И если я добровольно иду на такую потерю, то это только показывает, как много я надеюсь выиграть. Вы говорите о счастье всей моей жизни; так знайте же, что счастье это зависит не от девицы Виттельбах,— оно в ваших руках, только в ваших руках. Л вы хотите меня лишить его.
— А счастье Берты Виттельбах? — тихо воскликнула Лена; грудь ее волновалась, губы дрожали, выдавая сильную внутреннюю борьбу.
Матиас Лутц погрузил весла в воду и несколькими сильными гребками снова направил лодку на середину реки.
— Счастье Берты Виттельбах? Неужели вы думаете, что ей может дать счастье человек, который не любит ее?
— Но она его любит.
— Разве вы назовете счастливой женщину, которая, любя мужа, всю жизнь должна мириться с тем, что он ее не терпит, да к тому же еще любит другую? А вам, Лена, это разве казалось бы счастьем?
Девушка ничего не ответила. У Матиаса появилась твердая уверенность в том, что он одержал победу, если только у Лены не окажется никаких других доводов. Он хотел дать ей время подумать, собраться с мыслями, прийти к какому-нибудь решению. Поэтому он и сам умолк и стал быстро грести. Он так разогнал лодку, что вода по обеим ее сторонам запенилась.
Лена молчала. Руки ее снова лежали на руле, широко раскрытые глаза смотрели вдаль каким-то пустым взглядом. Матиасу опять бросилась в глаза ее странная бледность и эта складка горечи и безнадежности у рта.
— Я жду вашего ответа,— сказал он наконец, отирая платком пот с лица.
Лена подняла на него глаза. Ее взгляд выражал страдание, муку и вместе с тем горячую мольбу: «Жестокий, сжалься надо мной, оставь меня!»
Но этот человек не знал жалости, как не знает жалости утопающий, которого вот-вот поглотят волны. Он продолжал спрашивать, он требовал ответа, он упорно бил в одну точку. Ему нужен был такой ответ, которому он мог бы поверить, который он принял бы без спора.
И Матиас наконец услышал его из уст измученной девушки:
— Господин Лутц, я не люблю вас...
Хотя Матиас мог ожидать такого ответа и был готов к нему, все же слова Лены, сказанные почти шепотом, подействовали на него, как внезапный удар молота по голове. Весла выскользнули у него из рук, сильное тело согнулось, взгляд потускневших глаз был устремлен поверх борта лодки, на воду, которая казалась ему покрытой зыбким багровым туманом.
Оба долго молчали. Да если бы девушка и сказала что-нибудь, Матиас едва ли ее услышал бы; он даже не видел и не слышал, как Лена, оставив руль, вдруг пересела на скамью против пего и притронулась к его руке.
— Господин Лутц, простите меня!
Ей пришлось повторить свои слова и крепко сжать руку Матиаса.
Лутц перевел на нее взгляд, словно блуждавший далеко в тумане, кивнул головой и попытался улыбнуться; по это была улыбка умирающего — бледная, усталая.
И вдруг шею его охватили трепещущие руки, горячая щека коснулась его щеки, к груди его прижалась нежная грудь, волнуемая глубокими вздохами, и он услышал рыдания и слова, вырывавшиеся у девушки:
— Это все неправда... все, что я говорила... я и сама этому не верила... Неужели я не могу тебя... тебя одного...
Голос перешел в шепот, слов уже нельзя было разобрать, да едва ли и сама Лена их понимала. Матиас почувствовал, как на его руки упали крупные горячие слезы. Эти слезы и жаркое дыхание, коснувшееся его лица, заставили его очнуться. У него вырвалось восклицание -= скорее крик испуга, чем радости,— потом он обхватил обеими руками эту головку, это сокровище, только что ему дарованное, прижал ее к груди, к своей щеке и прошептал, улыбаясь от счастья, точно спасенный от гибели утопающий:
— Так и должно быть, Лена, так хорошо...
Их лодку тихо несло кормой назад вниз по течению, пока она не остановилась в изгибе реки, между берегом и деревом, упавшим в воду. Отсюда лодка как бы попыталась сама высвободиться — нос ее стал поворачиваться к середине реки. Но уплыть ей не удалось. Чья-то сильная рука, протянувшаяся с берега, ухватилась за борт и чуть ли по вытащила суденышко па песок.
— Кто же так плавает по реке! Или вы думаете — мне очень приятно выуживать вас потом из холодной воды! Сейчас же поднимите весла, не то их унесет!
Чей-то громкий голос произнес эти слова так сурово и повелительно, что молодые люди, вздрогнув, отшатнулись друг от друга и испуганно огляделись.
На берегу стоял Конрад Губер. Лицо его расплылось в широкую насмешливую улыбку.
— Ох, какое умилительное зрелище! — сказал он, делая вид, будто утирает слезы.— Прямо сердце в груди тает, а изо рта слюнки текут.,. Ну, Мати, молодец! В этой сцене была жизнь, поэзия, мощь! Точь-в-точь как в театре!.. Мати, я тебя тут же объявляю мастером. Из учеников сразу произвожу тебя в мастера! Теперь я ничуть не жалею, что все время крался вслед за вами по берегу, точно шпион, подсматривая и выслеживая, причем два раза споткнулся о пень и полетел носом в землю. Да здравствует мастер Мати, трижды ему «ура!».
И Губер стал подбрасывать свою шляпу в воздух. Взлетая в последний раз, шляпа чуть не угодила в реку.
— А теперь — живо на берег, праздновать помолвку! — воскликнул он.— В таком радостном настроении я в эту скорлупу сесть не рискую. Напитки для пиршества я уже припас, Мати. Я ведь знаю, чем закапчиваются такие истории, поэтому зашел в харчевню и сунул себе кое-что за пазуху... УваЖКемая фрейлейн, очаровательная невеста, смею ли я своими грубыми руками коснуться вашего стройного стана и помочь вам выйти на берег?
И, не дожидаясь ответа, он схватил девушку за талию, высоко поднял ее в воздух и при этом исполнил длинную руладу на манер «йодлей», какие выводят в горах немецкие пастухи; лес и берега отозвались ему звонким эхом.
А Матиаса этот сумасшедший парень три раза так сжал в своих объятиях, что у того кости затрещали.
Лодку привязали к берегу, захватили с собой привезенные припасы, и в лесу на лужайке, покрытой мягким зеленым мохом, начался веселый пир. Бутылки вина, принесенной Губером, хватило ненадолго, за ней последовало пиво и мед Матиаса, а проворные ручки Лены тем временем делали бутерброды и очищали крутые яйца.
— Ты, значит, от самого города тайком шел за нами следом? — спросил приятеля Матиас; щеки его пылали, глаза блестели.
— Я вас, подозрительные личности, и на пять минут не выпускал из виду,— засмеялся Конрад.— А в том, что вы меня не видели, ничего удивительного нет,— вы же вообще не замечали, что кругом происходит, прямо тетерева весной па току — те во время любовных игр не видят ни охотника, пи других врагов. Чес гное слово, я еще не встречал подобных лунатиков! Я порази лог, что, дойдя до Пириты, вы не ступили прямо в воду.
— Нам надо было поговорить о многих серьезных вещах,— заметил Матиас, с безграничной нежностью глядя на Лену.— Еще немного — и я завтра утром, разбитый, уехал бы из Таллина. Эта жестокая девица сперва бросила меня в огонь преисподней и потом только открыла передо мной райские врата. Как можно так терзать человека — не понимаю!
— Это ведь обычные женские уловки,— ответил Губер.— Они, женщины, сначала дают тебе отведать перцу, чтобы потом сахар еще слаще показался. Знаем мы их! Но от вас, мадмуазель Лена, я этого все-таки не ожидал! Вы можете рассчитывать на более мягкое наказание только благодаря тому, что сегодня мучили свою жертву недолго. Но за ваше злодейское письмо... да, да, милое дитя, я тоже его читал, ведь у нас с Мати нет тайн друг от друга... за свое письмо вы заслуживаете кары. Выбирайте: смертная казнь через повешение или сто поцелуев.
Лена ничего не ответила, только улыбнулась. Ее глаза глядели так, точно она жила и двигалась во сне. Почти такое же чувство владело и Матиасом — он тоже был словно зачарован. Разница была лишь в том, что ликующая радость, переполнявшая Матиаса, часто прорывалась наружу — он громко говорил и смеялся,— невеста же, казалось, была погружена в сладостную усталую дремоту.
На закате вдоль берега моря к городу шагало трое счастливых людей. Море таинственно шумело, а Конрад Губер насвистывал. Да и как ему было не насвистывать: он ведь сегодня отвоевал свою отданную про заклад голову, и теперь уже никто не мог назвать его лжепророком...
18 МАТИЛС ЛУТЦ СТРОИТ СВОЕ ГНЕЗДО
Мастер Георг Виттельбах не выказал никакого удивления, когда Матиас Лутц однажды вечером сообщил ему, что собирается смениться. Мастер даже не спросил, кто его невеста. Он горячо пожал подмастерью руку и поздравил его. Вопреки своему обыкновению, Виттельбах при этом был серьезен, не подшучивал над Матиасом и даже чуть нахмурился — меж бровей у него залегла морщинка.
— Вы, конечно, останетесь в Таллине и будете по-прежпему работать у меня? — спросил он.
Матиас кивнул; мастер Виттельбах назначил ему хорошее жалованье, и теперь у него нет охоты переезжать куда-либо. А дальше — видно будет.
— Когда же ваша свадьба?
— Я думаю, на рождественских праздниках. Я бы хотел, если мастер разрешит, сделать себе приличную мебель, работая вечерами и по воскресным дням. А это Займет немало времени.
— Считайте, что разрешение вам дано,— дружески ответил Виттельбах.— Вы можете, кроме того, смейо пользоваться моим лесом и другими материалами без всякой платы — достаточно вы потрудились и попотели в этой мастерской. Делайте себе хоть такую мебель, чтобы и любой I [ыф мог нам позавидовать; если понадобится, возьмите себе в помощь кого-нибудь из учеников.
Матиас поблагодарил. Он был уверен, что мастер сделает ему к свадьбе ииденежпый подарок. Затем они условились о жалованье, которое в дальнейшем полагалось Матиасу как подмастерью, не пользующемуся квартирой и столом у мастера; при этом Матиасу торговаться не пришлось. Расстались они как люди, заключившие договор, который удовлетворяет обоих.
Выполняя долг вежливости, Лутц сообщил о своей помолвке также мадам Виттельбах и Берте. Супруга мастера ответила ему несколькими банальными любезностями, а мамзель Берта, не протягивая жениху руки, бросила коротко, холодно и высокомерно: «Поздравляю!» При этом она старалась делать вид, что все это ее нисколько не трогает. Когда Лена через несколько дней тоже явилась в дом мастера с визитом вежливости, Берта к ней не вышла. Барышню стали искать, по оказалось, что ее уже нет дома.
Человек, который теперь в воскресные дни и по вечерам при свете свечей трудился в мастерской Виттель-баха, делая различные вещи для своего будущего гнезда,— этот человек был счастлив, счастлив до глубины души. Его не могли одолеть ни сон, ни усталость. Пила и рубанок, стамеска и молоток так и летали в его руках; он готов был бы трудиться до зари, если бы это не нарушало отдыха подмастерьев и учеников, спавших в мастерской. Подмастерьев он старался задобрить щедрыми угощениями. Губер часто помогал ему в работе, хотя Лутц иногда чуть ли не силой отстранял его. Время шло, и из-под умелых рук стали появляться вещи, которые действительно могли бы красоваться в доме какого-нибудь аристократа.
Так как невеста тоже усиленно занималась приготовлениями к свадьбе, то свободного времени у них почти не оставалось и встречались они лишь на короткое время. Да они многого и не требовали: им хотелось только поглядеть друг другу в глаза, послушать голос, пожать руку; потом они расставались, но сердца их озаряло счастье и в мыслях они были неразлучны.
У Матиаса давно уже не было ни малейших сомнений в том, что невеста любит его нежной и верной любовью. Об этом говорили ее глаза, ее самозабвенная преданность и покорность. Его желания, его воля, его стремления были и ее желаниями, волей, стремлениями, направленными к одной цели — их предстоящему браку... Загадочным дурным сном казалось Матиасу воспоминание о том, что эта девушка некогда пыталась отвергнуть его сватовство. Почему это произошло, он и сейчас не понимал, а доискиваться причины не было пи охоты, ни времени; он жил только своим радостным сегодняшним днем.
Матиас позабыл все, чем была полна его душа раньше, когда он еще не знал этой любви. Деньги, богатство, почет и слава — все превратилось в дым, прах... Он со спокойной душой, улыбаясь, бросил все это нищему в шляпу, как и предсказывал Конрад Губер. Взамен Матиас выиграл сокровище, поистине вдесятеро более ценное.
Наконец наступил день свадьбы.
Гнездышко молодой пары, которое Матиас убирал с такой любовью, было готово: две комнатки с кухней, близ спуска Люхике-ялг, были обставлены новехонькой мебелью, изготовленной самим женихом, и украшены утварью и художественными вещами, которые Матиас тоже сам выбирал и покупал. «Ей здесь будет спокойно и радостно жить,— думал Лутц, бросая взгляд па все это великолепие,— а мне хорошо будет отдыхать!» И глаза его улыбались, и сердце словно наполнялось солнечным сиянием. Он считал себя счастливейшим человеком во всем городе. Сейчас ему доставляло радость дарить; а раньше он думал, будто счастье заключается в том, чтобы получать. Какой ложной казалась ему теперь эта мысль...
Венчание состоялось в церкви Нигулисте, где Матиас проходил конфирмацию. Богослужение велось, разумеется, на немецком языке.
Свадебное пиршество Лутц устроил в своей квартирке. И у пего и у невесты приглашенных было немного: подмастерья Виттельбаха, большей частью холостяки, несколько молодых девушек — знакомых Лены или Тийны, мастер Виттельбах, явившийся, однако, без супруги и дочери, затем отец, мать, брат и сестра жениха и, наконец, мать Лены. Да, она тоже была здесь. Дочь с ней помирилась. Дочь подумала: «Она же мне мать, к тому же старый человек, ей и жить недолго осталось...» К рождеству санный путь установился, и Лена послала за матерью возницу.
Общество, собравшееся на свадьбе, было, по понятиям тогдашних горожан, весьма пестрым: здесь сидели за одним столом немцы-ремесленники, так называемые «гаидвсрки», и эстонские крестьяне, девицы, говорившие ио-иемецки, и служанки, знающие лишь «деревенский язык»! Но добрая воля и веселое настроение гостей помогали сгладить эти различия. Конрад Губер, которому узколобое сословное чванство было чуждо, а зазнайство и высокомерие и вовсе ненавистны, умел благодаря своему такту и неистощимому остроумию как бы перебрасывать мостики между отдельными лицами и группами людей, так что вскоре бюргер и мужик не только терпимо относились друг к другу, но и понимали один другого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45