Я собиралась переслать тебе письмо, которое убедило бы тебя, что я нахожусь в деревне у матери и там заболела. Но, к несчастью, я тотчас же после своего бегства так тяжело захворала, что не смогла выполнить задуманное. Ребенка я хотела скрывать до тех пор, пока мне не удалось бы с помощью акушерки отдать его чужим людям. Ты мне был дороже моего ребенка. Сама я думала после выздоровления вернуться к тебе и удвоенной любовью хоть сколько-нибудь загладить свою вину. Бог судил иначе и послал предателя, который разрушил мои надежды.
Но я постоянно думала о том, что развязка может быть и несчастливой. Я твердо решила, что в таком случае беспрекословно верну тебе свободу. Я была с тобой счастлива, и, кроме г> того мимолетного счастья, я иного не хотела. Но ты... ты мог меня забыть и найти другое, лучшее счастье. Тебе ведь легко было забыть обо мне — я тебя так подло обманула. Я и сейчас повторяю: если хочешь, я сейчас же уйду с ребенком из твоего дома. Я думаю, у тебя другого желания и нет. Нам дадут развод без всяких препятствий, когда я признаю свою вину. Об одном только прошу: прости, Мати, что я тебя обманула, не презирай меня, не считай мою вину тяжкой, помни, что погибла я не из-за легкомыслия. Я все выстрадаю, я приму безропотно любую кару, только твое презрение мне было бы безмерно горько унести с собой из этого дома... Сжалься надо мной, Мати!
Сухие, жаркие рыдания прорвались в ее голосе. Она была так обессилена волнением и своей исповедью, что склонилась на стоявший у дивана стол, судорожно вздрагивая всем телом.
Матиас молчал.
Он застыл, погруженный в безжизненное оцепенение.
Руки его опустились, нижняя челюсть, даже щеки обвисли, глаза смотрели пустым, угасшим взглядом. Он походил на человека, который убит таким тяжким горем, что и не пытается его осознать и преодолеть. Казалось., ему безразлично, что с ним будет дальше.
А между тем ничего не случилось, кроме того, что девять месяцев назад его жена в течение недели принадлежала другому...
— Иди отдохни, Лена, завтра мы еще поговорим о нашем несчастье.— Голос его после долгого молчания прозвучал глухо, будто издалека.
Лена послушно встала и, словно шаткая тень, скрылась в соседней комнате.
20 ОКО ЗА ОКО
В эту ночь Матиасу Лутцу было не до сна. Он закрыл дверь в другую комнату и принялся шагать из угла в угол. Прошло немало времени, пока он очнулся от своего оцепенения, и у него возникли более отчетливые чувства,, а в сознании всплыли мысли, па которых он уже мог остановиться, которые мог связать в логически последовательную цепь.
Первое, что подобно взрывной волне заполнило его грудь,— был гнев. Гнев против обоих преступников. Тот яростный, все сокрушающий и уничтожающий гнев, который жаждет мести, требует око за око, зуб за зуб и налагает за провинность самую тяжкую кару. И первой сознательной мыслью Матиаса было сейчас же обдумать, решить, какую бы самую жестокую месть найти для ви-повных.
Прежде всего — отомстить насильнику.
Этот человек довершил то, что начал его отец.
Эти люди, отец и сын, навек попрали, втоптали в грязь жизнь и достоинство нескольких человек, разрушили все, что было дорого этим несчастным, и оставили их нагими на оскверненных развалинах.
Матиас думал о своей матери. Старший из этих насильников, пользуясь своим правом повелителя, отнял последнее достояние бедной служанки — ее честь. Той же своей хозяйской властью он отнял доброе имя и у ее мужа, связав его на всю жизнь со своей покинутой жертвой, так что люди стали глумиться над беднягой и указывать на пего пальцами. Потом насильник лишил свое дитя сыновних прав Р1 имени. Он спокойно и хладнокровно втоптал в грязь все, что было дорого и свято юной душе, надругался над человеческим достоинством своего родного сына, обрек его, как бесправного отщепенца, на вечную пытку, отдал на посмешище и издевательство людям, лишил его детской любви и уважения к родителям, научил его лишь презирать и стыдиться самого себя, своих кормильцев и воспитателей.
А потом явился Ризенталь-младший и помог уже во втором поколении завершить то, что много лет назад успешно начал его отец.
Сын потопил в грязи и ту крупицу чести, которую его отвергнутый брат добыл себе собственными силами, безупречной жизнью и ревностным трудом. Сын передал надоевшую ему любовницу брату, чтобы тот взял ее себе в жены, на потеху всему городу. Сын подбросил брату своего ребенка на полное попечение. Сын потребовал от брата, чтобы тот играл в жизни такую же шутовскую роль, какая досталась Конна Яку по приказу старого барона. Сын проделал точь-в-точь то же самое, что и отец, и их общей жертвой, не считая других людей, стал он, Матиас Лутц.
Но Матиас Лутц — не Як из Конна.
Матиас Лутц не станет гладить баронские ляжки, не станет, низко кланяясь, благодарить за великую честь и милость. Он не будет, как Як, напившись пьяным, в бессильной злобе колотить кулаками о косяк двери, он не удовольствуется проклятиями, пущенными на ветер. Матиас Лутц будет мстить. Матиас Лутц заплатит ударом за удар. Око за око, зуб за зуб! У вас, господин барон, есть серьезные причины дрожать перед Матиасом Лут-цем! Этот человек умеет любить, но умеет и ненавидеть. Вы отняли у него жизнь — он способен убить вас. Ему уже нечего терять, вы же можете потерять все...
И в тихий ночной час Матиас Лутд дает себе страшную клятву. Ему, правда, еще самому не ясно, что он предпримет. Но он клянется совершить нечто настолько значительное, чтобы нанесенная ему обида была отомщена... отомщена сторицей...
Мысли его обращаются к преступнице.
Да, и эта женщина, за чистоту и верность которой он несколько часов назад готов был ручаться жизнью,— и она виновна. Она виновна, как и любая другая падшая женщина. Она виновата так же, как и жена Конна Яка, которую ее сын однажды в приливе гнева и боли назвал настоящим ее именем. А теперь этого грязного слова заслуживает и твоя жена, Матиас Лутц! Почему она отдалась соблазнителю? Он ведь не прибегал к насилию в прямом смысле этого слова. Пусть бы изощрялся, как хотел, уговаривал и терзал — чистая девушка должна была бы сопротивляться до последней капли крови. Она должна была разбить окно на верхнем этаже дома и прыгнуть вниз, не думая о том, какою подберут ее на каменных плитах...
Эти требования казались сейчас разгневанному мужу такими естественными и бесспорными, что он, не раздумывая, осудил и преступницу, вынес ей суровый приговор. Вон из этого дома! Вон из сердца, которое она похитила, чтобы потом так гнусно его предать и продать! Жить рядом с пей, помня о ее грехе, видеть у нее на руках этого ребенка, вечно думать о ее лжи и обмане — о нет! Это немыслимо... Как только рассветет, обманутый муж предстанет перед ней и скажет: «Ты недостойна жить со мной под одной крышей, дышать со мной одним воздухом, называть меня своим мужем. Ты должна уйти отсюда, чтобы и следа твоего не осталось и чтобы я снова обрел свое достоинство. Неси сама свои позор. Я могу простить тебя, но смыть с тебя пятно — этого я не хочу и не могу!»
Таковы были два непоколебимые решения, которые несчастный, словно железными заклепками, приковал к своему сердцу. Он думал о них всю ночь, шагая по комнате, и старался их подкрепить все новыми доводами. Он не хотел допустить колебаний или сомнений — он связал себя многократной клятвой...
Часов в шесть утра робко приоткрылась дверь и показалась Лена, или, вернее, ее жалкая тень. Как и Матиас, она в эту ночь не раздевалась п не смыкала глаз. Она обратила к мужу белое, изможденное лицо; на Матиаса большие, глубоко ввалившиеся глаза — в них была нечеловеческая, невыразимая мука.
Она ждала его решения.
Она ждала смертного приговора.
Молча, покорно, со спокойствием, выстраданным в долгой последней борьбе, стояла преступница перед своим судьей.
Но судья молчал. Он смотрел па преступницу, читал на лице всю ее безмерную скорбь и не находил слов, чтобы произнести приговор... не находил в себе мужества...
Мертвых не приговаривают к смертной казни. Если она когда-нибудь оправится, тогда... Она была твоей женой. Ты не можешь ее выбросить па улицу... Она была самым дорогим для тебя существом. Ты не в силах сразу погасить в себе память о ней. Потом, когда под пеплом уже ничто не будет тлеть. Когда сердце твое окаменеет, станет пустым, холодным...
— Я поговорю с тобой в другой раз.
Это все, что осталось от его решения.
И преступница удаляется молча, покорно, как и появилась. Ей дарована отсрочка...
Матиас Лутц выходит утром из дому, по па работу не идет. Нет у пего пи сил, пи смелости. Он боится людей. Какими глазами он будет смотреть на них? Может быть, кто-нибудь уже знает о его позоре? Может быть, его станут расспрашивать?
Сегодня Матиас Лутц впервые не является на работу. Честолюбие и чувство долга никогда раньше ему этого не позволяли. Не идет он в мастерскую и на следующий депь. Он бродит по дальним окраинам города, по окрестностям — без цели, голодный и усталый. Утром уходит из дому, возвращается вечером. Ночи он проводит на узком и коротком диванчике в прихожей, закрыв дверь в спальню.
Когда он на третий день утром появляется в мастерской, все видят, что он был болен. Да он и сейчас еще болей. Об этом говорит его бескровное лицо, тусклый взгляд. Мастер Виттельбах спрашивает с участием, как его здоровье. Но Матиасу вопрос кажется подозрительным, он отвечает коротко и грубо. Весь он исподтишка следит за подмастерьями — не узнали ли о нем что-нибудь? Ничего определенного ему заметить не удается. Среди них как будто предателя нет, а может быть, он до поры до гремени помалкивает.
Когда в полдень Матиас выходит из мастерской, его бегом догоняет Конрад Губер, хватает его за руку и спрашивает, что с ним случилось: лицо его, по словам Губера, напоминает лицо помешанного, сбежавшего из дома умалишенных, или убийцы, мучимого угрызениями совести... Матиас вырывает руку, велит другу оставить его в покое и устремляется прочь...
Вечером он случайно сталкивается со своим недругом.
На углу Люхике-ялг и улицы Нигулисте перед ним вдруг появляется Берта Виттельбах — она как будто здесь его поджидала. Подмастерье хочет пройти мимо. Но барышня преграждает ему путь.
— Вы были больны, господин Лутц?
— Да.
— Это видно по вашему лицу.
— Возможно.
— Лх да, вас ведь нужно поздравить, господии Лутц! Как здоровье вашей супруги и сыночка?
Лутц отпрянул назад, словно ему плюнули в лицо. И тотчас же в голове его молнией пронеслась мысль: вот кто предатель!.. Иначе откуда бы она знала то, чего не знают другие?.. И она была, насколько он знал, его единственным врагом... Она нарочно я^дала его здесь, чтобы оскорбить своей злорадной насмешкой.
Матиас, не говоря ни слова, прошел мимо.
Ему вдогонку раздался короткий, резкий взрыв смеха, словно удар хлыста.
Едва успел Матиас войти к себе домой, как появился Конрад Губер.
Его лицо хранило серьезное, почти неприязненное выражение. Войдя, он сразу же взглянул на дверь второй комнаты. Дверь была закрыта. Конрад молча надел Лутцу на голову только что снятую шапку, взял друга под руку и увел из дому.
— Мы поужинаем где-нибудь в городе... Ты должен поделиться со мной... я уже знаю...
— Знаешь?
— Да, узнал несколько минут назад.
— С кем же ты говорил?
— С той особой, которая только что тебя поздравила. Она встретилась мне по дороге и велела мне тоже поздравить тебя. Еще немного —- и я бы задушил ее... Я ей так ответил, что у нее сразу отпала охота пускаться в разговоры.
Они молча зашагали к трактиру. Маленькая, тесная комнатушка, где они провели вдвоем так много вечеров за дружеской беседой, оказалась свободной. Стояла чудесная весенняя погода, и харчевня была почти пуста.
Конрад заказал ужин и пива.
Когда все это было принесено, Губер, заперев за слугой дверь, уселся и стал смотреть на Матиаса пристальным, сочувственным и в то же время вопросительным взглядом.
«Неужели это ты, мой здоровый, веселый парень?» — казалось, говорил этот взгляд.
Лутц не обращал на него внимания. Его, видно, интересовали только бутылки. Он налил себе полную кружку и выпил ее отрываясь. Он давно уже не пил пива. После того как Губер немного отхлебнул из кружки, Лутц ее снова наполнил, выпил до дна, а вскоре опорожнил и третью.
— Что ты узнал, Конрад? — наконец спросил он.
— Что твоя жена уже дома и что у нее сын,— ответил Губер.
— Это правда. Ты удивлен?
— Я не удивлялся бы, если бы не видел, какое лицо у тебя и у девицы Виттельбах. Посмотрев на вас, я понял, что дело неладное.
—- Как так, Конрад? А само событие тебя даже не удивляет?
— По правде говоря Я видел, что это должно произойти, и считал, что и ты видишь, но как отец будущего ребенка знаешь, что все в порядке. Я кое-что заметил уже через несколько дней после твоей свадьбы. Но, так как это меня не касалось, я ни тебе, ни кому другому ничего не говорил. А по временам... должен признаться... я почти сомневался, не ошибся ли я...
— Ты не ошибся. Но ребенок этот не мой,— сказал Матиас", резким движением наполняя кружку.
— Тогда говори, Мати! И Лутц стал говорить.
Он говорил с таким жаром, словно это доставляло ему радость, словно он видел утешение и спасение в том, чтобы поделиться с другом своим горем.
Губер слушал, не произнося пи слова. Чем дальше развертывался рассказ Матиаса, тем больше багровело лицо Конрада. И когда рассказчик наконец умолк, экспансивный немец вскочил и, ударив кулаком по столу, крикнул:
— Что ты сделаешь с этим человеком?
— А ты что бы сделал?
— Убил бы его!
Лутц молчал, опустив глаза. На губах его мелькнуло нечто вроде злобной, жестокой, угрожающей усмешки, но тотчас же исчезло. Конр^Д видел перед собой бледное, бескровное лицо, на котором ничего нельзя было прочесть,— оно было холодно, спокойно, мертво.
— Нет, видно, в вашей стране ни справедливости, ни закона,— продолжал Конрад Губер, запинаясь от волнения.— Всеми правит одно сословие, ничтожная горстка знати, и власть ее не знает ни границ, ни меры! Как захотелось помещику, как он повелел, что бы ему ни взбрело на ум, какая бы ни явилась прихоть — все должно быть исполнено!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45