Но Берта осталась глуха ко всем дружеским советам, увещеваниям и горячим мольбам и непоколебима, как скала. Тогда снова был созван семейный конгресс — чуть ли не четвертый или пятый на протяжении двух месяцев — и решено было испробовать последнее средство, заключавшееся в следующем.
У Берты была в Петербурге замужняя двоюродная сестра. Ее муж был богатый торговец, и они жили на широкую ногу. Быть может, в этом доме, где веселье бьет ключом, где бывает столько гостей, несчастная Берточка каким-нибудь путем найдет себе исцеление, так думали родители и их советчики. Может быть, если подвернется счастливый случай, девушка отдаст свое заблудшее сердечко какому-нибудь столичному молодому человеку своего круга, а если этого и не случится, то она, по крайней мере, будет удалена от своего опасного здешнего «идеала», шумные петербургские удовольствия отвлекут ее мысли, и, возможно, чувство ее охладеет настолько, что она будет больше прислушиваться к предостережениям и наставлениям родных. Столичной родственнице все эти соображения были изложены в секретных письмах; она должна была пригласить Берту к себе погостить и со своей стороны сделать все возможное, чтобы достигнуть нужной цели. Петербургская дама, к счастью, тотчас же согласилась. Она ответила удрученным родителям веселым письмом, в котором обещала даже, что через две недели Берта сможет разослать всем карточки с извещением о своей помолвке, и в них вместо имени Матиаса Лутца будет фигурировать какое-нибудь другое, гораздо более звучное имя.
Берта сначала отказывалась ехать, но потом уступила.
Она прекрасно понимала замысел родителей и всей прочей родни и думала так: поеду, отведаю столичных удовольствий, а потом вернусь, ни капельки не изменив своих намерений,— тогда у родных последняя надежда рухнет и сопротивление их будет сломлено.
И Берта уехала. В конце мая, когда дороги подсохли, барышня вместе с большой компанией попутчиков, среди которых было несколько ее хороших знакомых, предприняла столь долгое и утомительное в те времена путешествие омнибусом в Петербург. Перед отъездом она, разумеется, устроила трогательное прощание с возлюбленным, поклялась ему в верности до гроба и обещала вернуться как можно скорее.
Извещение о» помолвке, правда, получено не было ни через две недели, ни через месяц, но все же письма петербургской родственницы были для супругов Виттельбах довольно утешительными: их дочурке нравилось жить в большом городе, и она уже не отказывалась ни от каких развлечений. Но и Матиас мог быть доволен. Если только вообще жених может верить письмам невесты — верность Берты была нерушима; она писала, что уже давно примчалась бы домой, но добрая, милая родственница ее не отпускает.
Однажды в воскресенье, вскоре после янова дня, наш одинокий жених сидел после обеда в Детском саду у Харью-ских ворот и, попыхивая дешевой сигарой, размышлял о своем настоящем и будущем и об отсутствующей Берте. Вокруг него на песочке и на траве с писком возилась детвора, на скамьях дремали усталые няньки; в пышной листве деревьев, где воробьи устраивали свои веселые концерты, скользил легкий ветерок, мягкий и теплый, точно парное молоко. В церкви Нигулисте звонили колокола: видно, какого-то усталого путника провожали к месту вечного покоя.
Матиас как раз хотел подняться и не спеша отправиться номой, как вдруг до его слуха долетело несколько слов, привлекших его внимание. Неподалеку играли трое детей; к ич няньке подошла какая-то женщина и попросила указав ей дорогу, причем назвала фамилию столярного мастера Виттельбаха. Нянька, пожилая, угрюмая особа, пожала плечами и что-то ответила — по-видимому, что мастера такого не знает или что адреса его указать не может.
Матиас подошел поближе. Он направлялся домой и мог приводить приезжую женщину к мастеру Виттельбаху.
Это была молодая девушка. По одежде ее нельзя было принять за городскую жительницу, но и на крестьянку она не была похожа, а как бы представляла собой нечто среднее между ними. На ней не было ни венца1, ни блузы с пышными рукавами, ни короткой юбки — их заменял синий шелковый платок, длинный серый жакет из домотканой материи и пестренькое ситцевое платье. Обута она была в финские башмаки; судя по толстому слою пыли, их покрывавшему, девушка пришла издалека; о том же говорил и довольно большой узелок, который она держала в руке.
— Вы хотите попасть к столярному мастеру Виттель-баху? — спросил Лутц.
Девушка повернулась к нему. На Матиаса взглянули большие синие глаза, а лицо поразило его своей нежно-розовой свежестью.
— Да, но я не знаю, где он живет,— ответила девушка. На вид ей можно было дать лет восемнадцать.
— Я могу вам показать. Пойдемте со мной.
Девушка помедлила, разглядывая незнакомого господина. Потом посмотрела на няньку, словно спрашивая совета. Матиас невольно улыбнулся: это дитя, как видно, не питало особого доверия к представителям сильного пола.
— Я — подмастерье Виттельбаха и сейчас как раз иду домой,— сказал он.— Если вы не хотите идти вместе со мной, я сейчас вам покажу и объясню, как пройти на улицу Ратаскаэву. Слушайте хорошенько! Вы войдете в эти ворота. Это Харьюские ворота. Потом пойдете по улице Харью все прямо и прямо, пока...
— Лучше я пойду с вами,— вдруг перебила его девушка, и в глазах ее мелькнула искорка смелости.— А то я в конце концов заблужусь. Правда ведь? — добавила она, обращаясь к няньке, и попрощалась с ней кивком головы.
Они пошли вместе. По дороге Матиас осведомился, впервые ли его спутница прислала в город; она ответила утвердительно.
— У господина Виттельбаха еще служит кухарка по имени Тийна? — спросила девушка как будто взволнованно.
— Тийна еще у нас,— отозвался подмастерье.— Где же ей быть, нашей славной старой Тийне, как не у мастера Виттельбаха! Я думаю, она служит у него уже лет двадцать.
1 Венец — род кокошника — национальный голоЬыой убор эстонских крестьянок.
Луч радости пробежал по лицу девушки. До сих пор она шла чуть позади Матиаса; теперь же прибавила шагу и даже обогнала своего спутника.
— Вы, значит, идете к нашей Тийне?
<- Да.
— Она вам родня?
— Да, она моя тетка.
— Вы приехали из деревни?
— Да-
Лицо молодой девушки дрогнуло, на нем как будто отразилась тревога. Беспокойно и вместе с тем боязливо она оглядывалась по сторонам, рассматривала, подняв голову, высокие дома, окидывала торопливым взглядом встречных. Шла она так быстро, что Матиас едва поспевал за ней. Они свернули на улицу Нигулисте и через несколько минут оказались на улице Ратаскаэву, перед домом Виттельбаха.
— Господа дома?— робко спросила девушка, войдя в просторную прихожую. Отсюда вела на второй- этаж лестница с толстыми точеными столбиками, с истоптанными ступенями, вдоль стен стояли огромные средневековые шкафы с резными дверцами, а между ними и по углам был сложен штабельками поделочный лес.
— Дома ли они сейчас, я не знаю,—ответил подмастерье.— Но все равно, входите смело. У Тийпы и Лийзы есть маленькая комнатка рядом с кухней, так что вы, если не хотите, можете и не сталкиваться с мастером и его супругой.
Он поднялся по лестнице, открыл дверь в кухню и громко крикнул:
— Тийна, к тебе гостья! Ставь скорее кофе на плиту! Пожилая девица в это время как раз читала Библию,
сидя за выскобленным добела кухонным столом, потому что в крошечной каморке за кухней горничная Лийза, молодая особа богатырского телосложения, наряжалась к выходу в город. Застигнутая врасплох этим окриком, Тийна прежде всего схватилась за очки и поспешно их сняла. У нее была маленькая слабость — она хотела казаться моложе своих почтенных лет и стыдилась признаться, что уже не может читать без очков. В те блаженные времена только очень старые люди носили очки; если же кому-нибудь приходилось пользоваться ими в более раннем возрасте, то о таком человеке с сожалением говорили, что он, мол, подслеповат. Прослыть подслеповатым — какой позор! А тем более если ты принадлежишь к прекрасному полу и еще не замужем! Матиас, известив Тийну о приходе гостьи и проводив приезжую девушку до дверей кухни, спустился вниз, в мастерскую,— он хотел написать Берте пространный ответ на ее последнее письмо.
В мастерской не было ни души. Все работники, до самого последнего мальчишки-ученика, пользуясь свободным воскресным днем, отправились наслаждаться летними развлечениями. Просторное главное помещение мастерской было тщательно прибрано, стружки и опилки выметены, инструменты аккуратно разложены на верстаках или развешаны по стенам, а незаконченные работы и материал сдвинуты в угол. На окнах длинными рядами выстроились большие и маленькие бутылочки и баночки с клеем; на полу пестрели пятна от красок, лаков, политуры и травильных кислот. Под потолком, на жердях, и в соседней меньшей комнате сушились доски из всевозможных сортов дерева и высокие штабеля других материалов.
Рядом с большой мастерской, по другую сторону, было еще одно помещение — тесная комнатка, в которой спал старший подмастерье Брандт; днем же ею могли пользоваться и другие подмастерья. Здесь Матиас держал свои книги и письменные принадлежности; здесь он и принялся сочинять письмо к невесте: господина Брандта, к счастью, тоже не было дома.
Не успел Матиас написать и половину своего длинного послания, как ему помешали.
Кухарка Тийна появилась в дверях мастерской, вся пылая от волнения, с вытаращенными глазами и сжатыми руками. Она, по-видимому, была вне себя.
— Господин Лутц! Господин Лутц! — закричала она через всю мастерскую.— Господин Лутц, вы дома?
Матиас откликнулся из каморки: он здесь. Старая дева показалась на пороге, и лицо у ней было такое, как будто она только что видела самого нечистого.
— Будьте настолько добры, зайдите к нам в комнату,- начала она, поднимая руку и снова ее роняя.— До зарезу нужен ваш совет и помощь.
—- Ну, ну, что там у вас стряслось? Кухню подожгли, что ли?
— Ох нет, куда хуже! И как такие дела вообще могут на белом свете твориться! Нет у людей ни стыда, ни совести, бога они не боятся!.. Уж она вам все сама расскажет!
— Она? Кто это — она?
— Да Лена! Та бедняжка, что вы на улице встретили и ко мне привели.
— Твоя родственница?
— Ну да.
— А что ж она должна мне рассказать?
— Идите, сами послушайте! Вы и вообразить себе не можете, сколько есть зла на свете!.. Только вы один и могли бы помочь и ей и мне, потому-то я сразу и побежала вас просить.
Такому решительному натиску Матиас не смог дольше противостять; он сунул педописанпое письмо во внутренний карман, заткпул чернильницу пробкой и пошел вслед за старой Тийиой в комнату служанок.
Горничная Лийза в своем воскресном платье сидела рядом с гостьей, как видно увлекшись беседой и совсем позабыв, что собралась идти в город. Пришелица уже сняла жакет и платок. Она утирала слезы, когда Матиас с Тийной вошли в комнату. Девушка слегка вздрогнула, подавшись назад, и густой румянец залил ее щеки.
Тийна тотчас раздобыла для господина подмастерья стул и смахнула с него пыль передником, прежде чем предложить уважаемому гостю сесть. Матиас пользовался неограниченным доверием у всех обитателей дома, за исключением, конечно, Оскара Браидта, а в последнее время — и мадам Виттельбах. Ему доверяли, зная его прямой, открытый, простодушный характер, в котором было так же мало заносчивости и спеси, как и приниженности и подобострастия. Что-либо пообещав, он твердо держал слово и помогал каждому, как мог. Не будучи ни чванным, ни строгим, он завоевал среди учеников и рабочих большее уважение и авторитет, чем другие подмастерья; и делами и людьми в мастерской больше управлял Матиас Лутц, чем Оскар Брандт, и при этом никому не навязывался в начальники, а всем был другом.
Усевшись против гостьи и взглянув на нее, Матиас признался себе, что ему едва ли случалось когда-либо видеть такое милое, привлекательное девичье лицо. Не будь у нее такой развитой фигуры, по лицу можно было бы принять ее за девочку. Это впечатление создавали ее глаза и губы. Таким открытым, прозрачным, доверчивым, ясным взглядом смотрят на людей дети; и такой же пухленький, похожий на распускающийся цветок, такой же наивный и простодушный ротик бывает у ребенка, которого еще не коснулись ни житейские горести, ни зло мирское. А лицо, на котором цвели эти глаза и губы, было, что называется, кровь с молоком.
— Вы только подумайте, господин Лутц! Это дитя бежало в город, чтобы здесь спрятаться... бежало от родной матери! Это самое дитя, что сидит здесь, перед вами, младшая дочь моего покойного брата!
В таком торжественном проповедническом тоне начала старая Тийна свое повествование; пафос появлялся в ее речи всякий раз, когда какое-нибудь ужасающее событие в этом грешном мире потрясало ее благочестивое сердце. Рассказывая, она поглядывала то на одного, то на другого слушателя, и в ее выпученных глазах отражались испуг, отвращение и гнев праведницы.
— А почему она убежала, почему ищет пристанища? — продолжала Тийна.— Почему она пошла за шестьдесят верст ко мне, к своей тетке, которую и видела-то всего один раз в жизни,— это было шесть лет назад, когда я ездила на троицу в деревню,— почему она пришла ко мне и просит ее приютить и спрятать? Почему за шестьдесят верст пошла ко мне искать пристанища? Можете вы себе это представить, господин Лутц? Да разве может вам такой ужас прийти в голову? Боже милосердный, подумать только — нам, простым людям, приходится такое слышать про барина, про важного барина, который во всех школах на свете обучался и господа бога, его святое слово, должен лучше знать, чем мы все, сколько бы нас пи было! И такое приходится слышать про мать, родную мать, жену моего покойного брата Сийма, с которой бедный мой брат прожил двадцать пять лет в законном браке! Как подумаю об этом — голова кругом идет, сердце замирает!.. Говори, Лена! Расскажи все, не стыдись! Господин Лутц человек порядочный, сердце у него доброе — он нам совет даст, а то и поможет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45