Мати, вся моя жизнь будет одной лишь благодарностью — благодарностью за то, что прощаешь меня, за то, что ты сейчас сказал!
И они замерли в долгом объятии. Для них настал радостный праздник примирения.
21 НОЧНЫЕ ПРИЗРАКИ
Начиная с этого дня Матиас Лутц стал прилагать все усилия, чтобы вернуть утраченное душевное равновесие. Он аккуратно являлся на работу, вечера проводил дома, с Леной был ласков, как и прежде, и избегал думать и говорить о чем-либо, что могло напомнить недавние тяжелые события.
Молодой женщине теперь дышалось легче, она уже спокойнее смотрела в будущее. Она делала все возможное, чтобы рассеять мрачные мысли мужа, излечить и успокоить его израненную душу, снова сделать для него дом приятным и милым. Она подчинила себя, все свое существо, все свои желания и помыслы воле мужа, превратилась в его покорную, бессловесную тень. И Матиас, казалось, успокоился, достиг душевного умиротворения, примирения с прошлым или, по крайней мере, был на пути к тому.
Но Лена поддалась обману ненадолго — ее любящие глаза были слишком зоркими, а Матиас но смог долго владеть собой: страсти, кипевшие в его душе, были слишком сильны. Молодая женщина стала с возрастающим страхом замечал,, что Матиас проводит ночи без сна, что он борется с мыслями и чувствами, которые сильнее его, которые подтачивают его изнутри, как неуловимая и неизлечимая болезнь. Его спокойствие и равнодушие, выказываемые в те минуты, когда за ним наблюдали, были только маской. Да и тут он временами невольно сбрасывал ее, так что настороженный взгляд и чуткое ухо жены улавливали отзвук его волнений.
Лена заметила, что муж с каким-то страхом держится как можно дальше от ребенка, которого она принесла в его дом. Казалось, ему было мучительно даже смотреть на это крошечное беспомощное существо; при виде его в груди Матиаса закипали недобрые чувства, которых он так боялся. Впрочем, Лене это было понятно. Ребенок постоянно напоминал ему о случившемся, и Матиас снова принимался думать о своем враге и о падении жены. Только время могло притупить остроту этой обиды и залечить раны. Лена прятала ребенка, чтобы он не попадался на глаза Матиасу, и в то же время приучала себя к мысли, что, когда малыш чуть подрастет, она предложит Матиасу отдать его чужим людям в приемыши. Это успокоит Матиаса, помоя^ет ему забыть прошлое.
Но — увы! — ночные призраки, с которыми Матиас Лутц вел отчаянную тайную борьбу, были сильнее, чем предполагала несчастная женщина. Они сломили его раньше, чем он успел оправиться от удара и все забыть; и он покорился, так как не смог победить их.
Это сказывалось в той беспорядочной жизни, которую опять повел Матиас. Его привязанность к своему теплому, уютному дому ослабевала. Он, казалось, боялся проводить здесь долгие вечера и еще более долгие воскресные дни. Он старался как можно меньше бывать дома и большую часть свободного времени проводил в городе. Он чуждался своего дома. Не здесь он теперь искал успокоения. Он искал его, к несчастью, в таких местах, которые раньше презирал, которые старательно избегал,— он искал утехи в кабаках.
Человек, поставленный в определенные условия, в силу неизбежности свыкается со всем; свыкается с обстановкой, людьми, развлечениями и привычками, которые раньше ему были чужды, внушали отвращение. Он меняет добродетели на пороки, не отдавая себе в том отчета. Матиас часто бывал в трактирах, общался с их завсегдатаями, подолгу находился в новом для него окружении — и все это, естественно, толкало его к пьянству. Вначале он пил умеренно, так как все хмельное казалось ему неприятным. Но потом увеличил меру, и чем больше он привыкал пить, тем больше входил во вкус; росла и его способность сопротивляться опьянению.
Матиас Лутц, физически такой здоровый и сильный, по натуре такой честный и порядочный, человек больших чувств, в сущности, оказался трусом, слабым и беспомощным, как ребенок. Он не мог перенести свое «несчастье». Он искал чужой помощи. У него не хватало силы воли и упорства, чтобы мужественно бороться с самим собой. Он боялся тех чувств, что обуревали его дома, боялся мыслей, которые в тихие ночные часы, когда он оставался один с самим собой среди непроглядной тьмы, жалили и терзали его мозг. Он бросал оружие и бежал. Он не верил, не доверял самому себе.
Чаще всего мучило его все то же видение: Матиас явственно представлял себе, как другой мужчина в порыве страсти ласкал Лену — ласкал до того, как она стала его, Матиаса, женой, как этот мужчина наслаждался ее девической чистотой, опьяненный свежестью ее прекрасного тела. Воображение с беспощадной отчетливостью, во всех деталях и мелочах, рисовало Матиасу эту картину. Видением этим он как бы истязал самого себя; в том была какая-то мучительная и горькая сладость, и Матиаса так и тянуло снова и снова представить себе все это.
А когда эта картина перед ним возникала, он стонал и вскрикивал, словно от физической боли... Рука его невольно искала оружия...
Он сотни раз повторял себе, что тут уже ничего не изменишь: что было, то было. В минуты, когда ему удавалось быть хоть сколько-нибудь справедливым, он признавал, что над женой его не тяготеет никакой серьезной вины и что это дитя, которое Лутц ненавидел, презирал которого боялся кок воплощения своего позора, пи один разумный человек не может ни в чем упрекнуть, разве лишь в том, что оно появилось на свет. Но все было напрасно. Противник, скрывавшийся в самом Матиасе, боролся против справедливости, боролся с помощью явной лжи,— и вышел победителем. А Матиас оказался трусом и проиграл битву, сделав своим союзником ложь; он отступил, с позором бежал.
У Матиаса была одна лишь надежда на победу, одна лишь спасительная мысль. Она как искра вспыхнула в его голове на другой же день после того, как тайна была раскрыта. Отомсти человеку, похитившему твое счастье! Может быть, месть принесет примирение, прощение, забвение. Негодяй, который вспоминает о своей победе с усмешкой, о победе, которая тебе, Матиас, принесла тягчайшую потерю,— этот человек должен забыть, что такое смех, должен понять, что он преступник, которого постигнет справедливая кара. Он не должен торжествовать при мысли о своей добыче, он должен раскаяться, горько раскаяться. Только сознание, что и этот человек страдает, что его радость превратилась в боль, его светлые воспоминания — в горькое сожаление,— только это сознание, как казалось Матиасу, могло бы еще примирить его с жизнью.
Он считал себя вправе вершить суд над этим человеком. Барон заслуживал наказания не только за то горе, которое он причинил Матиасу, содеяв зло его несчастной жене; Матиас хотел в молодом бароне покарать и его отца, весь его род, все его сословие — за жестокость, за произвол, которые Матиас, его семья и все крестьянство испытывали на себе. Стремление к справедливости побуждало его бороться, оно было гораздо глубже личной ненависти, и Матиас видел в возмездии свой высший долг, цель всей своей жизни.
По как выполнить этот свой долг, осуществить эту цель?
Охиаченный мерной вспышкой гнева, сжав руки в кулаки, он видел одно лишь наказание, достаточно суровое и с лихвой заслуженное преступником: Матиас Лутц требовал его смерти. Окажись барон Готхард Ризенталь где-нибудь поблизости в ту минуту, когда жена рассказывала Матиасу о своем несчастье,— Лутц стал бы уже убийцей. Но с течением времени мысль об убийстве стала бледнеть в его сознании, отходить на задний план, особенно в те минуты, когда он рассуждал спокойно. Матиас стал обдумывать иные способы покарать насильника. Он перебирал в уме сотни всевозможных средств, останавливался то па одном, то на другом, но конец все отбрасывал как непригодные. Одно было трудно осуществить, другое казалось слишком мягким, третье требовало слишком долгого времени и т. д.
С судом не стоило и связываться. Человек из низшего сословия нисколько не доверял суду, если его противник принадлежал к правящей верхушке. У барона были все возможности не признать своей вины и, обратив острие закона на своего противника, привлечь жалобщика к ответственности за клевету... Дольше всего Лутц носился с мыслью разрушить супружеское счастье барона. Матиас считал, что этого можно достигнуть, открыв глаза молодой баронессе па все гнусности ее супруга. Если баронесса узнает, как подло изменил ей муж, будучи женихом, за песколько педель до свадьбы,— несчастье войдет в их дом, молодая жена тотчас потребует развода, состоится громкий процесс, позорящий семью барона и все высокородное общество, а виновный к тому же потеряет богатое приданое...
Но, подробно обдумав этот план, Лутц решил, что и он не сулит надежных результатов. Ведь у аристократов взгляды на любовь и верность совсем иные, чем у него самого. Кто знает, не махнет ли рукой молодая баронесса на то, что ее жених, известный кутила, будучи холостяком, вел себя так, как это вообще свойственно высокородным прожигателям жизни. К тому же девушка, с которой он как бы шутки ради завязал мимолетную друя^бу, была какая-то ничтожная служанка. Подобная особа никак не могла быть опасна для баронессы, ведь молодой супруг, несомненно, забыл об этой девушке, как только миновало его минутное увлечение. И, во-вторых, барон мог и здесь все отрицать, объявить все это клеветой. А кто мог бы выступить с убедительным свидетельством в защиту правды? Ведь человек, помогавший негодяю довести до конца это гнусное дело, молчал — его язык связывал страх перед помещиком и щедрый подкуп.
Наконец Матиас остановился на самом грубом, но в то же время самом простом и надежном способе. Эта мысль преследовала его особенно в часы, когда нервы его были возбуждены алкоголем, мозг кипел, а ненависть к врагу, искусственно взвинченная вином, вспыхивала мощным пламенем. Он хотел покарать противника физически, применив грубую силу. Это был самый низкий род наказания, но разве преступление его врага не было самым низким? Матиас решил поймать барона Ризенталя — где и как, об этом он еще продолжал размышлять — и до тех пор пробовать на баронском теле силу своих крепких рабочих рук, пока в этом теле останется души ровно столько, сколько нужно, чтобы наказуемый помнил о наказании... Матиас постепенно отбросил все другие планы и остановился на этом одном. И чем дольше он ого развивал и обдумывал, тем большее удовлетворение приносил ему этот замысел. Лутц мог часами сидеть в трактире за рюмкой и наслаждаться своим планом мщения. Порой он пытался представить себе, как ненавистный враг корчится у пего под ногами, как сыплются на голову негодяя страшные удары, как он стонет от боли и молит о пощаде..
От этой мысли Матиас теперь уже не мог избавиться. Она была его неизменной спутницей днем и ночью, на работе и дома, на улице и в трактире. И эта мысль не тускнела, не теряла своей остроты, не отступала пред здравым размышлением. Напротив, Матиас вскоре сделал еще шаг вперед и пришел к тому же решению, как и в минуту первого взрыва негодования. Он считал теперь, что не надо страшиться даже такого исхода, при котором враг остался бы бездыханным в его руках.
Ведь враг этого заслужил.
Я убью только его одного — он погубил жизнь двух человек. Я убью его за тяжкое преступление — а те двое, которых он растоптал, не сделали ему никакого зла.
А разве в прошлом году для его собратьев-дворян что-нибудь значила жизнь шестидесяти ни в чем не повинных людей! Их убивали, как скот, спокойно и хладнокровно. Не слышно было ни единого голоса, призывающего к милосердию. Ни единому человеку из творивших расправу не пришло на ум, что убийство запрещено. Они даже не считали, что совершают беззаконие...
То, что я делаю,— не что иное как самозащита. Там, где царит кулачное право, всякий должен защищаться кулаком. Око за око, зуб за зуб.
Вскоре Матиас стал кое-что предпринимать для выполнения своего .чамысла. Он действовал потихоньку, осторожно, стараясь как можно тщательнее оберегать себя от Звсякой опасности, чтобы потом спокойно наслаждаться плодами своей мести. Свой замысел он хранил в тайне. Даже в присутствии Губера он не произносил никаких угроз по адресу барона, как бывало раньше.
Он начал выслеживать своего врага, как охотник выслеживает зверя. Всякими путями стал разузнавать, в городе ли барон, а если нет, то когда он приедет; остановится ли на Вышгороде у зятя или у родителей; где он обычно бывает по вечерам, с кем общается и т. п. Временами у Матиаса являлась мысль под каким-нибудь вымышленным предлогом отправиться в деревню, чтобы подкараулить врага возле его родового гнезда. Сейчас, во время летних полевых работ, там легче всего было встретить барона. Но Матиас знал, что этот план связан с опасностью для него самого. Вечера стояли светлые, а барон на мызе был постоянно окружен людьми — работниками, слугами. Если бы даже замысел удался, бежать было бы очень трудно. Кроме того, там всякий смотрел бы подозрительно на чужого человека, который шатается без дела вокруг да около... Таким образом, Матиас окончательно остановился на мысли поймать врага здесь, в городе, да и то в самый благоприятный момент, и заставить его ответить за все.
Но подходящего случая не так-то легко было дождаться. Матиас долго получал с Вышгорода сообщения, что барон не приезжал в город, либо что он был, но уже уехал. Однажды он, правда, провел в городе несколько дней, и Лутц узнал об этом вовремя, но ему не удалось даже увидеть барона. В другой раз Матиас хотя и видел его, но среди бела дня, в центре города. Он хорошо знал его в лицо. Готхард Ризенталь, конечно, изменился с тех пор, как они мерились силой в парке поместья Р., изменился и с тех пор, как Матиас видел его среди корпорантов, на шарабане перед выездом за город. Но его лицо и весь склад его внешности так запомнились Матиасу, что ошибки быть не могло.
Лето прошло, а охотник так и не настиг своей дичи. Но упорство охотника от этого ничуть не ослабело, а еще более возросло. Неудача раздражала его. Раздражала тем более, что он за это время еще больше утратил душевное равновесие, способность рассуждать трезво, здраво и последовательно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45