Мать невесты, а особенно родители жениха испытывали гордость, глядя на своих детей. Конна Як, совсем сгорбившийся после перенесенной им жестокой порки, сидел в углу, дымя сигарой, и с улыбкой смотрел, не отрываясь, на высокого, красивого и важного господина, который не постеснялся признать его своим отцом. У него, Яка, в городе такой сын! О, если бы это видела вся волость, весь приход! Если бы они видели, какая у его сына прекрасная квартира, какой роскошный шкаф и комод. А какие часы на стене! Когда они начинают бить, раскрывается дверца, из нее выглядывает кукушка и громко кричит: ку-ку! — прямо как будто живая кукушка кукует на елке.
Не менее гордилась своим сыном и Конна Лийзу. Она, собственно, должна была бы в глубине души раскаиваться, что когда-то так обижала и угнетала его, так восставала против его стремления уйти в город. Но сын, по-видимому, забыл прошлое, не таил против матери никакой злобы, был с нею так же приветлив, как и со своим добрым отцом и со всеми остальными гостями, так что Лийзу тоже вкушала ничем не омраченную радость и гордость при мысли, что у нее сын — «городской мастер», он «по-немецки говорит — что воду льет», у него «денег куры не клюют»; этими словечками она давно уже привыкла сыпать, хвастаясь сыном перед своими односельчанами. Часто она при этом, подбоченясь, добавляла: «Да, вечно вы на него лаяли — барон да барон! А теперь поглядите-ка, что из этого барона вышло! И впрямь чуть ли не барон настоящий!»
А как возгордились бы Як и Лийзу, если бы их Майт стал зятем мастера! Они и не подозревали, как уже были когда-то близки к этому счастью!
Мать Лены, низенькая черноволосая и смуглолицая старушка с глубокими складками морщин вокруг рта, казалось, совсем забыла, какие недобрые замыслы таила когда-то против родной дочери. Старуха была с дочерью до приторности ласкова, время от времени подходила к ней, гладила ее щеки, разглядывала и поправляла ее белое свадебное платье и старалась как можно чаще показать и объяснить гостям, что именно она — мать этой нарядной молодой дамы. С Лийзу из Копна старушка вскоре завязала кисло-сладкую полувраждебную дружбу, какая обычно бывает между сватьями. Каждая старалась расхвалить свое дитя до самых небес, а вместе с тем превознести и самое себя. Пусть сватья не думает, что ее дитя лучше, достойнее или красивее! Как раз наоборот. Выигрывает в этом браке твое дитя; мое дитя могло бы найти себе куда лучшую пару. Эта мысль все время проскальзывала и в их беседе. Обе без устали хвалили своих детей, их непревзойденные добродетели. Так и сидели старушки рядышком в своих высоких шерстяных яйцеобразных головных уборах, с умиленными и серьезными лицами, чинно поджав губы, и повторяли одно и то же по два, по три раза, а то и больше. Лийзу, разумеется, и не заикнулась о том, что она и Як родом из той же волости, где жила мать Лены, и о том, почему они оттуда переехали. Очень нужно этой старухе знать, какое позорное Оранное прозвище было когда-то у ее зятя! Сама она, к счастью, этих старых историй уже не помнила...
Сестра и брат Матиаса, по-деревенски застенчивые и неловкие, тихонько сидели в углу, а когда старший брат обменивался с ними несколькими словами, краснели, точно он был невесть каким важным барином.
Тем временем веселье среди молодеяш все разгоралось. Попробовали даже танцевать, несмотря на тесноту. В качестве музыканта выступал один из подмастерьев Вит-тельбаха, неутомимый и искусный 1армоиист. Когда мастер Виттельбах имеете с Оскаром Враидтом — этот господин тоже любезно почтил своим присутствием свадебнре торжество своего коллеги и к тому же пребывал в отличном настроении,— когда эти господа около двенадцати часов ночи, после ужина, отправились домой, подмастерья Виттельбаха начали, по заведенному у подмастерьев обычаю, грандиозную попойку. Среди них было несколько известных кутил. Но сегодня не они играли роль вожаков и зачинщиков, а Конрад Губер, этот трезвенник, которого пьяницы в кабачке дразнили «водяным жуком».
Дело в том, что Губер безгранично радовался счастью друга. Ведь и он, Конрад, помогал ковать это счастье. Но такой душевный подъем часто порождает жажду опьянения. Кот да Губер уже вдоволь посмеялся, поплясал, попел, пошутил, стал искать в кубке радости еще нечто такое, что во много крат умножило бы его ликование; а для этого вино, несомненно, было самым верным средством.
Жениха тоже заставили участвовать в затевающемся пьяном празднестве — да и как же могло быть иначе! Что же это за жених, если он как следует не напьется за свадебным ужином! Таково было общее мнение подмастерьев. Матиас Лутц не особенно и противился. Он ведь был так счастлив. И почему бы ему тоже не ощутить свое счастье еще полнее, еще острее, почему бы не усладить свое счастье вином! И жених стал пить вместе со всеми, не отставая. Недовольства своей молодой жены ему нечего было опасаться — об этом позаботились Губер и другие подмастерья. Они уговорили новоиспеченную молодую хозяйку торжественно поклясться своему супругу, что она не будет сердиться, если Мати сегодня ночью вместе со своими гостями чуть хватит через край. И она охотно согласилась. Разве могла она сегодня отказать в какой бы то ни было просьбе!
К пяти часам утра все подмастерья либо «раскисли», либо «окоченели», как они сами называли подобное состояние. Они напились до того, что Конрад Губер начал их поодиночке выпроваживать из дому. Как ни странно, этот господии, главный заиодила и зачинщик попойки, оказался трезвее всех; по крайней мерс он был в здравом уме и на ногах держался твердо, хотя по лицу его и речи можно было заметить, что неумеренные возлияния и для него не прошли бесследно. Конрад Губер вытаскивал подмастерьев из углов, точно котят, и выносил на свежий воздух, пока наконец в квартире не осталось ни одного. Большинство женщин разошлось раньше, часть ушла теперь, так что с молодоженами остались только родители, брат и сестра Лутца и мать Лены.
Благополучно и весело закончив свои очистительные операции, Губер, несмотря на возражения молодой хозяйки, сам внес из чулана заранее приготовленную солому и одеяла и устроил деревенским гостям роскошное ложе на полу в передней. Затем его отеческие заботы обратились на молодую пару.
Второй раз в жизни Матиас был сильно пьян — в первый раз он испытал такое состояние, когда праздновали его прием в подмастерья. Крепкие напитки действовали на него не усыпляюще, а возбуждающе. Походка у него была уверенная, движения быстрые; его выдавал только странный блеск глаз, пылающее лицо и необычная говорливость. Он ни за что не хотел отпустить Губера от себя. Он обнимал и целовал то его, то свою молодушку и все наливал и наливал рюмки. На советы друга — подумать наконец об отдыхе — он не обращал никакого внимания. Снова и снова, глубоко растроганный, чуть ли не со слезами на глазах, Матиас принимался говорить о том, как он счастлив, и просил друга полюбоваться его счастьем...
Губер решил положить всему этому конец.
Он крепко обнял Матиаса, отвел его во вторую комнату, потом, вернувшись, провел туда и молодую женщину и быстро запер за ними дверь на ключ.
— Если вы не отдохнете хорошенько, так, чтобы мы могли явиться к вам часов в двенадцать опохмелиться,— тогда берегитесь, хлыстом проучу! — крикнул он им через дверь.
Через несколько минут он был уже па улице и, весело насвистывая, шагал к дому Виттельбаха.
10 НА РАЗВАЛИНАХ
Недели, полные солнечного света, мирного тепла и тишины, настали для молодых после свадьбы.
Матиас построил гнездо, в котором хорошо было жить.
Сердца их не знали никаких иных желаний. Каждый находил в другом все, чего жаждала его душа. Они ничего больше не требовали от жизни.
Работал Матиас теперь с каким-то совсем новым чувством, придававшим его жизни смысл и содержание. У него было к чему стремиться, чего ждать. Утром приступая к работе, он думал: «Скорее бы полдень!» А берясь за работу после обеда, думал: «Скорее бы вечер!» Когда он шел домой обедать или уходил после работы, сердце его билось учащенно. «Еще несколько шагов,— говорил он себе,— и она встретит меня ласковым приветом, улыбаясь и краснея!»
Матиас сейчас действительно ничего иного не требовал от жизни. Он только желал, чтобы так было всегда. Чтобы так осталось на веки вечные.
Обычно в первые недели после женитьбы муж не замечает, хорошая ли хозяйка его молодая жена. Он обращает на лто внимание только позже. Глаза любящего супруга видят пи промахов се, пи ошибок. Но Матиас сразу заметил, что его Лепа обладает всеми качествами отличной хозяйки. У нее был особый дар украшать их гнездо, благодаря ей здесь царили теплота и уют. Она всегда умела порадовать мужа чем-нибудь новым — искусно вышить что-нибудь ласкающее глаз или подать на стол лакомое блюдо. Она, казалось, считала своей единственной целью — жить и работать лишь для того, чтобы доставить мужу радость и утеху.
Счастье молодой четы было полным.
И этому счастью суждено было превратиться в груду развалин.
Если бы Матиасу кто-нибудь вздумал это предсказать, он бы такого глупца поднял на смех.
Чем ближе время подходило к весне, тем чаще Матиасу бросалось в глаза странное душевное состояние его молодой жены. По временам ею внезапно овладевало какое-то беспокойство. Она могла среди оживленной беседы вдруг задуматься и смотреть на Матиаса или прямо перед собой пустым, как будто внутрь обращенным взглядом. Потом она каждый раз словно просыпалась, вздрагивая от испуга и отшатываясь назад. Матиас ничем не мог объяснить это странное тревожное состояние Лены, а она сама пыталась его отрицать. Но так как вслед за такими минутами все опять входило в обычную колею и к молодой женщине снова возвращалось веселое, радостное настроение — точно улыбающееся солнце выглядывало из-за туч,— то у Матиаса не было причин серьезно беспокоиться о жене. «Возможно,— думал он,— эта странность, неизвестная мне, всегда была в ее характере, а теперь проявляется, как мне кажется, отчетливее и чаще, потому что Лена все время у меня на глазах». Иногда, проснувшись ночью, он видел, что Лена не спит, но и на это не обращал особого внимания.
В апреле месяце молодую женщину потянуло в деревню. Ей, говорила она* сообщили, что мать ее совсем плоха. Старушка может и умереть, не повидавшись с единственной дочерью.
Матиас не препятствовал этой поездке; он даже надеялся, что жена его успокоится и поправится. Он лишь попросил ее подождать, пока подсохнут дороги и станет потеплее, и Лена согласилась.
Но выехать ей все же пришлось раньше, чем того хотел Матиас, к тому же совсем неожиданно.
Однажды молодой супруг, придя в обеденное время домой, нашел дверь квартиры запертой. Но он знал, где в таких случаях Лена вешает ключ,— у них было для этого в коридоре условленное место. Войдя в комнату, он увидел, что обед стоит на столе. Суп в миске, покрытой полотенцем, был еще горячий. Окинув взглядом стол, Матиас вдруг заметил на своей тарелке листок бумаги с несколькими строчками, написанными карандашом.
Лена в этой записке, набросанной, видимо, наспех, сообщала мужу, что за ней приехали из деревни, так как здоровье ее матери резко ухудшилось. Возница очень слешил, так что она даже не смогла дождаться мужа и вынуждена была сразу уехать. Она обещала скоро вернуться, если, конечно, смерть матери и похороны ее не задержат; обо всем она напишет ему из деревни. Затем следовало несколько нежных слов утешения, кое-какие указания но хозяйству и приписка о том, что она взяла с собой рублей двадцать из денег, бывших у нее на руках.
Лутц не очень удивился внезапному отъезду жены. Возможно, крестьянину, приехавшему за ней, и вправду каждая минута была дорога. Казалось также вполне естественным, что Лена принимает так близко к сердцу болезнь матери: все, что в прошлом лежало мрачной тенью между матерью и дочерью, теперь благодаря великодушию Лены было предано забвению.
Для молодого «соломенного вдовца» потянулись грустные дни и вечера. Скука, тоска вскоре его одолели. В доме было так пусто. Несколько раз по вечерам он даже звал к себе Губера — так непривычно ему было оставаться дома одному. Обедать он ходил в харчевню, ужин готовил себе сам, чтобы как-нибудь убить время; по все ему казалось невкусным. Он утешал себя мыслью, что эта «голодовка» скоро минует, и с нетерпением ждал от жены письма, чтобы узнать, когда она думает вернуться.
Но неделя подошла к концу, а никакой весточки не было. Следующие несколько дней тоже не принесли Матиасу письма, и молодым супругом овладела щемящая тревога. Потом наконец письмо пришло, но не от Лены и не из деревни.
На листке бумаги, который Лутц поспешно вытащил из конверта, было только несколько строк, написанных незнакомым почерком, большими, жирными буквами:
«Многоуважаемый господин Лутц! Если вы сильно стосковались по своей молоденькой женушке, то можете ее легко разыскать. Она не уехала в деревню, а живет на улице Сауна в доме № 17, у мадам Б ринк. Счастливой встречи с супругой, а также особенной, еще большей радости, которая вас ждет, искренне желает вам неизвестный друг».
Письмо было отправлено отсюда же, из Таллина, и на почтовом штемпеле стояло вчерашнее число.
«Какой-то шутник, небось кто-нибудь из знакомых, решил подшутить над моим «соломенным вдовством»,— нодумал Матиас.— Он, озорник, хочет со мной разыграть апрельскую шутку, хотя сегодня и не первое и не тридцатое число. Но что за дурацкая выдумка!»
И он стал разглядывать почерк, чтобы узнать, кто же из его знакомых мог выкинуть такую штуку.
Матиас не пришел ни к какому заключению, которое казалось бы правдоподобным. Письмо могло быть состряпано и мужчиной и женщиной — величина и толщина букв ничего еще не доказывала. Написано оно было по-немецки, но малоупотребительным латинским шрифтом. По-видимому, писавший искусно изменил свой почерк.
Матиас отбросил листок в сторону. В эту ночь и в следующую он еще спал спокойно. Он пытался утешить себя, придумывая всевозможные причины молчания Лены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45