Помещик творит полный произвол, он может распоряжаться и судьбой и имуществом людей любого другого сословия. И ваши помещики этими привилегиями пользуются вовсю,— их не стесняет ни высокое образование, ни христианская вера, пи христианская мораль, хоть дворяне и уверяют, что она — их опора и светоч. Да тут у вас прямо Азия! Хуже, чем Азия. Азиатские тираны и не знают, что, угнетая народ, творят насилие, они считают, что таков самим богом данный строй и порядок. А ваши насильники должны бы это знать,— они ведь связаны с другими странами Европы, с европейской культурой... они принадлежат к великой культурной нации и даже гордятся этим!.. Мати, мне стыдно смотреть на то, что здесь творится. И люди мирятся с этим насилием, покоряются ему, никто ему не противится! На глазах у всего города избивают шестьдесят ни в чем не повинных крестьян, и ни у кого не хватает смелости выступить с протестом и привлечь к ответу палачей! И помещик не только заставляет служанку работать, но и делает ее жертвой своей похоти! И с этим мирится общество, это допускают власти! Но черт меня побери со всеми потрохами, если я примирюсь с этой гнусностью! Я ненавижу человека, который разрушил твое счастье, ненавижу весь его род, все его сословие!
Губер пришел в такое исступление, что стал кружить по крошечной комнате, как разъяренный волк; за каждой фразой он бил кулаком о стену, о стол или спинку стула. Матиас продолжал пить, следя глазами за каждым движением друга и Ячадно ловя каждое его слово.
— И я их ненавижу,— сказал он тихо, как будто обращаясь больше к самому себе, чем к товарищу, и снова наполнил кружку.— Ненавижу их с детства, с тех пор, как узнал их жестокость, ненавижу их сейчас, когда они превратили меня в нищего... Губер...-— Он вдруг резким движением поднялся с места.— Губер, на божье попечение я расплату не оставлю... расплату за это последнее злодейство...
Губер повернулся к нему и, как будто стремясь удержать Матиаса, схватил его за руки.
— Успокойся, друг! Мало ли что человек в гневе скажет, какие угрозы у него с языка сорвутся, но не всегда это бывает хорошо и правильно. Спокойно, спокойно, Мати!.. Я и сам зашел слишком далеко и тебя взвинтил сверх меры... Скажи мне прежде всего, как ты думаешь поступить с женой и ребенком? Что ты сказал Лене?
— Я велю Лене уйти.
— Мати.
— Что такое?
— Мати, да ты что, с ума сошел? Ты отталкиваешь свою жену, хотя за ней нет ни малейшей вины?
— Она виновна.
— Виновна? Как так? Она жертва насилия. Как может быть виновен человек, которого насильно заставили сделать то, на что сам никогда бы не пошел?
— Она виновна! Она виновна! Она виновна! — с пеной у рта крикнул Лутц, топая ногами.—- С насилием надо бороться силой, а она покорно подчинилась.
— Ты на ее месте сделал бы то же самое! В тебе говорит только эгоизм, Мати! Ты осуждаешь свою жену за то, что она отдалась не тебе, а разбойнику, который приставил ей к груди пистолет! И при этом она даже не знала, что ты ее ищешь, еще не имея на то никаких прав! Хотел бы я знать, какое же у тебя основание осуждать и карать человека, поступившего как ему вздумалось.
— И с самим собой нельзя делать ничего бесчестного, запрещенного! Кутила, развратник — тоже преступник. Я презираю людей, которые губят себя. И я презираю свою жену, потому что она погубила себя.
Губер обеими руками взял друга за голову и глубоко заглянул ему в глаза.
— Я тебя не узнаю! — воскликнул он.— Ты прямо переродился и не так, как мне хотелось бы. Ты всегда оправдывал даже серьезные преступления, считал преступления несчастьем, а преступников несчастными — и вдруг ты теперь бросаешь камень в человека, в проступке которого, собственно говоря, нет никакой его вины!.. Мати, если ты выгонишь жену на улицу, я буду презирать тебя.
— А ты бы так не сделал? Продолжал бы с нею жить? Кормил бы чужую любовницу и ребенка? Отвечай, Конрад... поступил бы так или нет?
— Да, я бы так и сделал.
— Но как бы ты себя чувствовал при этом?
— Вполне спокойно, если я люблю жену.
— Но она ведь не моя!
— Она твоя. Пока ты ее любишь, она твоя... А как же, Мати? Ты разве не знаешь, что люди женятся и на вдовах? Они ведь тоже раньше принадлежали другому. Но какому же здравомыслящему человеку придет в голову за это презирать вдов?.. Мати, я считал тебя разумнее, чем ты оказался. Жена твоя и без того несчастна, и, если ты ей причинишь еще большее горе, ты мне не ДРУГ.
Матиас Лутц, подперев щеку рукой, уставился в какую-то точку на полу. Сказать по правде, Губер сейчас повторял то же, что Матиас и сам думал. Он и сам уже перебирал в уме нее доводы, говорившие в пользу Лены, пытался оправдать ее, очистить от греха. По в его душе звучал и другой голос, споривший с первым. Когда Матиас был в силах прислушаться к доводам здравого смысла, он действительно не находил за своей женой никакой вины. Но едва возвышало голос себялюбие — та же самая женщина оказывалась великой грешницей с душой чернее сажи. Она невиновна и все же виновата — к такому противоречивому выводу он всякий раз приходил; внутренняя борьба начиналась снова, пока он опять не упирался в тот же мертвый тупик.
Губер молчал. Он хотел дать Матиасу возможность все взвесить, выдержать борьбу с самим собой, прийти к определенному решению. У Губера не было ни малейшего сомнения в том, какой из голосов, спорящих в душе друга, в конце концов победит. Разве что если допустить, что любовь Матиаса к Леие не была такой большой и сильной, как Губер до сих нор думал...
— Конрад,— произнес наконец Лутц, робко поднимая глаза, окруженные налитыми кровью веками,— я не стану ничего решать, пока не узнаю определенно, могу я жить без нее или нет. Это мне еще самому неясно. Пока я не достигну в этом полной ясности, ни Лене, ни ее ребенку ничто не угрожает.
— Правильно, Мати, вполне правильно! —- поддержал Губер, положив обе руки ему па плечи.— Человек ничего не должен решать сгоряча, необдуманно. И теперь, раз ты уже заговорил так разумно, я не боюсь, что ты придешь к неверному решению. Я тобой доволен, дружище, так как я уже наполовину добился победы. А теперь обещай мне еще вот что: прежде чем предпринять решающий шаг, ты дашь мне знать о своих намерениях.
—- Я бы все равно это сделал и без всякого обещания. Но если тебе так будет спокойнее — вот моя рука.
Губер стремился развлечь приятеля, направить его мысли па что-нибудь другое, чтобы он забыл о своем несчастье, хотя бы немного успокоился и отдохнул; и Конрад сперва был доволен, что друг так охотно пьет пиво. Чтобы задержать Матиаса здесь, Конрад и сам усердно пил, заводя разговор то па одну, то па другую тему и стараясь заинтересовать и увлечь товарища. Это ему удалось. Матиас все больше оживлялся. Кму, видно, и самому хотелось дать своей голове какую-нибудь другую, более легкую и не столь возбуждающую работу.
Но вот Губер забеспокоился, заметив, что Матиас пьет с неестественной, все возрастающей жадностью. Лутц то и дело наполнял свою кружку, ни на минуту не выпуская ее из рук. Он заказывал пиво снова и снова, насильно заставляя приятеля пить вместе с ним,— возбуждение его росло. В конце концов Губер убедился, что его друг дошел до такого состояния, которое уже никак нельзя было назвать просто хорошим расположением духа. Он стал повторять одно и то же, мысли ого путались, словно перестали ему повиноваться. Матиас Лутц был пьян.
— Ну, хватит! — крикнул Губер, отодвигая в сторону пустые бутылки и кружки.— Мы и так сегодня хватили лишнего. Идем домой, Мати!
Но Мати и слышать не хотел.
— Что это тебе вздумалось! Я только-только отогрелся, а ты меня гонишь опять на холод! Горя и забот у меня больше чем надо, дай же мне хоть немножко душу отвести... Дядюшка Петерсон! Еще полдюжины пойла!.. Матиас Лутц — не пьяница, никогда пьяницей не был и в пьяницу превратиться не желает, но раз уж он в кои веки собрался посидеть с закадычным другом и тот сочувствует его беде... то надо, чтобы пива было вдосталь! Дядюшка Петореоп! Петерсон!
И он, не обращая внимания на протесты Губера, шесть раз стукнул каблуком о пол. Конраду пришлось волей-неволей продолжать пить, чтобы не оставлять Матиаса одного. Никакие уговоры не помогали. Губер даже заметил, что в ответ на его увещевания Матиас хмурится и отвечает сердито. Нельзя было раздражать его. Это его еще больше подзадорило бы. А так как по-хорошему тоже ничего нельзя было добиться, то Губер вынужден был допустить, чтобы его друг напился чуть ли не до бесчувствия.
Третий раз в жизни Матиас Лутц находился в таком состоянии. Его опьянение в день свадьбы по сравнению с сегодняшним казалось даже умеренным.
Поздно ночью Губер отвел его домой. Лена отворила им дверь.
Когда муж ввалился в комнату, свеча задрожала в руке молодой женщины, лицо ее побелело как мел. Неподвижно, широко раскрытыми глазами она смотрела на Матиаса. Потом медленно, шаг за шагом отступила в сторону, не произнося ни слова.
Оторопев, Губер поздоровался — он словно видел перед собой незнакомого человека. Неужели это та молодая, здоровая, румяная женщина, которую он несколько педель назад видел такой цветущей? Сколько же ей, наверно, пришлось перенести, если от пес осталась одна тень, бескровная и бестелесная! Глубокое сочувствие овладело Губером. Он шагнул к молодой женщине, пожал ее свободную руку и произнес тепло и умоляюще:
— Не пугайтесь и не сердитесь на нас! Мы с Мати... чуточку хватили через край. Это больше не повторится!
— Понимаю,— тихо ответила Лена.— И я не вправе сердиться... Благодарю вас, Губер, что вы его проводили.
— Да, да, тебе есть за что благодарить Губера! — вскричал Мати, еле выговаривая слова и в поисках опоры хватаясь за столы и стулья.— Он настоящий друг... он друг тебе еще больше, чем мне... Он такой человек, что может черное превратить в белое... Ему веришь больше, чем самому себе... Скажи ему спасибо, скажи спасибо за то, что он для тебя сделал...
Конрад попрощался и ушел. Он видел, что пьяный снова выходит из себя, так что разум нее всего было удалить от него все, что могло бы его взволновать или рассердить.
В этом убедилась и молодая женщина.
Как только за Губером захлопнулась дверь, Лена, подойдя к мужу, смиренно попросила позволения стащить с него башмаки. Матиас разрешил. Не противился он, и когда Лена сняла с него пиджак и жилет, расстегнула ему воротничок и развязала галстук. Постель для него уже была приготовлена на диване — здесь он спал с того дня, когда привез жену домой,— он хотел быть один со своим горем.
Лутц смотрел, как жена молча, покорно и заботливо прислуживает ему, и по лицу его было видно, что он приходит в более мирное настроение. Вдруг он обеими руками обхватил голову Лены, прижал ее к груди, к лицу и целовал, целовал — горячо, страстно...
— Ничего не случилось... все это лишь страшный сон,— прошептал он со слезами на глазах.— Ты моя... моя... моя... и за тобой нет никакой вины! Я счастлив, как и прежде,— у меня самая чистая, честная, красивая жена на свете, и никто не смеет указывать па нее пальцем... Лена, скажи, подтверди мне, поклянись, что все это неправда, что это нелепость, порожденная моим воображением... скажи, что это мой сон, бред, галлюцинация!..
Лена молчала. Она толI,ко смотрела на него затуманенным, жалобным и робким взглядом, нежно отводя с его лба пряди волос.
— Ты молчишь, Лена? — продолжал Матиас. Настроение его вдруг снова резко изменилось.— Ты не отвечаешь, ты ничего не можешь опровергнуть, ты можешь только подтвердить, что все это правда! — крикнул он, отталкивая руку Лены.— Ты можешь только сказать, что я был когда-то счастлив, что ты растоптала мое счастье и мне осталось одно лини» позорное, мучительное воспоминание!.. Прочь с моих «лаз! Оставь меня одного в моем горе!.. О, как бы я хотел никогда тебя больше не видеть!
Он упал на диван навзничь, закрыл лицо руками и стал всхлипывать, как ребенок.
Лена, понурив голову, вышла в другую комнату и закрыла за собой дверь.
Утром Лутц опять не пошел на работу. Слишком скверно он себя чувствовал. Голова у него раскалывалась от боли, руки дрожали, во всем теле чувствовалась такая усталость, разбитость, такое изнеможение, точно после тяжелой болезни. Подперев голову руками, он молча сидел у окна. Лена позвала его пить кофе.
И таком беспомощном состоянии человек становится покорным, соглашается, ищет дружеского слова и поддержки.
— Лена,— умоляюще сказал Матиас, садясь за стол,— я, может быть, вчера наговорил глупостей... ты не обращай внимания, прости меня. Ты ведь видела, какой я был.
— Ты не сказал ничего глупого,— ответила Лена.— Все, что ты говорил, было правильно, и я знаю — ты и сегодня думаешь то же самое, что вчера мне высказал... Мати, прошу тебя, давай положим этому конец! К чему тебе напрасно мучиться! Мы не можем больше оставаться под одной крышей.
Матиас посмотрел на ее измученное, нервно подергивающееся лицо, и чувство сострадания потоком хлынуло в его душу. В эту минуту ему казалось, будто это он виноват, будто это он совершил несправедливость, показал себя безжалостным деспотом по отношению к этой ни в чем не повинной женщине... Крепко, горячо схватив ее за руку, он воскликнул:
— Лена, мы не расстанемся, мы не порвем друг с другом, что бы ни случилось! Я забуду все, я все вырву из своей памяти, я буду думать только о том, чем ты была для меня до сих пор. Я не в силах с тобой разлучиться, жить без тебя. Губер знает меня лучше, чем я сам,— он сказал мне: «Мати, если ты ее любишь, ты не оттолкнешь ее от себя». И я не оттолкну тебя, Лена, я теперь знаю свой долг!
Молодая женщина смотрела ему в лицо сквозь слезы. Матиас почувствовал, как рука ее вздрогнула в его ладо-пи, как Лена задрожала всем телом, точно в лихорадке.
— Мати,— шепнула она, обнимая голову мужа и прижимаясь губами к его волосам,— я буду работать для тебя, буду твоей служанкой, твоей рабой, пока моя душа не покинет тело! Я буду только воздухом, который незаметно тебя окружает,— у меня не будет ни требований, ни желаний, ни нужды! Если я в состоянии чем-нибудь искупить свою вину, заставить забыть о пей — я все сделаю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45