Оно удалось... перед ним сразу открылся свободный путь... Губера не отвергнут, в этом он может быть уверен. И в мастерской и в семье мастера его очень уважали. Его знали как трудолюбивого и искусного работника, трезвого и порядочного человека. К тому же это был потомственный бюргер, немец, прибывший из Германии,— все это еще более перетягивало чашу весов в его сторону.
— Пу ладно, если только это не какая-нибудь новая дурацкая выходка,— проворчал наконец Матиас, вяло опуская правую руку на колени.
— И ты не будешь мне чинить препятствий?
— Нет.
— И скоро покончишь все счеты с бывшей невестой?
— Да
— А с новой тоже постараешься поскорее объясниться?
— Мне ничего другого не остается.
Теперь Губер уже не стал гладить рыжую гриву льва, а обнял его за шею и запечатлел на кончике его носа влажный поцелуй.
— Дядюшка Петерсон, полдюжины пива! — крикнул Губер.— Нам с Лутцем достался крупный куш!
Они сидели одни в маленькой комнатке, находившейся за большим общим залом трактира, так что Губера никто не услышал, тем более что буфетная стойка, за которой хозяйничал трактирщик, помещалась в комнате нижнего этажа, куда из большого зала вели несколько ступенек. Но подмастерья могли заказать себе пива и другим способом, Губер шесть раз медленно и крепко стукнул каблуком о пол. Вскоре дверь отворилась, и в комнату вошел низенький сутуловатый человек в ночном колпаке с цветной кисточкой, в деревянных башмаках, синем переднике с нагрудником и легкой клетчатой куртке. В каждой руке у него было по три бутылки пива. Увидев, что за столом сидят только двое подмастерьев, трактирщик разинул рот от удивления.
— Вдвоем хотите вылакать еще шесть бутылок этого пойла? — спросил он на своем жаргоне, знакомом каждому завсегдатаю харчевни.
— А почему бы и нет? — возразил Губер.
— Вы, двое — Губер и Лутц?.. Господи помилуй, мне тогда придется вызвать ломового извозчика, чтоб он вас отвез домой.
— Не беспокойся, хозяин,— рассмеялся Губер,— мы и тебя перепьем, стоит нам только взяться по-настоящему. Ты лучше посмотри, много ли еще у тебя этого пойла в запасе, да проследи, чтобы нам здесь никто не помешал. Дело в том, что у нас тут военный совет.
Покачивая головой, старик удалился, а Конрад наполнил стаканы, чокнулся с Матиасом и воскликнул:
— За здоровье господина Оскара Браидта! Лутц опустил поднесенный было к губам стакан.
— Это что значит?
— Это значит, что господин Оскар Брандт в один прекрасный день станет нашим мастером, если только господь бог ниспошлет ему немножко ума-разума и удачи.
Лутц поставил нетронутый стакан на стол.
— Ну, с тобой и лошадь потеряет терпение! — вскричал он.— Ведь только что ты хотел стать мастером!
— Я и сейчас не прочь, дорогой Мати7 но я не хочу жениться на мамзель Берте Виттельбах... В ту минуту, когда дядюшка Петерсон принес пиво, мне с берегов Рейна явился дух моей Густель, погрозил мне своим бледным пальцем и сказал: «Конрад, неужели ты будешь таким ослом, что нарушишь верность мне ради этой капризной злюки!..» А я не хочу быть ослом, Мати. Мати сплюнул.
— Ты, значит, еще раз обвел меня вокруг пальца, а я, болван, тебе поверил!
— Я, милый друг, только проделал пробу,— сухо ответил Губер.— Хотел поглядеть, насколько глубокие корни пустило твое чувство к Берте. Мы ведь хотели сегодня достигнуть во всем полной ясности, и я очень доволен, что нам это удалось. И знаешь, какая ещо мысль вызывает во мио сатанинское злорадство? Мысль о той каре, которая ожидает Ос кара Прнидта в супружестве. Он честно заслужил это наказание —- лицемер этакий, подлиза, шкуродер!.. Надеюсь, теперь мы можем выпить за здоровье Брандта и его будущей супруги?
— Откуда ты знаешь, что Берта выйдет за него замуж? — спросил Лутц, когда они осушили свои стаканы.— До сих пор он не имел успеха у барышни Виттельбах.
— Я ничего не знаю,— ответил Конрад,— но предполагаю это, зная Оскара Брандта. Этот человек — точно шашель, который точит дерево — медленно, но верно.
Друзья помолчали. Каждый был занят своими мыслями. Но вот Лутц вздохнул, да так глубоко, что Конрад встрепенулся.
— Да, да, тебе теперь предстоят нелегкие деньки,— сказал он добродушно.— Сперва ты должен выдержать жаркую битву с драконом, потом поймать голубку, а это для такого простофили, как ты, еще труднее. Жалко, я ничем не могу помочь! Уж ради доброй свадебной пирушки я бы охотно помог тебе.
— Простофиля я или нет,— произнес Мати с той неподдельной искренностью, которая так нравилась Губеру,— по и ты и любой другой вряд ли согласились бы сейчас очутиться в моей шкуре. Ты только подумай, Конрад! Я нарушаю снос слово, не ведая, захочет ли та, ради кого я это делаю, даже взглянуть па меня! Это все равно что сводить счета без хозяина. Больше того: это кража со взломом без всякой уверенности в том, что получишь добычу, попытка воровства, совершаемая, быть может, в пустом доме!
— Послушай, Мати,— ответил друг,— ты либо делец еще более хитрый, либо жених еще более глупый, чем я думал. Как человек деловой, ты рассуждаешь так: лучше синицу в руйи, чем голубку ни крыше... не то как бы обеих не лишиться...
— Нет, я так не рассуждаю,— тотчас перебил его Лутц,— Мне только тяжело без всякой причины обижать синицу; а причины этой не будет, если голубка при моем приближении возьмет да вспорхнет с крыши.
— Ну, если ты этого боишься, Мати, значит, мое второе предположение верно: ты еще глупее, чем я думал. Глаз нет у тебя, что ли? Неужели ты сам не видел того, что видели мы все в доме, хоть и смотрели только со стороны? Да я готов три недели есть стружки с опилками, если твоя голубка не прилетит к тебе в объятия, как тбль-ко ты сунешь пальцы в рот и свистнешь!
— Ты действительно в это веришь, Конрад?
— Я это знаю, головой в этом ручаюсь! Девушка ко всем холодна как сосулька, а как завидит хотя бы тень своего единственного, так и вспыхнет вся... такая девушка сразу согласится выйти замуж... разумеется, за своего единственного.,. Смею думать, что ты догадываешься, кто это такой?
— От твоих слов мне стало немножко легче,— задумчиво ответил Лутц.— Но мне все же очень страшно, Конрад, я боюсь и дракона и голубки! Ты прав — я в этих делах мальчишка... Будь добр, посоветуй, как мне поступить, с чего начать.
И Губер заметил, что Мати покраснел, как девушка.* Губер, с большим трудом сохраняя серьезность, немного подумал.
— Ты, значит, ни к одной из них не решаешься явиться открыто и излить свое сердце как полагается, по всем правилам? — спросил он.
— Явиться я, может, и решился бы, но не знаю, что сказать, какими словами их убедить.
— А ты им напиши,— предложил Губер.— Начни с писем, потом и говорить будет легче. Не то, боюсь, как бы Берта не разжалобила тебя своими словами, а прежде всего своими слезами. Этого допускать нельзя. Написать ты, трусишка, все же решишься?
— Надеюсь,— улыбнулся Матиас,— я и сам уже об этом думал... Ты же знаешь, Конрад, меня на будущей неделе посылают работать в помещичьих имениях недели на три-четыре. Как ты думаешь, что, если я им напишу из деревни?
— Отлично! — воскликнул Конрад.— Ты будешь вдали от бурь, порожденных твоими признаниями, а к тому времени, когда возвратишься, штормовые ветры уже улягутся и не опрокинут тебя. Честное слово, такому женишку, как ты, надо вести свои любовные дела на расстоянии, за сотню верст!.. А теперь позволь пожелать тебе удачи — пусть у тебя все сойдет благополучно. За твое здоровье, эх ты, мальчишка!
Понемногу они опорожнили все шесть бутылок и пря-шли в возвышенное состояние духа. Лутц вдруг почувствовал, что на сердце у него полегчало. Гнетущего, щемящего, колющего чувства как не бывало. Под конец друзья присоединились к другим подмастерьям, сидевшим в большой комшгю, и .Ну гц от души смеялся шуткам то одного, то другого записного остряка. Такие остряки и балагуры нстрочались в каждом трактире. В большинстве случаев это были горькие пьяницы — люди, многое повидавшие в жизни. Своими шутками и забавными историями они старались заработать себе угощение — в их собственных карманах почти всегда бывало пусто.
В большом трактирном зале можно было видеть всевозможные лица и фигуры — своеобразные и обыденные, приятные и отталкивающие, жалкие и внушающие отвращение. В комнате, освещенной лишь несколькими сальными свечками, наполненной густыми облаками горького табачного дыма, сидели за едой и напитками, а то и просто за пустыми столами, либо вернувшиеся из странствий кочующие подмастерья — вместо одежды на них болтались отрепья, а обувью служили опорки, почти лишенные подошв,— либо ремесленники, имеющие постоянную работу, опрятно одетые, с внешностью даже изысканной и горделивой. Были здесь изголодавшиеся люди с изможденными лицами, впалыми глазами, нечесаными волосами и свалявшимися бородами, были и здоровые, краснощекие парни с нафабренными усами. Тут чей-то заплетающийся язык ронял грязные, бранные слова; там за столом вели серьезную, разумную беседу. Один смеялся — что добрый конь ржал, другой мерзко ругался, третий тихо затягивал песню, четвертый зевал или дремал, склонившись на край стола. Ссоры случались не часто. Даже самые грубые натуры были связаны между собой теми нитями, которые порождаются общими интересами, и братские узы соединяли немца, латыша и эстонца, католика и протестанта, задиру и тихоню.
Лутц и Губер ушли из харчевни довольно поздно. Внизу, в передней, они при свете спичек прочли на черных грифельных досках фамилии мастеров, нуждавшихся в работниках, и подмастерьев, искавших работы. Такие доски висели в то время в каждом трактире. Они помогали создавать рынок труда между работодателями и работниками. Подмастерье, приехавший из другого города, зайдя в харчевню, тотчас же записывал свою фамилию на доске, и мастер, подыскивавший себе работника, мог ее прочесть; если среди подмастерьев, остановившихся в харчевне, мастер не находил себе подходящего, то писал на доске свою фамилию, и безработный подмастерье, пришедший в трактир после этого, мог предложить мастеру свои услуги.
— Ага, Виттельбах ищет еще двух подмастерьев, сказал Губер, держа спичку над фамилией своего мастера.— Его дела здорово идут в гору, и ты, Лутц, тоже повинен в этом. Он будет большим негодяем, если не вознаградит тебя по-королевски! Раньше пригоршнями черпал, теперь гребет лопатой... Тьфу, черт, и все добро когда-нибудь достанется этому оборотню! Не будь я таким дураком, я бы вырвал у него добычу прямо из пасти...
Лутц не произнес ни слова.
Быть может, он и себя в глубине души считал глупцом? Быть может, и в нем закипала желчь при мысли о том, что богатую добычу, которую он уже крепко держал в руках, теперь поглотят жадные челюсти хитрого соперника?
У него действительно было над чем задуматься.
Человек, в эту минуту покидавший харчевню, похоронил здесь богатство, которое могло бы вскружить голову любому подмастерью. А вместе с золотом он похоронил и все блестящие мечты о почестях и славе, о легкой, веселой жизни. Впереди его ждал труд, только труд да серые заботы.
А что он получил взамен?
Матиас и сам пока не знал.
Он шел на авось.
16 ПОСЛЕДНЕЕ ОБЪЯСНЕНИЕ
Как ни надеялся Матиас Лутц избежать мучительного свидания с Бертой и порвать с нею, послав ей письмо из безопасного укрытия, надежды эти, к сожалению, не сбылись. За день до отъезда в деревню, в воскресенье утром, он через Лийзу получил от мамзель Виттельбах приглашение явиться наверх, в квартиру мастера. Хозяин и хозяйка отправились в церковь, а дочь, сославшись на головную боль, осталась дома одна.
В сердце Матиаса сразу зашевелилось дурное предчувствие. Он заранее опасался за сегодняшний день, так как Берта в последнее время часто отказывалась идти в церковь, чтобы повидаться с женихом в отсутствие родителей. А сейчас она к тому же знала, что Матиас должен завтра уехать надолго. Едва Лутц шагнул было за порог, собираясь сбежать из дому, как Линза перехватила его и передала снос секретное поручение. Спорна у него мелькнула мысль — не заставить ли служанку солгать, что его не оказалось дома, но потом ему стало стыдно перед Лий-зой, и он решил претерпеть все, что пошлет ему судьба.
Мамзель Берта встретила его в гостиной самой обворожительной из своих улыбок. На девушке было необычайно изящное праздничное платье, волосы уложены в модную прическу, лицо слегка нарумянено и напудрено, глаза горели странным блеском. Всякий, взглянув на нее сейчас, признал бы, что среди дочерей таллинских бюргеров Берта Виттельбах вовсе не относится к числу наименее привлекательных. Одеваться со вкусом она бесспорно умела, как, впрочем, и многие другие.
Мамзель Виттельбах с чувством пожала руку жениха своей теплой рукой, бросив испытующий взгляд на его озабоченное лицо. Матиаса окутало целое облачко сладчайших ароматов, исходивших от одежды барышни. Этот запах раздражал его, но он все же вдыхал его с жадностью.
— Мати, ты до сих пор не выполнил своего обещания,— начала мамзель Берта чуть насмешливо, с ласковым упреком.
— Какого обещания?
— Л ты уже и забыл? — И девица Виттельбах погрозила ему пальчиком.— Ты ведь должен был выведать у папы, что он думает насчет нас с тобой.
— Я выведал... всего несколько дней тому назад,— храбро солгал Матиас.
— И я об этом ничего не знаю!
— Я не хотел тебя огорчать...
— Огорчать?
— Да, выслушав ответ твоего отца, я убедился, что у нас не остается никаких надежд.
— Неужели? — спросила Берта с удивительным спокойствием.— Мой отец дал тебе понять, что он откажет тебе, если ты явишься просить моей руки?
— Да, Берта. Только так и можно было истолковать его не вполне ясные слова. И, я думаю, мы поступим правильно, если свыкнемся с мыслью, что все кончено, что мы должны похоронить все наши планы и мечты. Твои родители возражают против нашего брака так же упорно, как и раньше.
— Мати, ты лжешь!
Огонь ее глаз уже не манил, не очаровывал. Он палил, он жег.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что я знаю — мои родители совсем другого мнения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45