.. да, да, Сусанна, этот самый Матиас Лутц, и нечего тут пожимать плечами! Моя мебель сейчас в Таллине пользуется самым большим спросом. Если у человека есть хоть капля вкуса, он идет со своим заказом ко мне. Я сейчас не боюсь никакой конкуренции. А благодаря чему? Главным образом, благодаря светлой голове и искусным пальцам Матиаса Лутца. Такого резчика у меня еще не было. Чего он только не выдумает, чего не сфантазирует! В городе уже заговорили о мебели в стиле Виттельбаха, о резьбе по мотивам Виттельба-ха. Уя^е начинают имитировать мод Виттельбаха... Ты слышишь, жена?.. И довольно ворчать. Я Матиаса Лутца очень ценю.
Берта слушала с сияющими глазами. Она взглянула на мать, и этот торжествующий взгляд, казалось, говорил: «Ты слышишь? И это говорит твой собственный муж!..»
Но мадам Виттельбах сердито махнула рукой.
— Что ты вздор городишь, старик! Я не спорю — Матиасу Лутцу за его работу честь и хвала, но только ради работы ты бы не стал с ним закадычным приятелем. Признайся лучше откровенно: тебе нравится его болтовня, поэтому ты ищешь его общества.
— Ну, я совсем и не собираюсь скрывать — с Лутцем мне действительно и поговорить приятно,— отозвался мастер, набивая трубку.— Чем больше у него хороших качеств, тем лучше... Но так далеко... запомните это, дети, и особенно ты, Берта,— так далеко моя дружба с Матиасом Лутцем все же не заходит, чтобы я согласился когда-нибудь взять его себе в зятья. Ты, жена, как будто именно этого и боишься...
Это неожиданно брошенное слово испугало не только Берту, но и мадам Виттельбах — правда, по иной причине, чем дочь. По мнению мамаши, уже само слово «зять», сказанное по отношению к Матиасу Лутцу пусть даже в отрицательной фразе, являлось чем-то прямо оскорбительным.
— В зятья? — переспросила она и резко рассмеялась.— Нет, Георг, таких опасений у меня еще не было. Я думаю, мы все здесь еще в здравом уме, в том числе и сама Берта. Да, дитя, я надеюсь, что это так! Я хотела тебя только предостеречь. Ты, правда, уже не девочка, но иногда и взрослый человек может сделать ложный шаг»
— Итак, снова мир? — спросила, весело усмехаясь, кругленькая госпожа Штернфельд.— Если мне по поводу нашего пикника придется в каждой семье выслушивать такие длинные споры, то я успею поседеть, а список все еще не будет готов. Ты, Берта, теперь знаешь, что Матиаса Лутца тебе заполучить в мужья не удастся. Поставь на нем крест и ищи другого! Таким образом, спор копчен... А теперь скажите мне все же, кто едет, кто нет. Шпорледеры, Кюны, Вигерты, Лемкули, Грюнберги — все будут. И кое-кто из их лучших подмастерьев.
— Уж если едут и подмастерья,— сказала мадам Вит-тельбах,— то простая вежливость требует, чтобы вы пригласили и нашего заведующего мастерской.
— Отлично, запишем господина Оскара Брандта. Ты, Берта, вели узнать, поедет он или пет. А Матиас Лутц? Должна вам сказать — многие изъявили желание, чтобы он был приглашен. Вы же знаете — он отличный танцор и интересный собеседник. Несколько молодых девиц высказали пожелание, чтобы он поехал,— им покажется очень странным, если мы его не пригласим. Это может вызвать нежелательные толки. А зачем это нам?
— Тогда запиши и эту великую личность — Матиаса Лутца! — иронически воскликнула мамаша.— Но в таком случае я тоже еду с вами!
— Ур-р-р-а! Чудесно! — Эмилия захлопала в ладоши.— Мама будет оберегать дочь, как ангел-хранитель! Ну, теперь все в идеальном порядке!
А мамзель Берта вздохнула. Эта прогулка, которой она раньше так радовалась, вдруг потеряла для нее всякую привлекательность.
Папаше, направлявшемуся в мастерскую, поручили спросить Оскара Брандта и Матиаса Лутца, желают ли они принять участие в готовящемся выезде за город. Вскоре от обоих госпоже Виттельбах принесли утвердительный ответ.
Лето в этом году было холодное и дождливое, зато в начале осени наступили теплые, ясные дни. Горожане пользовались этим, чтобы насладиться загородными прогулками, вознаграждая себя за неудачное лето. Поэтому и у супругов Штернберг появилась мысль устроить во второй половине сентября выезд за город. Предполагалось выехать в субботу после обеда, переночевать в Йоа и возвратиться на другой день к вечеру. Йоа со своим великолепным парком и живописным водопадом была в те времена излюбленным местом прогулок состоятельных горожан.
Нанятые на конном дворе Розенберга длинные «семейные рыдваны», вмещавшие каждый до десяти человек, ожидали на площади у Харьюских ворот. Церкви св. Яна в то время здесь еще не было. Детский парк со своими пышными молодыми деревьями тянулся у подножия серой крепостной стены. Харьюские ворота, отделявшие город от южных предместий, стояли, как и в средние века, суровые, темные, несокрушимые.
К назначенному часу у экипажей собралась большая веселая компания, большей частью — молодые барышни и дамы со своими поклонниками и мужьями, а также несколько наиболее прытких мам^ш и папаш. Служанки и ученики из мастерских доставили сюда тяжелые корзины, наполненные всякими яствами и винами на дорогу. Все это было заботливо уложено в экипажи. Когда общество оказалось в сборе, все стали взбираться в высокие шарабаны, причем кавалерам доставляло большое удовольствие, взяв даму за талию или под мышки, подсаживать ее наверх. По общему требованию или, во всяком случае, с общего согласия садились «пестрыми рядами», дамы и мужчины вперемежку; при этом мадам Виттельбах ухитрилась устроить так, что Берта очутилась не рядом с Матиасом Лутцем, а между собственной мамашей и сыном какого-то мастера. Соседями Матиаса оказались красивая девушка, дочь одного из старших подмастерьев, и ее отец — обстоятельство, которое Берте, по-видимому, совсем не нравилось.
Под щелканье кнутов и заразительный хохот веселой компании четыре гигантские коляски тронулись в путь — мимо крепостного рва вокруг Тоомпеа, к предместью, называемому Кассисаба — Кошачий хвост. Едва экипажи, миновав «рогатку», то есть шлагбаум, обозначавший городскую таможенную границу, выехали на пыльное шоссе, зазвучали веселые песни. Пение и игра на рояле были приняты в таллинском бюргерском обществе и служили свидетельством хорошего воспитания. Погода была чудесная, и настроение у всех отличное. К тому же вскоре было откупорено несколько бутылок с длинными горлышками, и кубок с рейнвейном пошел вкруговую.
Для Берты Виттельбах настал час терзаний.
Бывают на свете родители, которые всю жизнь считают своих детей все еще детьми и вечно стремятся их поучать и наставлять, будь у тех даже седые волосы.
Госпоже Виттельбах ее двадцатисемилетняя Берта все еще казалась той девочкой в коротком платьице, с красной лентой в косичке, с азбукой и грифельной доской в руках,— той самой Бертой, которая когда-то ходила в школу к тетушке Раупах. Те же замечания и наставления, те же выговоры и укоризненные взгляды, докучавшие Берте еще в детстве, градом сыпались на нее и сейчас, однако делалось это таким образом, что присутствующие почти ничего < не замечали или, во всяком случае, не должны были замечать.
— Берта, как ты смеешься!
— Берта, как ты разговариваешь!
— Берта, как ты смотришь на этого человека!
— Берта, как ты сидишь!
— Берта, как ты держишь руки!
— Берта, почему ты так долго разговариваешь с одним и тем же человеком!
— Берта, как на тебе надета шляпка!
— Берта, неужели ты не можешь поправить волосы?
— Берта, неужели ты не видишь, где у тебя шлейф валяется?
И так всю дорогу. Один укол за другим. Через каждые пять минут Берта ощущала около своего уха теплые мамашины губы, и новое замечание всякий раз словно кусало ее. Люди посторонние могли подумать: и что такое мадам Виттельбах непрестанно шепчет на ухо дочери? Но добрые знакомые знали — это мадам Виттельбах наставляет свою дочь. И этого никак нельзя было осуждать. Дочерей вообще воспитывали таким способом, и это называлось заботливым воспитанием. Кое-кто из молодых мужчин, возможно, и улыбался, наблюдая эту картину: ведь дочь сама уже могла бы кого-нибудь воспитывать. Но разве поучения старших кому-нибудь повредили? И на муки мамзель Берты никто не обращал особого внимания.
Но сама девушка чувствовала себя какой-то куклой, которую дергают за ниточку: подними руку! кивни головой! открой рот! закрой рот! теперь сядь, теперь встань!.. Когда Берта была помоложе — она не придавала этому значения; она видела, что и других девушек так же поучают. Но сейчас, когда она, как ей казалось, и сама уже досконально изучила правила светских приличий, знала, как и когда надо улыбнуться, когда засмеяться,— сейчас она чувствовала себя униженной, измученной этой вечной опекой. Дома еще полбеды: там ей давали большую свободу, или, вернее, Берта самовольно ею пользовалась. Но если девушка, на беду себе, оказывалась вместе с мамашей где-нибудь в обществе, ее ожидал сущий ад. И спасения от него не было: разве может дочь в присутствии посторонних возражать матери!
Поведение мадам Виттельбах ясно говорило о том, каковы ее намерения: чем благовоспитаннее и добродетельнее будет ее дочь, тем больше надежды заполучить хорошего зятя. Именно сейчас, когда барышня уже быстро скользила «под гору», ей необходимо было чем-нибудь выделяться среди более молодых девиц, а чем же еще можно блеснуть, как не своими добродетелями.
Под строгим надзором мамаш или тетушек находились, конечно, и другие девушки в этой компании. За каждой из них тоже неусыпно следило чье-нибудь бдительное око, им тоже делали замечания о том, как они смеются, разговаривают, как сидят, как держат руки. Разница была лишь в степени строгости этого надзора и в большей или меньшей пространности нравоучений. И все-таки порой иное молодое сердце разрывало теснящие его оковы и к синему небу взлетал веселый, звонкий взрыв смеха. При этом юное существо забывало, насколько ему разрешается раскрыть рот, должна ли быть при этом видна полоска зубов и на какую именно ширину.
На полпути, в Вяна-Иости, у трактира «Золотое солнце», была сделана остановка, чтобы дать передохнуть лошадям. Мужчины заказали пива и лимонаду, кто-то сел за дряхлое, утомленное долгой жизнью фортепиано, издававшее звуки, походившие скорее на стоны, и с трудом извлек из него какую-то польку. От компании робко отделились две пары и прошли в танце несколько кругов по выщербленному полу; к ним присоединились еще две... Но тут прозвучал суровый окрик мамаш: «Довольно! В трактирах не танцуют!» И через несколько минут общество двинулось дальше.
От трактира экипажи свернули на другую дорогу, по направлению к мызе Вяпа, а когда миновали мызу, через какой-то час вдали показался большой прекрасный парк замка Йоа, а вскоре донесся и шум водопада.
Мыза Йоа принадлежала в то время графу Бенкендорфу. Окрестности замка были одним из самых прекрасных поэтических уголков Эстонии; граф Бенкендорф ценой больших затрат, призвав на помощь декоративное искусство, превратил это место в живописный парк. Чистые песчаные дорожки пересекали во всех направлениях густой смешанный лес, со вкусом расположенные клумбы украшали самые привлекательные места, легкие дугообразные мостики висели над водой; а там, внизу, между скалистыми берегами пенилась река, устремляясь к шумящему невдалеке морю. Всюду стояли скамейки и столы; на пути ручейков и источников, бегущих меж скал по склону высокого берега, были устроены искусственные запруды, образуя тут и там маленькие водопады; еще пониже вода из них собиралась в глубоких раковинах, похожих на гигантские чаши, и далее, переливаясь через край, струилась под размытыми ею скалами и сбегала в реку.
Вершиной и венцом всего этого великолепия был, конечно, водопад. Среди очаровательного парка против виллы, построенной в стиле замка, увенчанной башенками, река Кейла низвергается вниз, через край плитнякового пласта, потоком в восемнадцать футов вышины и дробится о гранитные пороги и огромные камни. Весной и осенью, когда вода прибывает, вид водопада, шумного, рокочущего, брызжущего белой пеной и вздымающего облака брызг, довольно внушителен. Высокие скалистые берега реки, окаймленные темной зеленью лесов, дополняют эту романтическую картину.
В местной харчевне были комнаты для участников загородных прогулок. Здесь отдыхали, ели, пили, танцевали и оставались на ночлег. Для постелей добывали солому или соломенные матрацы, а подушки и одеяла обычно привозили из дому.
Когда общество прибыло в Йоа, солнце уже опустилось в море, за лесом; на горизонте еще пылала заря, осыпая золотом и пурпуром лес, гладь реки и пену водопада. Деревья и кустарники стояли еще в летнем уборе, лишь местами на темно-зеленом фоне выделялось желтой или огненно-красной листвой, словно объятое пламенем, прихотливое деревце.
Компания и не думала об отдыхе. Тотчас же решили идти к водопаду, а затем через лес на побережье. Кругом разливалась сладостная тишина, нарушаемая лишь монотонным шумом водопада. Лесной дух неслышными шагами бродил по парку и убаюкивал своих детей. Замерла листва деревьев, не шелохнулись чашечки цветов, спали птицы, спрятав клювы под крыло. Лишь изредка раздавался всплеск рыбы в реке да с моря долетал печальный крик чайки.
В этом торжественном безмолвии, будившем в душе сокровенную страстную тоску, не одна молодая рука тайком искала руку, не одни девичьи глаза встречали ответный взгляд.
С Матиасом Лутцем этого не происходило. Госпожа Виттельбах прицепилась к своей дочери как репей. Если и случалось, что, заговорившись, она немного отставала от Берты и Матиас пытался приблизиться к девушке хотя бы вместе с другими гуляющими,— мамаша тотчас же словно из-под земли вырастала и увлекала дочь поближе к какому-нибудь другому кавалеру, более достойному по сословному положению. Таковым мадам Виттельбах считала даже Оскара Брандта. Дела его, наверное, пошли бы отлично, если бы он сумел тронуть сердце девушки. Однако оно оставалось холодным, и Берта нсякий раз ухитрялась незаметно освободиться от общества Брандта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45