь и молодые, и старые, почти все в нарядных платьях. Чтобы их не приняли за настоящих участников похорон, за родственников или знакомых покойного, они старательно держались подальше от гроба и от небольшой кучки людей, стоявших подле него. Нарядные дамы пришли сюда лишь из любопытства и всем своим видом показывали, что они — только сторонние наблюдатели. Они стояли небольшими группами между дальними скамьями, но так, чтобы было видно плачущую у гроба вдову, и не переставая шептались и хихикали.
Эти жадные до новостей глаза, уши и языки знали все. А то, чего их обладательницы не знали, то дополнялось догадками, предположениями, вымыслом, пока не получился целый закопченный роман, который каждая из этих особ принялась распространять с пылом, достойным проповедника.
Они знали, что человек, покоившийся сейчас в простом коричневом гробу, когда-то был женихом уважаемой бюргерской дочки и что он бросил свою невесту, так как полюбил другую, более молодую и красивую девушку, хотя она и была бедна и происходила из самого низкого сословия. Дамы узнали также от Берты Виттельбах или ее многочисленных друзей, как молодая жена обманула мужа, как убежала из дому, чтобы скрыть следы своего падения, и как муж разыскал ее. Многие знали также, кто направил Матиаса Лутца по следам жены. Это сделал не кто иной, как его покинутая невеста, мамзель Берта Виттельбах.
Матильда Штерн, сестра акушерки Бринк. рассказала какой-то своей знакомой, разумеется, под строжайшим секретом, что у ее сестры находится на попечении молодая женщина, недавно родившая; при этом девица Штерн назвала фамилию роженицы и рассказала обо всех обстоятельствах дела. Знакомая же была в свою очередь знакома с мамзель Виттельбах и поведала ей тайну под тем же условием. А мамзель Берта, не мешкая ни минуты, написала измененным почерком записку мужу молодой матери и сообщила ему новость, чтобы отомстить ненавистному изменнику. Что произошло потом, могла себе представить каждая из «осведомленных» особ, в меру своей фантазии. Лутц перевез жену домой, не оттолкнул ее, но жизнь их была несчастливой. Обманутый муж начал пить, чтобы заглушить душевные муки. Он не выносил ребенка, рожденного его женой от другого мужчины, и она вынуждена была отдать сына чужим людям.
А затем последовало происшествие с баронами Ризен-таль. Люди, знавшие, что жена Матиаса Лутца когда-то бежала в город от домогательств молодого барона, а потом служила здесь у его сестры, без труда могли понять, что произошло между бароном и молодой девушкой. И каждый, кому .по было известно, мог сделать в своих предположениях еще один шаг и догадаться, кто был тот человек, который несколько дней тому назад покушался на жизнь барона Готхарда Ризенталя и сам при этом получил смертельную рану. По крайней мере, мамзель Виттельбах и ее друзья были осведомлены о связи между всеми этими событиями, хотя никто из близких покойного ничего им не рассказывал.
Как захватывающе интересно, зная все это, разглядывать людей, стоящих у гроба, следить за каждым их движением и злорадствовать!
Вон там стоит, низко опустив голову, молодая вдова. Какое у лее бледное, изможденное лицо, как бедно она одета! Молится она или вспоминает свое греховное прошлое? «Во всяком случае, она заслужила это наказание,— так думает мамзель Виттельбах, стоя рядом со своим женихом, господином Оскаром Браидтом, и перешептываясь то с ним, то с матерью и подругами.— Она уже тем заслужила свою кару, что некогда осмелилась стать между мной и человеком, ныне лежащим в гробу...» А Оскар Брапдт думает лишь о своем покойном коллеге, которого он когда-то так ненавидел за его успех у дочери мастера; Оскар Брандт искренне убежден, что покойный именно за это получил заслуженное возмездие. Но старший подмастерье Виттельбаха может великодушно простить умершему эти прегрешения, ибо сам он сейчас наконец достигает намеченной цели: через две-три недели, как говорят, состоится его свадьба с богатой дочерью мастера.
Рядом с Леной стоит Конрад Губер; лицо у него серьезное, почти злое. Все знают, что он был лучшим другом покойного. Если кто искренне скорбит о смерти Лутца, то это Губер. Глядя на сумрачное, задумчивое выражение его лица, можно предположить, что он воспринимает смерть друга как роковую несправедливость: не Лутц должен был бы сейчас лежать в гробу, а кто-то другой...
Но и мастера Виттельбаха можно видеть среди участников похорон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45