Невольно, сама того не сознавая и не желая, Берта подчинилась этому необъяснимому влечению, а когда попыталась с ним бороться, было уже поздно; она чувствовала, что возврата нет, что она погружается все глубже и глубже и волны смыкаются над ее головой. Она погибла.
И вдруг в ее глазах весь окружающий мир приобрел совсем другой облик, другие краски и смысл. То, что еще вчера было правдой, сегодня оказывалось ложью. Что еще вчера было невозможным, сегодня стало возможным. Ее любимый уже не был вчерашний крестьянин, с которым богатой бюргерской дочке не пристало вступать в союз,— он вдруг стал самой важной и значительной личностью во всей вселенной, и лишиться его было бы ужасным несчастьем. Общественное мнение, которое Берта раньше считала такой могучей и страшной силой, теперь совершенно утратило свою власть над ней. «Какое мне дело до всего света!» — могла бы она теперь воскликнуть с величайшим спокойствием. А неизбежные препятствия со стороны родителей? О-о, Берта ощущала в себе исполинскую силу, она готова была бороться с любыми препятствиями, готова была пойти ради своего возлюбленного хоть на смерть.
Но любовь не только придает силу и мужество, она делает человека умнее, тоньше, проницательнее: это барышня Берта доказала, борясь против общественных предрассудков своих родителей — предрассудков, которые теперь казались ей такими обидными и мелочными, такими отжившими и нелепыми. Берта боролась не словом; она не вступала в споры с матерью и отцом о необходимости решительно изменить и перестроить мировой порядок. Результаты подобных попыток были бы по меньшей мере сомнительны. Нет, она прибегла к более простому и не раз испытанному средству: она постучалась именно в ту дверь родительских сердец, за которой обитает любовь к детям.
Господин и госпожа Виттельбах стали замечать, и с каждым днем все явственнее, что их дочь несчастна, глубоко несчастна. Она не ест. Ищет одиночества, отказывается от развлечений. Весь мир как бы умер для нее. Бедняжка может часами сидеть на одном месте, часами молча смотреть в окно. Она забыла, что такое смех, слово вымолвить — и то для нее мученье.
Опасное душевное состояние дочери особенно бросается в глаза мамаше. Мать часто находит ее сидящей неподвижно, замечает, что за столом она не ест, в постели мечется без сна, тайком тяжело вздыхает. Именно мать первая обнаруживает, что глаза у Берты красные, а щеки побледнели. Потом замечает это и отец.
Родители делятся друг с другом своей тревогой. Один спрашивает другого, что же все это означает, что за червь грызет сердечко их дочери. Они, возможно, и подозревают истину, но истина эта им не по душе, и поэтому они подыскивают всевозможные другие объяснения. Дочь па все их расспросы не дает никакого отпета. Она лишь с трагическим смирением качает головой, улыбается точно умирающая и загробным голосом уверяет, что с ней ничего не случилось, что она такая же, как всегда. Родные хотят позвать врача, но Берта противится, заявляет, что она вполне здорова, просит ее не мучить и со слезами отталкивает всех от себя.
Родители стоят перед неразрешимой загадкой.
А тут еще появляется у господина Виттельбаха новая забота — уже не дома, а в мастерской.
Матиас Лутц начинает время от времени ронять словечки и намеки насчет того, что ему, мол, охота поездить, постранствовать, ногнядеть немножко на белый свет. Ремесленник должен менять место работы, иначе он рискует так и остаться односторонним человеком. А если уж подмастерье захотел стать мастером — какой же толковый старательный подмастерье не хочет стать мастером! — то ему и по закону полагается поработать самое меньшее в трех губерниях России.
Толки об этом доходят до хозяина, и, когда тот спрашивает подмастерья, верны ли эти слухи, Матиас Лутц заявляет, что он действительно думает уходить. Работник, благодаря которому виттельбаховская мебель пользуется такой славой, хочет уйти от Виттельбаха! Мастер пытается защитить себя от убытков тем, что повышает Матиасу жалованье. Опасность на время устранена — Матиас из деликатности остается на месте. Но надолго ли? Он ведь прав, когда жалуется, что в Таллине ему все равно мастером не стать — достославный столярный цех и вся высокочтимая гильдия считают его «лапотником», недостойным почетного звания мастера.
В течение зимы состояние мамзель Берты делается все более угрожающим. Уже страх терзает любящее материнское сердце — вдруг дочери действительно грозит опасность весной уснуть последним сном, как иногда могильным голосом предсказывает Берта. Тут надо немедленно чем-то помочь, но где искать помощи?
В то время как мамаша в отчаяпии ищет, чем помочь горю, больная Берта тайком обменивается со своим любезным нежными записочками, которые у нее обычно заканчиваются так: «Мужайся, мой любимый, дело подвигается успешно! Мама уже стала гораздо податливей, папу мы тоже скоро заставим сдаться. Мужайся, сердце мое!»
И в то время как мамаша велит готовить больной дочурке самые вкусные блюда, к которым та за столом даже не притрагивается, кухарка Тийна часто видит, какой прекрасный аппетит бывает у барышни, когда они остаются с ней одни в кухне или чулане.
И горничная Лийза тоже знает, что, когда мамаши нет в комнате или вовсе нет дома, барышня Берта не глядит в пространство и не испускает замогильные вздохи, а разговаривает, смеется и даже танцует... По ночам Борта не спит только тогда, когда не спит и мать. И глаза у Берты делаются красные как раз в нужную минуту. Берта обладает необычайной способностью — лить слезы даже в ту минуту, когда сердце у нее скачет от радости: например, если она только что получила письмо от Матиаса. Насколько повинен в ее слезах нарезанный кухаркой лук — остается неизвестным.
Когда стало ясно, что не помогают ни лекарства, ни театры, пи концерты, ни танцы, ни вкусные блюда, чета Виттельбах пришла к заключению, что их дочурка страдает от несчастной любви. Они стали ее исповедовать, и Берта призналась им. Она, правда, долго, стыдливо отпиралась, но затем кратко и уверенно заявила, что не может жить без Матиаса Лутца. Матиас Лутц — или никто. Матиас Лутц — или позорный удел старой девы до самой смерти. А смерть — при том опасном состоянии, в каком мамзель Берта находится,— не заставит себя ждать...
Родители растерянно переглянулись. Их дурное предчувствие оправдалось. Господин Виттельбах несколько раз почесал у себя за ухом и произнес: «Гм, гм!» — а мадам Виттельбах, переминаясь с ноги на ногу, ломала сжатые руки.
— Это дело сложное,— сказал господин Виттельбах.
— Это невозможно! — воскликнула мадам Виттельбах.
— А по-моему, это так просто! — воскликнула мамзель Берта.
— Можно, пожалуй, подумать,— пробормотал отец. Мамаша же молчала. Она вышла в другую комнату там, растопырив пальцы, воздела руки к небесам. Папаша вышел вслед за ней, и они, заперев двери, долго советовались между собой. Когда они снова появились, папаша сказал дочери:
— Мы хотим хорошенько подумать, дай нам недели две сроку.
И мать добавила беззвучно:
— Это я виновата, я тебя недостаточно тщательно воспитывала. Теперь нам угрожает большое несчастье. Дай нам к нему подготовиться.
А Матиас Лутц в этот день получил письмо, закапчивавшееся следующими словами: «Дорогой мой, радуйся, они оба уже готовы сдаться! Подожди еще немножко — и ты сможешь меня при всех обнимеРгь и целовать! Навеки верная тебе и счастливая Берта».
8 ТАЛЛИН В ТЕ ГОДЫ
В описываемое нами время, в пятидесятых годах XIX столетия, жизнь в Таллине текла безмятежно. Тот, кто почему-либо проявлял недовольство, считался плохим горожанином и в том, что он чем-то недоволен, сам был повинен. У бюргера еда имелась в изобилии, поэтому не было нужды много думать. Никакая конкуренция не заставляла его ломать себе голову, не выводила его из равновесия. Хлеб стоил дешево, в покупателях и заказчиках недостатка не было, цены держались удовлетворительные. В мастерской — подмастерье и ученик, в лавке — приказчик и мальчик-подручный — все они жили у хозяина, ели за его столом, от него получали в большинстве случаев и одежду, а следовательно, могли довольствоваться меньшей денежной платой. Крестьянин продавал на рынке свои товары за копейки вместо рублей: город был еще невелик, покупателей мало, и для нищего крестьянина даже гроши имели великую ценность,— он ведь так редко видел деньги.
И деловая и частная жизнь шла сонным, медлительным шагом. Железная дорога тогда еще не соединяла город с внешним миром, не привозила сюда ни новых людей, ни новых идей и веяний, не доставляла на рынок новых дешевых товаров. Единственная связь с окружающим миром поддерживалась судоходством, да и оно было ограниченным вялым, нерегулярным; шоссейные дороги, связывавшие город с деревней, а также с отдаленными частями страны, были в слишком плачевном состоянии, чтобы способствовать развитию сообщения. Горожанин в меру работал, в меру получал, в меру платил и в меру накапливал капиталец. Для торговца и ремесленника лучшими покупателями и заказчиками были помещики. Именно в эти годы их хозяйство начало процветать. Цены па земельные участки поднялись, так как повысились цены на продукты сельского хозяйства; освобожденный от крепостной зависимости крестьянин, живший на помещичьей земле по «свободному договору», являлся дешевой рабочей силой и исправным плательщиком аренды; помещик все туже набивал свою мошну, запросы его росли, а выгоду от этого получал и купец и ремесленник. И тот и другой могли вечером, завершив дневные труды, со спокойной душой закурить сигару и отправиться в ресторан выпить стакан вина или в клуб — посидеть, потягивая грог, за карточным столом.
Сигара и вино, пиво и карты служили для горожан связующими нитями. Но соединяли они не все городское общество, а только отдельных лиц. Вообще же одно сословие было обособлено от другого и в работе, и в ведении дел, и в развлечениях. Эти сословные различия обнаруживались не только в закрытых клубах, но и в ресторанах, открытых для всех. У каждого сословия — свой круг знакомых, у каждого сословия — свой кабачок. Дворянин посещал Акциаклуб, крупный торговец — Клуб черноголовых, ремесленник —- клуб Кану та. Литераторы, художники, высшее офицерство делились, смотря по тому, с кем они были связаны знакомством, между первыми двумя клубами. В ресторанах — та же картина. Если дворянин и «литератор», как называли интеллигентов свободных профессий, были завсегдатаями ресторана Иптельмана, то купец склонялся к Фаренгольцу, а ремесленник довольствовался Гартмутом и Коффским.
Однако клуб ремесленников — Канут — удостаивался частенько, обычно в поздние ночные часы, и посещения высоких гостей из привилегированных сословий. Они являлись либо из Акциаклуба, из соседнего Дома черноголовых или из какого-нибудь ресторана; чаще всего то были
1 «Черноголовыми» назывались члены союза крупных торговцев, считавшего своим покровителем св. Маврикия, изображавшегося в виде арапа.
молодые помещики, студенты-корпоранты в трехцветных шапочках, сынки крупных торговцев и т. п. Под хмельком человек забывает многое, забывает иной раз даже сословные различия и предрассудки. Так было и с молодыми господами, о которых мы говорили. Или, вернее, эти молодые господа и не считали, что грешат против своего сословного достоинства, появляясь иногда в обществе обычно столь презираемых ремесленников,— ведь знатные посетители приходили сюда не для того, чтобы повеселиться вместе с хозяевами, а чтобы поиздеваться над ними или своим озорством нарушить их веселье. Особенно часто бывало это на различных празднествах: и танцевальных вечерах. Горе тогда распорядителям праздника, следящим за порядком, горе и бюргерским барышйям, которым пришлись не по душе грубые шутки высоких 1 остей! В большинстве случаев такое посещение кончалось какой-нибудь грубой выходкой, которая заставляла терпеливого и почтительного распорядителя указать гостям на дверь.
Это проделывалось, разумеется, с учтивостью, доведенной до крайности, ибо мещанин всегда старался быть изысканно вежливым с лицами из высшего общества, желая этим показать свою собственную благовоспитанность, а также имея в виду свою коммерческую выгоду. Более суровые приемы применялись обычно лишь к самым заурядным озорникам. В гильдии Канута практиковались в те времена два способа выпроваживания нежелательного гостя: «с помпой» и «без помпы». За более тяжелые провинности полагался первый способ, за незначительные проступки — второй. В тех случаях, когда возникало сомнение, насколько тяжко согрешил гость и какого наказания он заслуживает,— обвиняемому с глазу на глаз или в присутствии третьего лица предлагали вопрос: как ему самому желательно быть выброшенным за дверь — «с помпой» или «без помпы». Бедный грешник мог сделать выбор, сообразуясь со своим сословным достоинством или с требованиями своей совести. Человек, который хотел исчезнуть без особой пышности, согласно старому доброму обычаю, просто сам убирался прочь из клуба. Тот же, кого толкало тщеславие или кому распорядители хотели оказать особую честь, должен был предварительно пройти церемониальным маршем через клубные помещения. Распорядители в полном составе окружали его, во главе шествия становился оркестр, и под оглушительные звуки музыки процессия направлялась через весь парадный зал в вестибюль, где сопровождаемый такими почестями грешник натягивал пальто и под гром веселого марша отправлялся на свежий воздух.
Если такой озорник оказывался неисправимым и повторял свои выходки или как-либо иначе серьезно грешил против добрых нравов и приличий, ему закрывали доступ в клуб или исключали из членов клуба на несколько месяцев или даже лет. Самым долгим сроком наказания было девяносто девять лет. Людей, которые смогли дождаться конца этого срока, быто, говорят, немного.
Из всех клубов именно в Кануте чаще всего случалось такое смешение сословий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45