Черт его знает, я к этому парню всей ду-
, шой привязался, и не будь здесь, в проклятом Таллине, столько злых языков, Лутц давно мог бы преспокойно посвататься к моей дочери...
Он порывистым движением швырнул окурок сигары в пепельницу и быстро вышел.
Через несколько минут к матери явилась Берта. В своем светлом утреннем капоте, с небрежно подколотыми волосами, слегка напудренная — мадам Виттельбах была, кстати, близорука,— девушка действительно выглядела бледной и больной; к тому же она сумела придать своим глазам, движениям, всему облику такой усталый, изнуренный вид, что отзывчивое материнское сердце пронизала острая боль. Мадам Виттельбах с необычной нежностью обняла и поцеловала дочь.
— Ты опять плохо спала?
В ответ Берта утомленно махнула рукой.
— Папа скоро пошлет за билетами в театр. Сегодня ставят «Орлеанскую деву»...
— Я знаю, мама.
— Ты уже посмотрела образцы материй для платьев? У меня после обеда будет время...
— Это не к спеху. Я еще ничего не выбрала.
— А ты знаешь новость, Берта? Гейнрих Мюллер вчера вечером поколотил свою молодую жену. В доме ссора! Давно ли поженились — и ужо ссоры и раздоры! Разве я не говорила, что этот брак не может быть счастливым! Такой грубиян, невежда, как этот Мюллер! Да, теперь родители рады бы забрать дочку обратно, но...
— Мама, это меня нисколько не интересует,— хмуро и пренебрежительно произнесла Берта.— Скажи лучше, долго ли эта чужая особа будет жить у нас в доме?
— Лена?
— Эта так называемая швея, которой и шить-то нечего.
— Как так! У нее всегда есть работа!
— Которую с трудом для нее подыскивают.
«Ага-а! — подумала мамаша.— Огонек уже тлеет! Ну, разве я не была права!»
— Но, милое дитя, ты ведь знаешь, как обстоит дело с этой девушкой! Мы дали ей у себя убежище. Нельзя же ее выбросить па улицу, там она сразу попадет в руки полиции.
— Но вы же и сами из-за нее пострадаете! Что, если папу посадят на несколько недель в тюрьму за укрывательство беглой?
Госпожа Виттельбах в душе улыбнулась.
— Ну, папа знает, что делает,— возразила она успокоительно.— У него, по-видимому, нет никаких опасений. Он ведь укрывает у себя не какого-нибудь преступника, а ни в чем не повинного человека, которого преследуют.
— Ни в чем не повинного! — вспыхнула Берта.—- Откуда вы это знаете? Есть ли у вас хоть малейшее доказательство ее невиновности? Вы верите тому, что она вамговорит, а все это может оказаться ложью. Откуда вы знаете, кого приютили в своем доме? А если она беглая воровка?
— Берта, ты, видимо, и сама не веришь тому, что говоришь! Разве похожа эта девушка на преступницу? Она принесла с собой только маленький узелок — краденого в нем наверняка не было...
— Вы, значит, судите только по внешнему виду! — резко рассмеялась мамзель Берта.— Как будто у злоумышленника не бывает самого привлекательного лица! У меня ость предчувствие: с этой девицей что-то не чисто! Недаром у нее такт» хитрые глаза.
- по моему, у Лепы прекрасные глаза, притом удивительно кроткие и милые, — заметила мамаша, подливая масла в огонь; она, по-видимому, тотчас решила начать «обработку» дочери, раньше, чем сама предполагала.— И в доме все это заметили. Ее глаза, как видно, особенно нравятся нашим подмастерьям.
Госпожа Виттельбах заметила, как дочь вся задрожала, как сверкнули ее глаза.
— Что же тут удивительного — эта кроткая голубка умеет невероятно ловко строить глазки. Просто смотреть стыдно. Она ведь нарочно старается привлечь к себе внимание мужчин и словами и взглядами. И это все терпят в нашем добропорядочном доме!
— Я не замечала, чтобы Лена была жеманна или кокетлива,— спокойно и терпеливо ответила мамаша.— Скажи-ка мне лучше, что ты собственно имеешь против этой девушки? По-моему, ты намеренно ищешь за ней какой-нибудь вины.
В припадке злости человек иногда бывает откровенен. Берта Виттельбах вдруг крикнула:
— Я терпеть ее не могу! Она мне с первого же взгляда не понравилась.
— По у тебя должны же быть какие-то причины!
— Я о них только что говорила. Лена вовсе не такая порядочная девушки, какой ты ее считаешь. Я даже видела вчера вечером, как она секретничала в прихожей с одним из подмастерьев.
— Это, вероятно, был господин Лутц.— Мамаша пустила эту шпильку с невиннейшим видом.— Если не ошибаюсь, ее красивые глазки как раз его и пленили.
Видно было, что укол попал Берте в самое сердце: по лицу ее пробежала синеватая тень, пальцы судорожно задрожали, испуганные глаза широко раскрылись. Тщетно пыталась она сохранить спокойствие, принять равнодушный вид.
— Ты... это заметила? — вырвалось у нее, причем она успела проглотить только словечко «тоже». Но тотчас же поняв, что поступила неосмотрительно, она поспешила загладить впечатление от своих слов.
— Господина Лутца нисколько не трогает кокетство этой девчонки, он слишком серьезный и рассудительный человек,— сказала Берта странно пискливым голосом.— Подмастерье, с которым Лена ворковала в темной передней, не был Лутц. Но, по-моему, твой и папин долг — следить за тем, чтобы никто не нарушал чести и чистоты нашего дома. Я, например, не понимаю, почему Лена обедает и ужинает за нашим общим столом, вместе с подмастерьями. Разве она не могла бы прекраснейшим образом обедать в кухне с Линзой и Тийной?
— Но она ведь не прислуга, дорогая Берта, она швея и даже говорит по-немецки. Отправить ее на кухню к служанкам— нет, это не годится! Особенно теперь, когда она стала обедать с нами. Чем мы могли бы объяснить такую перемену?
— Объяснить? А какие тут нужны объяснения? Разве хозяева не могут распоряжаться у себя в доме, как хотят? И разве заигрывания этой девицы не достаточное основание, чтобы отделить ее от подмастерьев?
Госпожа Виттельбах покачала головой: на лице ее отражалось мудрое беспристрастие.
— Папа никогда не разрешит это сделать, он не замечал за Леной ничего дурного. Наоборот, он часто хвалит ее тихий, уступчивый нрав и усердие. К тому же я не понимаю, какая тебе польза от того, что Лена станет есть не за общим столом, а на кухне. Пока она живет в нашем доме, подмастерья все равно будут с ней сталкиваться, в том числе и Матиас Лутц... В тебе, милочка, говорит только ревность, слепая ревность!
На бледных щеках Берты заиграл лихорадочный румянец. Она плотно сжала губы, с сожалением заметив, что сгоряча слишком обнаружила свои подлинные чувства.
— Ревность? — деланно рассмеялась она, пытаясь как-то выразить свое безграничное презрение.— Я ревную к этой деревенской девчонке? Да этому ты и сама не веришь!
Госпожа Виттельбах раздумывала, не передать ли дочери все то, что мастер недавно говорил о чувствах Лутца к Лене. Но мамаша пришла к заключению, что делить этого не следует. Пусть лучше Берта сама узнает правду — это ведь произойдет скоро, если наблюдения были верны. А то ведь дочь может подумать, что родители попусту обвиняют ее возлюбленного и пытаются хитростью и обманом разлучить их. Берта скорее исцелится, если глаза ее откроются сами.
Спор между матерью и дочерью был прерван появлением знакомой дамы. Поздоровавшись с нею, Берта под каким-то предлогом вскоре ускользнула из гослшюй и, очутиншиеь и своей комнате, заперла днорь на ключ.
Она жаждала покоя, она хотела разобраться в своих мыслях и чувствах. Па душе у нее было так смутно. И все это сделала лишь одна фраза, брошенная матерью. Матиас Лутц и Лена — эти два имени мать упомянула рядом. Значит, даже она что-то заметила! Заметила то же, что и сама Берта. Мать подтвердила то, чего Берта боялась и что охотно сочла бы ошибочным, ложным впечатлением.
Барышня Виттельбах сказала матери правду: едва эта девушка появилась в доме, Берта ее невзлюбила. Когда они встретились в первый раз и Берта окинула беглым взглядом полную, но стройную фигуру девушки, ее высокую грудь, свежее, как у ребенка, цветущее лицо, в сердце Берты вдруг прозвучало: «Эта женщина для тебя опасна! Это твой враг, берегись ее! Она опасна своей молодостью и красотой, да и не только ими,— у нее такие милые глаза, такая приятная речь. Все это может привлечь любого мужчину, а Матиас Лутц тоже только мужчина».
Так и случилось. Опасное обаяние девушки, к сожалению, вскоре сказалось. Ему поддались все мужчины в доме. И Матиас Лутц тоже был только мужчина. Он даже как будто оказался слабее всех — он, кого Берта считала самым сильным! Или он просто меньше владел собой, чем другие? Не умел скрывать свои чувства, так как был в этом менее опытен? Или он находил в Лепе что-то такое? чего другие не замечали?
Как бы то ни было, подозрения Берты с каждым днем усиливались. Основания, правда, были ничтожные. Какой-нибудь перехваченный за обеденным столом взгляд, какое-нибудь случайно оброненное теплое слово или невольный румянец. Разве можно было считать доказатель-? ством то, что вчера вечером, как заметила Берта, они внизу, в передней, обменялись несколькими пустячными словами и улыбнулись друг другу? Или то, что в прошлое воскресенье, когда Лепа возвращалась из церкви, они, по-видимому случайно, встретились на углу улицы Ратаскаэву и вместе — Берта увидела это с балкона — подошли к дому? Но на весах ревности пушинка превращается в свинцовый ком. Ревнивый взгляд в каждой тени видит призрак, для ревнивого слуха любое слово звучит вероломством и изменой.
Через несколько дней после избиения крестьян из Ания между Бертой и Матиасом произошел маленький спор по поводу Лены; теперь же, когда Берта это вспоминала, он казался ей особенно значительным. Берта тогда выразила удивление — как это молодой девушке не стыдно было являться в мастерскую, где лежали полуодетые мужчины, и как это у молодой девушки оказалось «сердце мясника»: она смогла смотреть на их окровавленные тела. Этим упреком по адресу Лены мамзель Виттельбах хотела, разумеется, показать жениху, насколько изысканны ее собственные чувства, насколько утонченна ее психика, облагороженная высшей культурой и образованием. Одновременно под влиянием зарождающейся ревности она стремилась бросить тень на Лену, подчеркнуть ее грубость и невежество. Но слова невесты произвели на Матиаса противоположное впечатление.
— Стыдно? — переспросил он.— Стыдно помогать другим в беде?
— Женщине в таких случаях, конечно, должно быть стыдно,— заявила Берта.
— А меня растрогало то, что она поборола стыд; меня тронула решимость и самообладание этой юной слабой девушки: она промывала и перевязывала кровавые раны, на которые ни я, ни крепыш Губер не могли смотреть без содрогания.
— Дело вкуса! — бросила Берта, презрительно пожав плечами.
— Это не дело вкуса, а дело чувства,— довольно резко возразил Матиас— Так, по крайней мере, мне подсказывают чувства. Да и Лена, хоть у нее и «сердце мясника», способна глубоко чувствовать; это видно было по тому, как волновали ее страдания больных. Чувство и привело ее к этим людям.
Вспоминая теперь эти слова, мамзель Виттельбах видела в них доказательство того, что ей грозит опасность потерять Матиаса, во всяком случае — потерять его сердце. Его привлекает не только молодость, красота, обаяние Бертиной соперницы, но и самое существо ее, ее нравственные качества, ее душевный склад. Что может быть опаснее такого влечения!
До сегодняшнего дня Берта ни перед кем не обнаруживала свою ревность, не заикалась о ней и Матиасу. Мамаша была права, полагая, что гордость, самолюбие и большое самомнение Берты закрывают ой глаза. Для разумного человека дочь мастера Виттельбаха все же значила больше, чем какая нибудь деревенская девчонка со всей ее молодостью, красотой и привлекательностью; а мамзель Виттольбах все еще считала Матиаса Лутца «разумным» человеком. Она, как и ое родители, знала, что он честолюбии, стремится пробить себе дорогу в жизни, добивается чести, власти, боиггетва. Матиасу Лутцу может нравиться эта нищая девчонка, он даже может ею увлечься, рассуждала Берта, но не такой же он глупец, чтобы связать себя с Леной на всю жизнь и бросить все, к чему так страстно тянется его душа. Это было бы неестественно, по крайней мере для такого человека, как Матиас. И это было бы бесчестно, а Матиас честен. Он никогда еще не изменял своему слову, кому бы оно ни было дано,— так неужели он нарушит клятву, которую дал невесте?
Так утешала себя Берта. Но это было плохим утешением. Какая же невеста, любящая невеста примирится с тем, чтобы сердце ее жениха похитила другая, пусть даже это — преходящее, мимолетное увлечение? А здесь такая опасность налицо, пока эта подозрительная девица в их домели... вообще в этом городе. Да... в городе... даже это сулило опасность. Было бы во всех отношениях лучше, безопаснее, приятнее, если бы она вернулась в деревню,.. В деревню, где ее страстно ждет барон...
А полиция какая бестолковая — до сих пор не может ее разыскать!.. По как же ее найдет полиция, если никто и понятия не имеет, где девушка скрывается? Вот бы кто-нибудь надоумил полицейских, где прячется эта пташка... Если бы кто-нибудь это сделал! Но кто?.. Кто?..
Берта Виттельбах вскакивает со стула и быстрыми шагами ходит по комнате. Па ее до белизны напудренном лице выступают красные пятна, худая грудь учащенно дышит. Но вот ее длинная, худая белая рука тянется к письменному столу за пером, бумагой, чернилами... Берта опускается на стул и быстро-быстро пишет.
Не простое и не легкое письмо пишет, видимо, мамзель Берта: то и дело зачеркивает слова, отбрасывает написанное, рвет листок за листком — и так несколько раз. Письмо это, видимо, нехорошее,— лицо Берты, когда делается некрасивым. И совсем >же безобразная усмешка играет на ее узких губах, когда она наконец сует готовое письмо в конверт и шепчет про себя:
— Посмотрим, кто победит!
13 ПОЛИЦИЯ
— Господин мастер, вас просят наверх.
— Кто просит?
— Квартальный пришел.
Мастер Виттельбах быстро взглянул на Лийзу. Эта девушка, рослая и сильная, как мужчина, настоящий Самсон в юбке, сейчас вся дрожит, ее испуганное лицо бледнеет, напоминает вялую брюкву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45