), Нигулас Лооберг из Эммапалу (48 л.), Сийм Маазикамяэ из Суу-рару (27 л.), Юри Лепп из Креэси (44 г.), Сийм Куускман из Лепику (? л.), Тыну Муракас из Китсесилъма, корчмарь (36 л.) и Тоомас Эварт из корчмы Авере (? л.). (Примеч. автора.)
человеческое сердце, до самой могилы не забыл этого пятна...
Когда крестьян погнали по Нарвскому шоссе, Матиас Лутц и Конрад Губер, не сговариваясь, двинулись за ними следом. Они хотели видеть, что же будет дальше, до чего может дойти в своей ярости и кровожадности человек-зверь, который сегодня, выпущенный на волю, праздновал здесь свою победу.
Матиас, кроме того, искал отца — к концу кровавого зрелища он потерял старика из виду.
Среди солдат, которые гнали, толкали и тащили раненых, многие успели изрядно отведать водки и были совсем пьяны. Но опьяняет не только вино — пьянит и кровь. Горячая, красная, струей текущая кровь пробуждает в человеке дикого зверя, как и алкоголь. Поэтому лишь у немногих звучал в душе голос, говоривший им: эти несчастные — тоже люди, они ощущают боль так же, как и ты, будь к ним милосерден. Те немногие, кому внутренний голос это говорил, поддерживали раненых под руки, шли с ними медленно и осторожно, часто останавливаясь, чтобы те могли отдохнуть, перевести дух, пожаловаться на боль, хотя бы свободно постонать и поохать... Другие же, одурманенные кровью и алкоголем, тешились тем, что били ногами упавших на землю, приумножали их мучения, до краев переполняя меру их страданий.
Не раз экспансивный немец, видя это, хотел наброситься на истязателей. Но Матиас Лутц благоразумно удерживал его. К чему еще одна жертва! У солдат за плечами ружья — стальной штык или свинцовая пуля беспощадно сразят всякого, кто нападет на конвоиров. Единственной целью Матиаса было найти отца. Но того, по-видимому, увели одним из первых: Матиас и Губер достигли уже конца Нарвской улицы, а старика так и не увидели.
По дороге крестьяне пытались объяснить солдатам, ни слова не понимавшим по-эстонски, что у всех, мол, остались в городе лошади, без них ведь и домой не добраться; крестьяне слезно молили — пусть им позволят забрать лошадей с постоялого двора. На их просьбы солдаты не обращали никакого внимания. По ту сторону Кадриорга, где море плещет у самой дороги, жестокие конвоиры остановились. Людей, которые двигались только потому, что их поддерживали или подталкивали, здесь просто бросили па шоссе. Пусть их подбирает кто хочет. Солдаты повернули обратно, к городу, погрозив кулаками отпущенным на свободу узникам, чтобы те не вздумали возвращаться.
Здесь у обочины шоссе возник целый лагерь раненых. Более слабые со стонами, как подкошенные, повалились на землю. У многих по щекам невольно катились слезы. Иные прислонились к ограде и апатично глядели себе под ноги. Два-три человека остались там, где их бросили,— посреди дороги в пыли. Никто не произносит ни слова. Разве только глянут друг па друга бессмысленным, мертвым взглядом.
Матиас ищет отца. II наконец находит. Як Лутс лежит у дороги, опершись грудью о больтгтой камень. Он ничего но видит и не сльпиит, только тихонько стонет. Невдалеке от него, обхватив голову руками, лежит еще какой-то крестьянин, глаза его словно вот-вот выскочат из орбит.
— Губер, беги в город за извозчиком!
— Ты хочешь его отвезти к себе?
— Да. Нельзя же его пускать такого в дальнюю дорогу.
Губер убегает.
— Отец...— говорит Матиас и кладет ему руку на плечо.
И к медленно, с трудом поднимает голову. Он долго смотрит на Матиаса; наконец узнает его. Как будто еле уловимый луч скользит по его лицу.
— Я отвезу тебя к себе, промою и перевяжу твои раны,— продолжает сын.
Як силится ответить, но с губ его срывается лишь неясный дрожащий стон. Вместо ответа старик увереннее смотрит на Матиаса, и его тусклые, безжизненные глаза наполняются слезами. Кажется, будто этот взгляд, и скорбный и счастливый, говорит: «Слава богу, нашелся все же человек, который не сделает мне зла!»
Губер вскоре возвращается с пароконным извозчиком.
Матиас своими сильными руками помогает отцу встать на ноги и ведет его к экипажу; в эту минуту взгляд Яка падает на человека, лежащего на земле.
— Майт,— говорит он,— забери Микка тоже! Его били больше, чем меня... и мы пришли вместе...
Конрад Губер, хоть и не знает по-эстопски ни слова, понимает, что говорит Матиасу отец.
— Верный товарищ твой старик! — восклицает Губер, обхватывает обеими руками лежащего ничком крестьянина, поднимает его и усаживает в экипаж, а Матиас помогает отцу.
Чтобы не доставлять раненым новых страданий, они едут шагом; Матиас не докучает отцу расспросами. Его спутника Матиас узнает. Это хозяин усадьбы Раудоя — Микк Ялакас из волости Ания. Матиас помнит его лицо и заметил его еще на Вышгороде.
Остальные мужики лежат и стонут у обочины шоссе. Потом начинают понемногу двигаться к городу. Собственно движением это назвать трудно. Они ковыляют, тащатся, ползут. И вдруг они не вместе, даже не кучками,— они боятся, а поодиночке: один — и далеко — позади — другой. Они не рискуют идти за своими лошадьми по более широким, оживленным улицам, а пробираются к постоялому двору, как воры, глухими переулками, прячась за углами и заборами. И эти люди с кровоточащими спинами в тот же день пускаются в дальнюю дорогу.
Проехать тридцать пять верст с такими ранами, терпеть мучительную тряску, лежать всю дорогу в телеге ничком... они переносят и это испытание.
Лошадь должна сама довезти домой — править сегодня некому.
И когда наконец телега поздно ночью подъезжает к хутору, некому открыть ворота. За дорогу раны затянулись твердой коркой, руки-ноги точно отнялись. Чуть шевельнешься — адская боль. Ворота так и стоят закрытые, а хозяин хрипит и стонет в телеге, пока с восходом солнца из дому не выйдет жена или дочь, сын или батрак.
— Господи помилуй, что такое с отцом, что такое с хозяином? Уж не попал ли он в руки к разбойникам?
— Нет,— отвечает отец и хозяин,-— в руках у господ побывал.
И вскоре в доме под всхлипывание жены и детей начинается скорбный обряд: из искромсанной спины отца вытаскивают щепки, обломки прутьев...
11 КАКОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ ОНИ СОВЕРШИЛИ?
Когда Як и Микк, опираясь на своих спутников, вошли в дом Виттельбаха, в передней им встретилась Лена Паю, хозяйкина швея. Она остановилась, глядя на них с изумлением. Сперва девушка не могла понять, что такое с этими людьми, но потом увидела их помертвевшие лица, шаткую поступь, пропитанную кровью одежду и вскрикнула.
— Да, да, Лена, вы и не знаете, что творится в городе,— сказал Матиас, горько усмехнувшись.— Мы вынесли с поля боя двух раненых. Один из них мой отец.
Испуганная девушка взглянула на Лутца с немым вопросом.
— Рассказывать сейчас некогда,— продолжал он.— Скажу только, что этих людей час тому назад избили — один получил сто, другой сто пятьдесят ударов палкой по голому телу. Мы хотим, прежде чем они уедут домой, хоть немножко подлечить им спины.
С этими словами Матиас открыл дверь в мастерскую и, увидев там одного из учеников, крикнул:
— Вильгельм, шапку да сбегай в аптеку! Спроси лекарство, которым Промывают раны. Я не знаю, годится ли наша политура для таких глубоких ран. На вот тебе деньги!
Затем все четверо вошли в мастерскую и закрыли за собой дверь.
Лена Паю, как видно, собиралась идти в город — она была уже совсем одета. Постояв с минуту в передней, девушка опять поднялась в комнату служанок.
В мастерской Лутц и Губер стали лечить избитых мужиков. Они острожно сняли с них куртки и рубашки. Грубые посконные рубахи были насквозь пропитаны кровью, и теперь, когда она засохла, местами задубели, как высушенные шкуры. Отдирая их от тела, причинили несчастным немало мук. Больных уложили на постель — одного на Матиасову койку, другого на кровать Губера. На искромсанные тела страдальцев было так страшно глядеть, что мальчонка-ученик Эрнст, которому велели снять с них постолы, побелел как стена и убежал.
Маленький Вильгельм между тем вернулся из аптеки Фика и принес карболовый раствор. Подмастерья, закатывая рукава и готовясь приступить к промыванию ран, толковали о том, где бы достать чистого полотна и бинтов, и вдруг у них за спиной послышался робкий, мягкий голосок:
— Может быть, и я чем-нибудь смогу вам помочь? Лутц и Губер обернулись. Они и не слышали, как в
комнату вошла швея Лена. Девушка стояла у двери, держа под мышкой какой-то сверток. На ней было ситцевое платье и передник.
— И верно — руки у вас понежнее наших,— отозвался Губер,— но хватит ли у вас духу вынести такое зрелище? Подойдите сюда!
Лена подошла. Взглянув на изуродованные спины несчастных, она вскрикнула. Руки ее сжались, подбородок затрясся.
— Господи, что это?..
— Иу, я уже вижу — хирурга из вас не выйдет,— произнес Губер, заметив бледность девушки.— Вам еще станет дурно — лучше уходите! Мы как-нибудь сами справимся.
— Нет,— вдруг решительно возразила Лепа,— я помогу вам. Мне не станет дурно. Я вовсе не такая слабая, господин Губер, как вы думаете.
И девушка тотчас же принялась хлопотать около больных.
— Вот это превосходно! — воскликнул Губер. На лице его отражалось одобрительное удивление.— Сестры милосердия, конечно, лучше перевязывают раны, чем братья милосердия.
— А я к тому же когда-то служила в няньках,— добавила Лена.
— По прежде всего надо достать полотна и бинтов.
— Я принесла. Сразу подумала, что понадобятся. Не знаю только, хватит ли тут.
И молодая девушка развернула старенькую, местами порванную, но чистую простыню.
— С краев можно отрезать несколько длинных бинтов,— сказала она.— Подержите за тот конец, господин Губер.
Ножницы швея тоже захватила с собой. С краев простыни она откроила две полоски шириною в ладонь, а оставшийся кусок разрезала пополам. Все это было сделано проворно и ловко, а девушка казалась при этом такой спокойной, как будто она только что пришла из хирургической больницы, где служила много лет. Потом Лена, взяв себя в руки, стала осторожно промывать раны куском ткани, смоченной в карболке.
— Какие раны! — шептала она.— Словно тупым ножом изрезано! Чуть ли не до самых костей! И обломки прутьев в теле застряли... Нет, так не годится, надо сперва вытащить занозы.
И она начала вытаскивать занозы. Когда па рану попадала жгучая жидкость и больной начинал громко стонать, Лена успокаивала его:
— Скоро, скоро кончим! Сейчас кончаем! Потерпите еще капельку! Лекарство немножко пожжет, зато потом боль утихнет.
Конрад Губер помогал девушке. А Лутц стоял в сторона с засученными рукавами. Взгляд его был прикован к «сестре милосердия». В этом безмолвном, задумчивом взгляде отражались разноречивые чувства. Они, как видно, и для самого Матиаса были еще смутными, неясными. Да и можем ли мы рассказать, подробно описать, что мы чувствуем, столкнувшись с чем-то необычным, глубоко волнующим нас, потрясающим все паше существо? Такую странную, поразительную картину видел перед собой Лутц. Двое мужчин, избитых, истерзанных, стонут на постелях, над ними склонилась молодая девушка; в ее широко раскрытых детских глазах, па ее нежном личике — самозабвенная жалость, страстное желание помочь, облегчить страдания/Льющиеся в окно лучи уходящего солнца бросают на всех троих трепетный, словно примиряющий отсвет, украшают юную русую головку сестры милосердия золотистым нимбом.
Матиас стоит неподвижно, пока наконец Губер его не окликивает. Раны промыты, надо их перевязать. Чтобы наложить бинты, требуется помощь более сильных рук — ведь раненых придется поднимать. Матиас, точно очнувшись от глубокого забытья, подходит к кровати, где лежит его отец. Не успевает он и прикоснуться к больному, как дверь открывается и входит мамзель Берта Виттельбах.
Она сегодня около полудня прибыла из Петербурга пароходом. Матиас это знал, даже видел ее, но Берта чувствовала себя такой усталой с дороги, была так измучена морской болезнью, что сразу же улеглась в постель, не успев наедине повидаться с женихом. Сейчас она, по-видимому, пришла посмотреть, дома ли он.
Увидев, что Матиас не один, что с ним Губер и чужая девушка, Берта остановилась в дверях; на лице ее промелькнула досада. Потом она подошла поближе, чтобы посмотреть, каким таким странным делом они заняты. Но едва она взглянула на распростертые окровавленные тела — пошатнулась и громко вскрикнула.
Матиас, метнувшись к ней, стал ее успокаивать.
— Не пугайтесь, мамзель Берта! Это двое несчастных крестьян, их сегодня избили палками.
— И вы их привезли сюда!
— Один из них — мой отец.
Барышня Берта бросила па мужиков еще один взгляд — он выражал откровенное, нескрываемое отвращение — и исчезла из мастерской, словно ее бурей унесло.
Губер не мог сдержать усмешку.
— Ну, из этой барышни сестры милосердия не выйдет — уж это можно сказать с уверенностью,— заметил он.
А Матиас Лутц, прикусив нижнюю губу, смотрел вслед барышне Виттельбах. Потом закрыл дверь, раскрытую ею настежь, и подошел к больным.
Вскоре раны Яка и Микка были заботливо перевязаны, больным стало легче, и они могли теперь отвечать на вопросы, давно вертевшиеся на языке у окружающие
Какое преступление они совершили, за что их подвергли такому страшному наказанию?
Они, по их словам, пришли в город, чтобы «принять» от губернатора новый крестьянский закон — вот и все. Да и это они сделали по совету владельца мызы Ания. А здесь их с невероятным коварством заманили в ловушку и повели на расправу как буи гонщиков.
Кто бы мог этому поверить? Даже сын Яка Лутса, знавший, что его отец не терпит лжи, с сомнением покачал головой. Не может быть, чтобы за мужиками не было ни малейшей провинности. Такая несправедливость попросту немыслима, она прямо в голове не умещается. Не иначе, в чем-нибудь они все же проявили непокорность перед господами, перед губернатором или перед кем-нибудь из чиновников, если не делом, то, может быть, словами.
Когда пострадавшие подробно рассказали все с начала до конца, сомнения их слушателей рассеялись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45