Вскоре перед зрителями открылась морская гладь, мерцающая всеми красками заката. На берегу, по обе стороны речного устья, по краям белеющей песчаной каймы, стояли одинокие хижины рыбаков; возле них на столбах сушились сети. Детишки с белыми как лен волосами, в одних грязных рубашонках, сидя на корточках, играли на песке или швыряли обруч на траве.
Из барышень одни находили картину поэтической, другие— живописной. Слышались возгласы восхищения, чувствительные вздохи. Кое-кто пустился в глубокомысленные рассуждения насчет этой «сладостной идиллии». А Матиасу Лутцу при виде этих жалких закоптелых лачуг и ползающих вокруг детей с большими животами и тонкими ножками припомнилось его собственное детство, и сердце у него сжалось. Эти барышни, дамы и господа, находившие картину столь поэтической, и не подумали спросить, сыты ли эти малыши и не холодно ли им в одних посконных рубашонках. Но Майт знал, чем кормят этих детей, он видел, как они, посиневшие, дрожат от холода. Как только внимание общества было чем-то отвлечено, Матиас подошел к детям, заговорил с ними и сунул им несколько бутербродов, взятых с собой на прогулку.
Когда компания снопа вернулась к харчевне, над морем и лесом уже простиралась мгла и в небе мигали звезды. Постели в двух комнатах — в одной для дам, в другой для мужчин — были уже приготовлены, на двух длинных столах с грубыми крестьянскими скатертями, был накрыт ужин — большей частью из того, что захватили из дому. Вечер прошел очень весело, затем все отправились спать, чтобы набраться сил для завтрашней прогулки.
Молодежь решила завтра встать очень рано. Девицы и молодые люди тайком сговорились между собой не тревожить мирного сна старших, а самим отправиться часов в шесть утра к морю любоваться восходом солнца. Так оно и случилось. Молодые затемно потихоньку поднялись, быстро оделись и исчезли. Даже Оскар Брандт был причислен к пожилым: он еще сладко похрапывал между двух мастеров, почтенных отцов семейств, а озорная компания давно уже покинула свой ночлег. Бедная мадам Виттель-бах, конечно, тоже осталась: план был сохранен в строжайшей тайне. Одними из первых выбрались на свежий воздух Берта и Матиас Лутц.
Утренняя прогулка по чудесным местам сулила еще большее удовольствие, чем вечерняя. Сверкающая роса покрывала деревья и землю. Взгляд простирался далеко, через холмы и долины. Пена водопада искрилась серебром, лесная зелень казалась еще пышнее. И всюду жизнь, всюду шум и движение! В кустах ликовали птицы, белки прыгали с ветки на ветку, а река, казалось, с еще большей охотой, чем ночью, рассказывала камням какую-то длинную сказку. На смену грустному закату пришла, сияя счастливой улыбкой, утренняя заря, и зеленовато-серая поверхность моря отливала золотом. А потом из-за горизонта огромным огненным шаром встало солнце, и потоки пламени хлынули на море и землю и зажгли все, что доселе дремало во мраке.
— Не правда ли красиво, мамзель Берта?
— Очень красиво, господин Лутц!
Они по молчаливому уговору немного отстали от остальных и стояли друг возле друга, так что их локти почти соприкасались.
— Жаль, что эту красоту так редко видишь.
— Да, очень жалко, что так редко видишь. Господин Лутц вздохнул.
И девица Берта тоже вздохнула.
— Почему вы вздохнули, господин Лутц?
— А вы почему вздохнули, мамзель Берта?
— Потому что... эту красоту так редко видишь.
— И я тоже поэтому.
Пауза. Они смотрели друг на друга и улыбались, а самим было так грустно, что эту красоту столь редко приходится видеть!
— Господин Лутц, а что моя мама скажет?..
— Да, действительно, что она скажет?
— Что мы без нее сюда пошли.
— Да, что мы ее с собой не пригласили.
— Она, конечно, будет бранить меня.
— Мне это будет, конечно, очень неприятно.
— Да?
— Да.
— Столь остроумной и содержательной беседы они еще никогда между собой не вели. Но тайное чувство подсказывало обоим, что сегодня, сейчас между ними что-то должно произойти, по крайней мере может произойти, и это сознание заставляло их робеть и смущаться, точно они были школьником и школьницей.
Гуляющие, пройдя по берегу, повернули обратно, к парку. Берта и Матиас опять сумели незаметно отделиться от общества, и никто не обратил на это внимания. Словно невзначай они попали на дорожку, ведущую дальним кружным путем туда же, куда остальные пошли напрямик. Нельзя сказать, чтобы место, где они наконец очутились наедине, было так уж приметно для посторонних взоров.
— Вы, вероятно, устали, мамзель Берта?
— Да, я очень устала, господин Лутц.
— Вот славная скамейка, здесь мы могли бы отдоч:-» нуть.
— Да, конечно, могли бы... Удивительно, как совпадав ют сегодня наши мысли.
— А разве так не было всегда?
— Возможно, так было всегда, но сегодня я сознаю это особенно ясно,— заявила мамзель Виттелъбах, и взгляд ее стал заметно увереннее.
И они уселись на скамеечку и стали отдыхать.
В кустах беспрестанно стрекотала какая-то невидимая пичуга: чик-чирик! чик-чирик! А на ели каркала большая ворона: кар-р! кар-р! Но собеседники не обращали на это внимания.
Они сидели рядом, друг подле друга, и делали вид, будто с глубоким увлечением любуются природой. Прошло немало времени, прежде чем мамзель Берта заговорила.
— В последнее время у вас такое грустное, озабоченное лицо, господин Лутц,— сказала она, и голосок ее был мягок, как бархат.
— А вы это заметили, мамзель Берта? — ответил Матиас голосом, тающим как мед от огня.
Мамзель Берта стала чертить носком туфельки по песку. И господин Лутц стал чертить носком ботинка по песку.
Птичка в кустах прощебетала: чик-чирик!, а ворона каркнула: кар-р! кар-р!
— Да, я это заметила и хотела бы знать, что гнетет ваше сердце.
— Но ведь вас не может интересовать, что гнетет сердце бедного подмастерья.
— Вы ошибаетесь, господин Лутц.
— Неужели, мамзель Берта? Чик-чирик!
Кар-р! кар-р!
— Я отзывчива к судьбе любого человека, господин Лутц.
— У вас золотое сердце, мамзель Берта!
— И мы с вами так давно живем под одной крышей.
— Уже девять лет. И все же скоро придется расстаться...
— Расстаться? Вы хотите от нас уйти? — Мамзель Берта чуть не вскочила со скамьи.
— Потому-то я так печалюсь.
Чик-чирик, до чего же хитрый парень! — пискнула пичужка.
— Господин Лутц, я вас не понимаю,— сказала девица Берта, и голос ее прозвучал, как соловьиная трель.— Если вам так грустно нас покидать, то и не уходите! Вас ведь никто не принуждает.
— Я вынужден уйти.
— Как? Почему?
— Этого я не могу вам сказать, мамзель Виттельбах.
— Прошу вас, скажите, господин Лутц.
Бог ведает, как это произошло и кто сделал первое движение, но руки их встретились да так и остались вместе.
— Видите ли, мамзель Берта,— сказал Матиас; его правдивая, прямая натура вдруг одержала верх.— Я человек, который стремится пробить себе дорогу в жизни, достигнуть известного положения. Я был крестьянином — стал ремесленником; был учеником — теперь я подмастерье. Я хотел бы стать мастером. Я очень хочу заработать денег. Но в Таллине мне в мастера не пробиться. Здесь знают мое прошлое. Поэтому я решил переехать в другой город, накопить денег и сделаться мастером там, где мне не будут в этом чинить препятствий.
— В Таллине вам в мастера не пробиться? — повторила девица Виттельбах. Она не могла скрыть своего волнения.— Я этого не думаю. Вам бы надо... вам бы только надо... найти верный путь...
— Какой? — спросил господин Лутц.
Пичужка, притаившаяся в кустах, негодующе что-то пискнула, ворона тоже подала голос, как бы предостерегая от опасности, но ни молодой человек, пи перезрелая дева не обратили на это внимания.
— Я знаю один путь, но...— И Матиас со вздохом умолк.
— Но?..— спросила мамзель Берта, вся превратившись в слух.
— Но я не знаю — быть может, и этот путь закрыт... закрыт для меня.
— Скажите, Матиас, что это за путь... скажите! — прошептала мамзель Берта, и Матиас заметил, как учащенно дышит ее грудь.
— Этот путь — вы! — ответил Матиас, крепко сжимая руку барышни.— Если бы дочь мастера Виттельбаха вышла за меня замуж, я вскоре стал бы мастером. Но дочь мастера Виттельбаха надменна, она презирает людей, которые родились на свет божий, не имея бюргерского герба, и поэтому я вынужден покинуть дом мастера Виттельбаха.
При этом Матиас эффектно поднялся с места, но нежная рука девицы Берты заставила его снова сесть.
— Вы ошибаетесь, Матиас, я вовсе не надменная,— прошептала мамзель Берта.— Я ценю людей не по их происхождению, а всегда только по их личным качествам. Внешность обманчива, Матиас.
Этой невинной лжи никак не могла стерпеть примостившаяся на елке ворона. Она каркнула семь раз подряд, так что в лесу загудело. Но Матиас крепко-крепко сжал руку милой лгуньи.
— Неужели это возможно, Берта? Неужели вы не отвергнете человека, родившегося в крестьянской семье, если только он сам вам понравится? Если он трудолюбив и честен? Скажите мне — это прайда? Ответьте мне — неужели этот человек мог бы зваться также и Матиасом Лутцом?
Губки барышни шепнули коротенькое «да» — такое нежное, такое ласкающее, как ароматный весенний ветерок... А Матиас глубоко перевел дыхание. Крепость взята! Он только хотел было обнять девушку за талию и, как полагается в подобных случаях, «прижать ее к своей трепещущей груди», как вдруг бессовестная ворона так оглушительно захлопала крыльями и с таким пронзительным протестующпм криком взвилась в воздух, что влюбленная чета в испуге вскочила.
Девица Берта высказала мнение, без особой, правда, уверенности, что пора бы уже идти догонять остальную компанию. Матиас возразил, что это еще успеется, время терпит.
И они снова уселись на скамью, и разговор их теперь могла слышать лишь невидимая щебетунья, скрывавшаяся в кустах.
Беседа эта велась в более серьезном, трезвом и деловом тоне, чем до сих пор.
— Но что скажут твои родители? — спросил жених.
— Предоставь это дело мне,— ответила невеста.
— Думаешь, тебе удастся все уладить?
— Я надеюсь. Для этого, возможно, потребуется некоторое время, но... конец венчает дело! Борьбу мне придется выдержать немалую, но я не страшусь борьбы!
— Отважное сердечко! — И жених прижал ее к своей груди, теперь уже без всяких помех и препятствий, и даже сидевший в кустах маленький соглядатай, который, по-видимому, обладал практической сметкой, несколько раз пискнул, как бы скрепляя договор: чик-чирик!
— Но ты должен мне немножко помочь,— добавила мамзель Виттельбах.
— Каким образом?
— Папа тебя очень ценит. Ему очень не хотелось бы тебя отпускать... Попробуй намекнуть ему, что ты собираешься уйти.
Матиас убедился, что у него будет весьма сообразительная жена, и даже пичуга одобрила военные планы Берты. После того как были обсуждены еще некоторые подробности предстоящей схватки и вынесено решение до поры до времени держать сегодняшние события в тайне, влюбленные наконец двинулись в путь, так как Берта вспомнила о мамаше. У барышни было определенное предчувствие, что первую битву придется выдержать сегодня же.
Так оно и случилось.
Им, правда, удалось в парке догнать последнюю группу гуляющих и присоединиться к ней, но это не смогло отвести нависшую над ними опасность.
Когда мамаша Виттельбах, восстав от сна, увидела, с какой хитростью молодежь осуществила свою затею, и убедилась, что ее дочь и Матиас Лутц исчезли вместе с остальными озорниками, почтенная дама поспешно оделась и, пыхтя от злости, устремилась в парк на розыски.
Там она и появилась перед ними, отдуваясь точно паровоз курьерского поезда. Она увидела их, в приятной беседе шествующих рядышком, и этого было достаточно. Она, правда, не стала при всех бранить дочь, но схватила Берту за руку с силой, достойной полицейского, увлекла ее в сторону от Матиаса и заставила свернуть на боковую дорожку — ей, мамаше, необходимо будто бы поговорить с дочерью с глазу на глаз.
О чем ей необходимо было поговорить, молодой человек, конечно, догадывался. Бедная Берта! Она, наверно, Явится к завтраку вся заплаканная! Но Матиас ошибся. Когда Берта в сопровождении мамаши снова появилась в обществе, на лице ее хотя и отражалось недавно пережитое волнение, но следов слез заметно »е было. Напротив— глаза ее были сухи, и взгляд, который она бросила своему нареченному, сверкал смелостью и тайной радостью. Значит, ничего плохого не случилось. По-видимому, Берта победоносно отразила атаку противника.
Весь день напролет ели и пили, прогуливались и танцевали, а вечером, уже в сумерки, усталые до изнеможения, но веселые, вернулись в город. Матиас и Берта дипломатически держались друг от друга, чтобы зря не раздражать мамашу; да они и могли со спокойной душой проводить время врозь — ведь их отношения были уже выяснены. Пока мамаша выходила из экипажа — ей весьма учтиво помогал Оскар Брандт, всегдашний верный спутник госпожи Виттельбах,— молодая пара улучила минутку, чтобы обменяться крепким, горячим рукопожатием. Договор их был заключен — договор о предстоящей борьбе, договор на всю жизнь.
Как видно, Берта Виттельбах сильно любила бедного столярного подмастерья, если сама нисколько не отдавала себе отчета в том, каковы те преграды, которые она собирается так решительно разрушить. Она ведь повергла в прах свою гордость и высокомерие, она опрокидывала семейные традиции, жертвовала бюргерским добрым именем — своим собственным и своих родных, бросала вызов всем взглядам и предубеждениям своего общества. И действительно, Берта сильно его любила. В ней пробудилось влечение к этому человеку уже тогда, когда ей еще улыбались надежды на счастливое, «приличествующее ее сословию» замужество. По мнению Берты, Мати был не только красивый юноша, который своей незаурядной внешностью, своей осанкой, силой и ловкостью мог приковать к себе внимание любой женщины, но и принадлежал к числу людей, привлекательность которых кроется в их внутренней жизни; у таких людей в выражении глаз, в звуке голоса, в речи есть что-то незабываемое, что-то такое, что постоянно хочется видеть и слышать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45