Для того времени случай был не такой уж необычный, и самые злые языки не могли из него раздуть что-либо значительное: у смазливой крестьянской девушки ребенок от барина — эка невидаль!
Насмешники были правы, считая, что их колкости не особенно трогают хозяев усадьбы Конна. Лийзу, правда, иногда сердилась, Яку же все было как с гуся вода. Он чаще всего сам смеялся над собой вместе с шутниками и отвечал им шутками на свой лад; большого остроумия он при этом не выказывал, зато обнаруживал свой покладистый нрав и детское простодушие. А Лийзу если и сердилась, то не потому, что ей стыдно становилось, а потому, что гордость ее была уязвлена. Эта женщина, почти ко всему безучастная, с узким, ограниченным мирком мыслей и чувств, гордилась своей красотой. Лийзу, наверное, была польщена, когда барон удостоил ее запретной дружбы,— ведь такая честь выпадает не каждой девушке. Она видела, что ее ценят — ценят за белую шейку и розовые щечки, и ценит сам милостивый барин. Этими воспоминаниями молодая женщина потом еще долго гордилась и поэтому не очень-то старалась скрывать деликатные тайны. Когда Лийзу повздорила по пустякам с одной из деревенских женщин и та, бранясь, попрекнула Лийзу ее прошлым, хозяйка Конна крикнула ей в лицо: «Меня сам барин обнимал, а на такую, как ты, и нищий не позарится!» Слова эти обошли всю волость, и люди... люди, смеясь, обычно принимали сторону Лийзу.
Но потом из-за ребенка дело осложнилось. Мальчик был проворный, как обезьянка, и болтливый, как попугай.
— Майду, ты чей сын?
— Баронский.
Каждый встречный и поперечный имел право так спросить и посмеяться над забавным ответом. Это злило
1 Агрехт — искаженное немецкое слово «гакенрихтер» —-судья, назначавшийся из помещиков.
Лийзу, аадевало ее самолюбие. И она стала скрывать от сына то, чего не могла скрыть от людей, отрицать то, что сама признавала правдой; она старалась заглушить ростки подозрений, которые посеяла в душе мальчика уличная болтовня. Или, может быть, Лийзу все же в глубине сердца чувствовала стыд, когда на нее глядели ясные, как небо, глаза ребенка? Быть может, она боялась этого невинного взгляда, этого говорливого ротика? Предугадывала ли она своим материнским чутьем какую-то опасность?.. К сожалению, молодая женщина, чтобы завоевать доверие ребенка, не пыталась найти что-нибудь другое, кроме окриков и прутьев. Это был плохой способ. Куда худший, чем у Яка, который гладил мальчика по головке и мчал его на своей костлявой спине в сказочный мир...
Умом и чувством, которых не хватало отцу и матери, природа щедро наделила сына. Майт Лутс, став на несколько лет старше, уже никому не говорил, что он сын барона. Майт Лутс, став еще на несколько лет старше, уже бросался с кулаками на каждого, кто спрашивал у него, чей он сып. О том, чего Майт Лутс не понимал, он догадывался. Он чувствовал, что между ним и другими деревенскими детьми есть какая-то разница, и разница эта не в его пользу. Это угнетало его. Это оскорбляло его самолюбие. Его часто видели заплаканным. Никто не знал, отчего он плачет. А так как у Майта натура была не только впечатлительная, но и деятельная, то слезами дело не ограничивалось — он задавал своим противникам хорошую взбучку. При этом ему помогала его физическая сила и удивительное проворство.
Майт Лутс замечал, что люди видят какую-то разницу не только между ним и другими деревенскими детьми, но и между ним и его младшими братом и сестрой. Почему только его задирают и дразнят «баронским сыном», а Юку и Анни не трогают? Почему только у него будто бы где-то на чужой стороне есть таинственный «папаша», а у Юку и Алии его нет? Почему издеваются только над ним? Майт стал думать, доискиваться правды. Как курица, роясь в мусоре, ищет зерно, так и паренек стал искать в неизвестности, его окружавшей, зерно истины. Приглядываясь ко всему, прислушиваясь, он ловил слова на лету и связывал их в единую цепь, звено за звеном, и эта цепь с каждым годом делалась все длиннее, ровнее. Он ставил в ряд различные события, и этот ряд все рос, приобретал последовательность, смысл. Он слушал разговоры мальчишек-пастушков, когда пас с ними скот в лесу, болтовню парней на пашне, когда рядом с ними шел за плугом. Дома он следил за отцом и матерью, разгадывал и запоминал их слова, выражения лиц.
Два мелких и как будто вовсе не значительных случая из раннего детства запечатлелись в памяти Майду: он смог их объяснить только через несколько лет.
Як из Конна был обычно кроток, как овца, по хмельное подчас превращало его в волка. Во всяком случае, он показывал зубы, хотя укусить и не решался. Он всецело находился под влиянием жены и слушался ее, как мальчишка. Осмеливался перечить ей, лишь когда бывал пьян.
Майт помнил, как однажды отец пришел домой, пошатываясь, и мать встретила его градом ругательств. Он сказал ей что-то наперекор. Хлоп! И Як получил звонкую пощечину. Но не ответил ударом. Его ослабевшее тело выпрямилось, сонные, безжизненные глаза сверкнули, он протянул длинную костлявую руку, словно показывая куда-то вдаль, и бросил жене очень, очень гадкое слово. Его наградили еще одной затрещиной. Но и тут Як не ответил ударом. Он шагнул к двери и стал, как бешеный, бить кулаками о косяк. Он скрежетал зубами, бил в дверь и кричал: «Я ему, дьяволу, покажу! Я его убью!»
Какому противнику он угрожал — Майт не понял. К матери это не относилось, на ней Як мог бы тотчас же сорвать свою злобу.
Второй случай был точно такой же. Разница была лишь в том, что на этот раз Як не стал колотить о косяк двери, а когда Лийзу его ударила, он сел на пол у печки и... жалобно заплакал.
Майт долго глядел на него из угла. Потом вдруг подошел к Яку, положил руки ему на плечи и шепнул:
— Отец, не плачь!
И Як сквозь слезы посмотрел мальчику в глаза и перестал плакать...
Своим догадкам Майт искал подтверждения у родителей. Видя, что они все от него утаивают, он попытался достигнуть цели окольными путями. Он расспрашивал людей обиняком, сторонкой, говорил одно, а в виду имел другое. Наконец он подружился с одним из деревенских парней, которому смог довериться. У него Майт выпытал, что говорят в деревне о нем и его родителях. То, что он узнал, совпадало с его собственными догадками и наблюдениями. Теперь не хватало только откровенного признания родителей. Жгучее желание во что бы то ни стало его добиться охватило Майта. Узнать правду, любой ценой узнать правду — к этой цели он стремился с железным упорством.
Попытки что-либо выведать у отца ни к чему не привели.
Когда Майт без долгих слов спросил его: «Скажи мне, чей я сын,— твой или барона, владельца мызы Р.?» — Як уставился на него, разинув рот. Мальчику пришлось повторить свой вопрос. Тогда Як, пи слова не говоря, повернулся к нему спиной. А когда Майт чуть ли не со слезами стал умолять ответить ему, сказать правду, Як сперва заявил, что Майт — его сын, а потом уклонился от разговора.
— Да что ты меня спрашиваешь? Я отец, а отцов такие дела не касаются, спроси у матери.
Майт спросил у матери. Спросил в тот же день. Он стал прямо перед ней — высокий, крепкий четырнадцатилетний парень,— посмотрел ей в глаза сверлящим взглядом и сказал:
— Мать, зачем ты лжешь, что Як мой отец? Мой отец — барон с мызы Р.
От этих неожиданных слов и жесткого, резкого тона Майта Лийзу онемела. Она покраснела, потом кровь^ отхлынула от ее щек — на мальчика смотрело пепельно-бледное лицо. Обвинение, брошенное сыном,— оно подействовало на женщину.
— Кто тебе это сказал?
— Все говорят!
— Они врут!
И ее глаза опять вспыхнули глубокой, острой ненавистью — Лийзу таила злобу против всех, кто осмеливался поносить, высмеивать, дразнить ее, женщину, которую некогда ласкал барон!
— Они врут! — закричала она.— Они врут, а ты, сопляк, веришь, да еще и меня злишь! Выпорю тебя за это... выпорю сейчас так, что жарко станет...— И Лийзу повернулась, ища хворостину.
Но мальчик налетел на нее, как ястреб, схватил за руку, впившись острыми ногтями в ее ладонь, и крикнул хрипло:
— Як сам сказал, что я не его сын!
Это гневное восклицание, в котором была и правда и ложь, вырвалось у Майта почти невольно. Но Лийзу оно ошеломило, как внезапный удар по голове. Бледность на ее лице опять сменилась краской. Жепщииа безмолвно смотрела на сына.
— Як... сказал? — повторила она, и Майт заметил, что она не может найти слов. Она стала озираться, как бы ища Яка, потом сделала несколько шагов вперед, словно уже где-то его видела.
— Мать!
Окрик этот был таким грозным, повелительным, и вместе с тем в нем звучала такая душевная мука, что Лийзу остановилась и оглянулась.
— Чего тебе?
— Значит, это все правда!
Странно! Эта женщина, которая обычно, скрывая свою тайну, лгала и отрицала, не задумываясь, которая ни перед кем не опускала глаз и умела при случае оборвать противника самым грубым и резким словом, сейчас стояла беспомощная перед своим сыном и молчала...
Поборов свою растерянность, она лишь замахнулась на Майта кулаком, да и то больше по привычке, чем сознательно. Но, когда она увидела, что мальчик продолжает стоять перед ней и смотрит на нее смело и вызывающе, рука ее бессильно опустилась.
За эту слабость она была жестоко наказана.
Майт стоял перед матерью бледный, дрожа от возбуждения. Он молчал, но в его глазах отражалось смятение чувств: боль, отчаяние, гнев, презрение. И под напором этих чувств вырвалось у него сквозь зубы такое слово, от которого у каждой матери заледенело бы сердце. Этим же грязным и гнусным словом отец обозвал мать, когда был пьян, и мать его ударила.
Лийзу не успела еще оправиться от удара — даже на нее это слово подействовало как удар,— а Майт уже скрылся за углом лачуги.
Он не показывался целый день.
Из дому он выбежал на дорогу, оттуда на луг, потом в лес. Тут он бросился ничком на росистую траву, прижался лицом к сырому мху и плакал долго, пока хватило слез.
У него теперь не было ни отца, ни матери!
2
МАЙТ УБЕГАЕТ К «ПАПАШЕ»
С этого дня Конна Лийзу возненавидела своего старшего сына. Она ненавидела его потому, что стыдилась и боялась его. У этого мальчика был такой острый, проницательный взгляд, такая разумная речь, во всем его облике отражалась такая душевная зрелость и серьезность, что мать в его присутствии всегда чувствовала себя стесненно. У нее появлялось ощущение, будто по всему телу ползают муравьи. Ей казалось, что взгляд мальчика постоянно прикован к ее лицу, ее губам, она боялась сказать лишнее слово, ей чудилось, будто тень сына всегда крадется за ней по пятам, что-то выслеживая.
Все это ее мучило, злило. До сих пор она была в доме единственной полновластной хозяйкой, а сейчас над ней тяготела чужая воля, да еще чья — ее собственного сына, четырнадцатилетнего мальчишки!
Злоба, наполнявшая душу Лийзу, переросла в настоящую ненависть, безотчетную, тайную ненависть, подобную той, какую угнетенный питает к своему угнетателю. Внешне это проявлялось в виде бесконечных придирок. Что бы Майт ни сделал — мать никогда не была довольна. Между ним и двумя младшими детьми она проводила все более резкую грань. Те всегда оказывались паиньками, Майт вечно был в чем-нибудь виноват. Их гладили по головке, Майту доставались одни пинки. Их кормили до отвала, его держали впроголодь. Тем давали в работе поблажку, его заставляли надрываться с утра до ночи. И понятно, что его с ранних лет послали в имение на отработки, а там кубьясова 1 дубинка дополняла его домашнее воспитание.
От отца он не мог ждать защиты, не мог надеяться, что тот рассудит по справедливости,— отец ведь и сам шел па поводу у матери. Майту приходилось довольствоваться тем слабым утешением, что отец ему никогда ничего плохого не сделает, что для отца и Майт, и его сестра, и брат —- все одинаковы.
Не будь у мальчика такого живого ума, он, ропща на свою судьбу, все же покорился бы ей. Жить ведь как-то надо, куда же денешься! Но Майт искал выхода. В его голове рождались всякие замыслы, возникали разные
1 К у б ь я с — надсмотрщик, помощник управляющего (опма-на) в имениях прибалтийских баронов.
планы, направленные к одной и той же цели — вырваться на свободу! Но не только его горькое домашнее житье, не только придирки матери и непосильный труд рождали это стремление. У Майта было немало причин тяготиться своей жизнью в семье, презирать свой дом, к которому каждый человек, тем более каждый ребенок, обычно чувствует привязанность. И вне дома ему также отравляли жизнь, делали ее невыносимой.
Чем старше Майт становился, тем большим издевательствам подвергали его наглые насмешники за его злополучное происхождение. Бранная кличка «барон» была словно выжжена на нем несмываемым клеймом. Стар и млад, друг и недруг — всякий словно нарочно старался оскорбить его этим прозвищем. Его настоящее имя в деревне как будто все забыли; когда хотели сказать про Майта, говорили «барон», а тот, кому и этого казалось мало, прибавлял словечко «наш», либо величал Майта коннаским бароном. Какая пытка для самолюбивого, уважающего себя юноши! Как будто раскаленная игла пронизывала душу Майта всякий раз, когда он слышал свое прозвище, кровь бросалась ему в лицо, на глаза навертывались гневные слезы, руки сжимались в кулаки. Бранные клички были и у других деревенских парней, но у этих прозвищ не было того ядовитого шипа, который так больно впивался в душу, так отравлял Майту его детскую любовь и уважение к родителям, ранил легко уязвимое нравственное чувство, отравлял весь его внутренний мир. Другие могли смеяться над своими кличками. Майт должен был плакать. Прозвища, которые давались другим парням, не оскверняли того, что для ребенка составляет наивысшую ценность,— они не позорили их родителей, а кличка Майта обливала грязью его мать и отца. С какой радостью согласился бы Майт на любое другое прозвище, пусть самое гнусное, только бы не это постыдное слово!
Положение Майта было тем мучительнее, что он имел много врагов. У человека одаренного много противников... Умишки нападают на подлинный ум.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45