Матиас слышит его крики, видит, как течет его кровь, как чернеет его тело. Он видит, что отец после избиения не может сам встать, его поднимают — как и многих других, кого терзали особенно сильные и безжалостные палачи или кому достались удары толстыми концами прутьев.
Губер скрежещет зубами и бьет кулаками один о другой. Его лицо искажает усмешка гневного бессилия.
— Что за народ у вас тут в городе — понять не могу! — восклицает он громко.— Стоят и смотрят и охают, а прекратить эту гнусность духу не хватает! Помоги нам хоть четверо-пятеро мужчин — мы бы отбили твоего отца у солдат!
— Молодой человек, полк солдат с заряженными ружьями и примкнутыми штыками — посильнее нас,— возражает какой-то пожилой мещанин.— По меня удивляет, почему не вмешиваются городские власти, почему не запрещают! И как они позволили так осквернять городскую землю!
Ни бургомистр, ни магистрат и не думают протестовать, но вместо них появляется еще один разгневанный горожанин. Невдалеке от Губера и Лутца толпа вдруг приходит в движение. Люди называют кого-то по фамилии, дают ему дорогу, просят пропустить вперед.
Сквозь толпу направляется к месту экзекуции пожилой господин среднего роста, но крепкого, плотного телосложения. Его широкое лицо с крупными грубыми чертами, по которому нетрудно определить его национальность и сословное положение, покрыто багровым румянцем и лоснится от пота. По-видимому, городские жители хорошо знают этого господина — ему предупредительно дают дорогу, многие с ним здороваются.
Да и кто в Таллине не знает купца и ратмана Ротермана, такого веселого, жизнерадостного и острого на язык? Его хлесткие, бьющие прямо в цель словечки передаются из уст в уста так же, как и забавные примеры его немецкой речи, построенной на эстонский лад. Он держит на улице Виру лавку и ведет бойкую торговлю всевозможным крестьянским товаром. Мужичок, едущий в город по Нарвскому или Тартускому шоссе,— чего бы ему ни понадобилось,— непременно заглянет к господину Ро-термапу. Собственностью Ротермана является и этот выходящий на Русский рынок большой дом, перед которым сейчас истязают крестьян; в нижнем его этаже — длинный ряд мелочных лавок. Построенных впоследствии на Русском рынке еврейских торговых рядов тогда еще не было: нх заменяла мелочная лавка Ротермана, пользовавшаяся широкой популярностью в городе и в деревнях. Дом Ротермана стоял там, где сейчас находится женская
1 Отец впоследствии жившего в Таллине крупного коммерсанта Хр. Ротермана. (Примеч. автора.) Ратман —член магистрата (городского самоуправления).
гимназия, а избиение крестьян из Ания происходило перед домом, на том месте, где позднее была выстроена православная часовенка, ныне уже тоже не существующая.
Господин Ротерман, по-видимому, очень спешит; он сильно взволнован — губы его плотно сжаты, на лице, обычно таком приветливом, мрачное, почти угрожающее выражение, возбужденно сверкают глаза из-под нахмуренных бровей.
Когда ратман добирается до цепи солдат, музыка и барабанный бой как раз стихают,— в экзекуции устроен небольшой перерыв, чтобы подкрепить избиваемых водкой, а кого-то полумертвого принести в сознание спиртом. Но цепи солдат тоже ходят вкруговую чарки с водкой. Этим случаем Ротерман, по-видимому, и хочет воспользоваться. Держа в руке толстую трость, он протискивается между двумя солдатами и громким, зычным голосом кричит господам, которые распоряжаются этим страшным спектаклем:
— Я требую, чтобы вы немедленно ушли отсюда со своим кровавым балаганом! Вот это — мой дом, а это — мой участок. Никто не имеет права устраивать па моей номло бои и ю и делать моих жильцов очевидцами того, как рвут на куски живых людей! Я, таллинский гражданин и ратман Ротерман, протестую против этого неслыханного самоуправства!
Господа, стоящие в кругу — дворяне, высшие чиновники губернского правления,— переглядываются, собираются тесной группой, обмениваются несколькими словами. Один машет рукой, другой тоже. На их лицах улыбки. Они не обременяют себя трудом ответить на протест Ро-термана. Один из них обращается к офицеру с каким-то распоряжением. Тот подает команду. Перерыв кончился, солдаты, производящие экзекуцию, отходят от чана с водкой, снова хватают палки и бросаются к крестьянам, которых еще по избивали,— таких осталось человек пятнадцать. По барабаны еще по грохочут, и Ротерман успевает крикнуть дрожащим от гнева голосом:
— Здесь я хозяин! И я вам в последний раз говорю: уходите со своей расправой от моего дома! Не уйдете — я немедленно телеграфирую в Петербург, министру! Я буду жаловаться!
Некоторое впечатление эта угроза все же производит: один из чиновников, барон Штакельберг, подходит к Ро-терману, приглашает его в круг и, по-видимому, пытается успокоить. О чем они говорят, в толпе, конечно, не слыхать. Сотни глаз следят за ними, но видят только, что ратман энергично жестикулирует, а чиновник высокомерно, сверху вниз смотрит на него.
—- Сейчас же извольте замолчать, не то мы и вас выпорем! — вдруг раздраженно вскрикивает барон Штакель-берг.— А жалеете вы этих бунтовщиков только потому, что они покупают всякую дрянь в ваших лавчонках... Ну как — желаете отведать наших дубинок?
— Ваших дубинок я не боюсь. Ротерманы — не рабы, мой отец был последним крепостным в нашей семье. Хотел бы я посмотреть, кто посмеет тронуть свободного горожанина! — отвечает купец и еще крепче сжимает в руке свою толстую трость.
Они обмениваются еще несколькими резкими словами, затем господин Ротермаи уходит и направляется к своему дому; лицо его пылает от гнева. Ратману снова вежливо уступают дорогу; громкие одобрительные восклицания несутся ему вслед.
Но вот храбрый купец останавливается. Взгляд его падает на стоящего поодаль коменданта города, барона Зальца. По приказу этого человека — так думает Ротер-ман — шестьсот — восемьсот солдат Красноярского полка избивают здесь несколько десятков помещичьих рабов; показывая на красную подкладку баронской шинели, Ро-терман восклицает со злым сарказмом:
— Выверни свою шинель наизнанку, палач!
Эта фраза еще долго жила в памяти таллинских горожан, ее повторяли и через много лет после того, как барон фон Зальца в наказание за неосмотрительный шаг был по приказу царя куда-то переведен из Таллина.
Послал ли Ротермаи жалобу в Петербург — неизвестно; можно предположить, что он действительно так и сделал. Но сейчас он вынужден был отступить — ему не удалось положить конец кровавому зрелищу.
И все же оно вскоре прекратилось благодаря вмешательству другого лица.
К судьям подошел маленький, сухонький человечек в синем мундире, смуглолицый и седоголовый, и, глядя грустным, почти умоляющим взглядом, тихо сказал в защиту несчастных несколько искренних слов. За «бунтовщиков» вступился не кто иной, как представитель политической полиции самодержавной Российской империи, начальник Таллинского жандармского управления! Чиновник, который обязан преследовать малейшее движение, малейшее стремление, малейшую мысль, направленные против существующего строя и законов! Этому человеку было ясно как день, что крестьяне ни в чем не виноваты; но помещики, слепые и жестокие, помышляющие лишь о своих материальных выгодах, не хотели ничего ни видеть, ни понимать. Одни дворяне обвиняли крестьян в мятеже, а другие дворяне, стоявшие у власти, поддерживали первых.
Итак, начальник жандармского управления Грессер (сын которого был впоследствии петербургским градоначальником) подошел к устроителям кровавого спектакля и попросил, чюбы последнее действие пьесы было сокращено. Поводом послужило для пего то, что двое из крестьян, подвергшихся наказанию, были еле живы: Антс Кадакас и Юри Кург потеряли сознание, и теперь в них еле теплилась жизнь.
Но высокородные чиновники и так уже были крайне рассержены вмешательством Ротермана. А тут еще один умник выискался! Да как они смеют беспокоить господ рыцарей, в чьих руках власть над этой страной и народом? Как смеют мешать столь полезной деятельности и запрещать ее? Ясно, что требование или, вернее, просьба лолконника Грессера была встречена в штыки.
— И должен обратить ваше внимание на следующее обстоятельство,— резко возразил ему барон Штакель-берг.— То, что здесь происходит, не подлежит вашей компетенции. За все это отвечаем только мы, господин полковник!
— Я сейчас выступаю не как должностное лицо, меня побуждает лишь чисто человеческое сострадание, а также чувство отвращения,— ответил жандармский полковник, и его голос вдруг тоже зазвучал уверенно и властно.— Но вы ошибаетесь, полагая, что это событие вне моей служебной компетенции. Я имею право сообщить о нем своему высшему начальству и обязательно воспользуюсь этим правом, если вы сейчас же не прекратите избиение... вон два человека и так уже лежат без сознания.
Эта угроза все же возымела действие. Порка была прекращена. По приказу полковника Грессера двух крестьян, засеченных до полусмерти, положили на телегу и увезли в больницу.
Но экзекуция и без того уже подходила к концу. Возможно, последние несколько человек и получили меньше ударов, чем им было присуждено: избежал розог один лишь Ян Агураюя — он, говоря словами народной поговорки, «порку надуть умудрился». Этот хитрец разделся и, улучив минутку, когда внимание солдат было чем-то отвлечено, скользнул в толпу уже избитых крестьян. Избавились от порки также Сийм из Мазикамяэ, Микк Ал-лик и Ян Мяэ, все трое из волости Ания. Первый был освобожден от розог по слабости здоровья и вместо того посажен на две недели в тюрьму. Второй хотя и приехал в город вместе с другими мужиками, но не пошел на Выш-город и, таким образом, избежал жестокого наказания. Третьего спасла его почетная должность: он был церковным старостой. Но, как ни странно, не избежал общей участи и волостной старшина Мятлик, верный помещичий слуга, который по приказанию барина сам погнал крестьян в город. Он тоже получил свои сто ударов и мог после этого сколько угодно размышлять о людской неблагодарности. Более легким наказанием отделался, как говорили, Як Мугамяэ. Лежа, он кое-как прикрыл свое обнаженное тело одеждой, а солдаты, поровшие его, случайно оказались милосерднее других или, может быть, за ними так тщательно следили, поэтому удары попадали не на голое тело 1.
1 Вот список крестьян из Ания (Ханийыэ)), участвовавших в этой дикой трагедии в роли потерпевших; фамилии крестьян, пришедших из соседних семи или восьми волостей и также подверг-нугых наказанию, мне не все известны. В скобках я указываю возраст этих людей. Триста ударов получил Биллем Кянд из Куй-васитта (37 лет). По сю пятьдесят ударов получили: Юри Агу-раюя из Мынипалу (41 г.), Антс Рега из Пыльдмаа (39 л.), Микк Ялакас из Раудоя (39 л.), Антс Кентман из Руноя (21 г.). По сто ударов получили: Микк Куускман из Тийроя (? л.), Як Мугамяэ из Саэ (37 л.), Юри Куускман из Пурикапыллу (? л.), Михкель Мугамяэ из Википалу (42 г.), Юри Агураюя из Википалу (34 г.), Антс Тярк из Саупалу (34 г.), Юри Кург из Пэтка (35 л.), Хэрм Куускман из Пирга (48 л.), Март Кылу из Кукевялья (30 л.), Юри Агураюя из Лоо (44 г.), Микк Камп из Бай ну (29 л.), Антс Сукк из Кылухярма (32 г.), Сийм Маазикамяэ из Эллепи (27 л.), Антс Кадакас из Эллепиреге (35 л.), Юри Кана из Куке (30 л.), Ян Лепп из Вескихярма (24 г.), Ян Ильвес из Вескихюба (22 г.), Хиндрек Верло из Тэтси (19 л.), Юри Кянд из Марди-Яни, брат главного обвиняемого, Виллема Кянда (33 г.), Майт Кянд из Нопа, второй брат Виллема Кянда (30 л.), Антс Каск из Андрезе (59 л.), Петер Куускман из Лиймука (29 л.), Юри Куускман из Пикакаэла (33 г.), Ян Лепп из Вялья-Яни (36 л.), Юри Капа из Каллепыллу (34 г.), Ян Ялак из Вастику (27 л.), Мадис Куускман из Паль-гиару (34 г.), Карель Леман из Тампли (31 г.), Юри Муугамяэ из Арупере (35 л.), Юри Лепп из Куузику (37 л.), Микк Лооберг из Лилли (40 л.), Як Мятлик из Рейну, старшина (47 л.), Якоб Таннеберг из Кока (? л.), Ян Иней из Пней (22 г.), Микк Куузе из Аллика (37 л.), Тыну Ильвес из Видевику (31 г.), Микк Лоо-
Место экзекуции теперь походило на поле битвы, где недавно кипела жаркая рукопашная схватка. Всюду лужи крови, мокрая земля вся истоптана, кругом валяются обломки оружия: здесь — это палки и розги, а там, где чуть посуше, кучками лежат, сидят или стоят, пошатываясь, на ослабевших ногах, раненые. Бледные перекошенные болью лица, бескровные губы, тусклые глаза, в которых застыло отчаяние и немой крик о помощи...
Но этих раненых ищет участь более плачевная, чем бойцов, оставшихся на поле сражения. Тех не лишают врачебной помощи, им перевязывают рапы и отвозят их в лазарет. Л что делается здесь? Истекающим кровью, обессиленным людям подносят ко рту лишь зловонную сивуху; большинство с отвращением отталкивают ее. Потом лежащих на земле поднимают ударами прикладов: кто не в силах подняться, того ставят на ноги, и всю истерзанную толпу гонят по Нарвскому шоссе вон из города. Если кто-нибудь, окончательно ослабев, отстает, его подталкивают кулаками и прикладами. Менее пострадавшие ведут своих собратьев, еле передвигающих ноги, поддерживают тех, у кого колени вот-вот подкосятся... Никто и ио думает о том, что же станется с искромсанными телами несчастных жертв в эту июльскую жару, не воспалятся ли раны, не заведутся ли в них черви, как, впрочем, и случилось у многих. Никто не подумает о том — не останутся ли эти люди калеками на всю жизнь, не сойдут ли многие из них преждевременно в могилу.
Эти люди были приговорены к казни.
И за что?
За то, что они пришли к высшему начальству губернии с покорнейшей просьбой — разъяснить им новый закон. Они пришли с просьбой, просьбу их сочли преступлением, а самих жестоко покарали.
Медленно ползет скорбное шествие меж сверкающих штыков, тянется за пределы города. Как напомпнанпе о происшедшем остается на площади огромное кровавое пятно. Солнце окрашивает его в зловещий бурый цвет, чтобы оно еще резче бросалось в глаза горожанам, чтобы крепко им запомнилось, чтобы тот, у кого в груди бьется
берг из Терасемяэ (44 л.), Тоомас Куускман из Курнекерну (32 г.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45