Примерно через две недели позвонил из Иркутска секретарь Союза писателей.
— Несколько человек прочитали вашу рукопись,— сказал он Петру Николаевичу.— По общему мнению, она заслуживает внимания. Сможете ли вы приехать к нам в Иркутск, чтобы присутствовать на обсуждении вашей рукописи?
Петр Николаевич до того обрадовался, что у него даже дух перехватило, и, собравшись с силами, закричал в трубку изо всей мочи:
— Конечно, смогу! Когда?..
— В любое удобное для вас время. Лучше не откладывать надолго.
— Через неделю буду в Иркутске.
Петр Николаевич поручился так уверенно потому, что все грузы для кожкомбината шли через Иркутск и туда то и деле приходилось посылать «толкачей». Можно разок и самому директору съездить, для дела только польза.
Через неделю Петр Николаевич был в Иркутске, а еще через несколько дней состоялось обсуждение его рукописи иркутскими писателями. С тревожным волнением отправился Петр Николаевич на это обсуждение.
Но он сам лучше расскажет об этом:
«Надо ли говорить, с каким трепетом пошел я на обсуждение. Конечно, я помнил слова секретаря, что рукопись заслуживает внимания. Но, придирчиво обдумывая их, пришел к выводу, что ничего определенного формулировка эта в себе не заключает. Ну, допустим, заслуживает, вот и проявили внимание, решили обсудить... Значит, после обсуждения и определится, что же она, рукопись моя, из себя представляет... Словом, именно на этом обсуждении и должно решиться все. И, стало быть, имелись все основания ожидать его с трепетом.
А почему все-таки с трепетом?.. Уже далеко не мальчик, без малого сорок лет от роду, судьба, можно сказать, сложилась, и как может повлиять на нее любой исход обсуждения?..
Казалось бы, все так. Но дело-то в том, что я, сам еще того не осознав, уже заболел литературой. И если бы в итоге обсуждения было мне рекомендовано дело это оставить и забыть, был бы я не то что огорчен, а повергнут в отчаяние. И, наоборот, отзыв добрый, не запирающий дорогу, наполнил бы душу радостью, окрылил бы... Так что были, были основания трепетать...» Петр Николаевич пришел точно к назначенному времени, ну, может быть, минут на пять раньше. Прийти задолго до начала обсуждения ему почему-то представлялось нескромным: вроде бы напрашивается, даже набивается на общее внимание.
В небольшом зальчике все уже были в сборе. Сидевший неподалеку от входной двери высокий худощавый человек с ежиком темных волос и крошечной, похожей на тонзуру лысинкой, увидев вошедшего Петра Николаевича, сверился с часами и произнес как бы про себя: — Точность — вежливость королей. И Петр Николаевич понял, что лучше было бы прийти еще
раньше... На обсуждение пришли почти все иркутские писатели. С первых же минут Петр Николаевич почувствовал, что разговор ведется совсем на ином уровне по сравнению с тем, что состоялся в Приленске. Здесь шел деловой, точнее сказать, профессиональный разговор. Петра Николаевича воодушевило то, что поняли и приняли замысел автора: поведать, что люди на далекой северной окраине в трудные годы войны жили одной жизнью со всей страной — и разговор шел именно о том, в какой мере удалось автору осуществить свой замысел.
Петр Николаевич предельно внимательно слушал и как можно подробнее записывал каждое выступление. Все сказанное было для него непреложной истиной: ведь это произносили настоящие писатели! После нескольких выступлений уважение не уменьшилось: говорили очень убедительно, каждое замечание подтверждалось ссылкой на соответствующее место в тексте рукописи, то есть критиковали доказательно,— но... к уважению примешалось нечто похожее на смятение. Выступавшие нередко противоречили друг другу...
Например, один говорил: «Стоит похвалить автора за лаконичную манеру письма. Вот, скажем, глава третья написана емко, сжато, ничего лишнего. Так бы и продолжать. Но, к сожалению, глава четвертая написана гораздо слабее: рыхлый текст, длинноты, ненужные авторские пояснения, чрезвычайно затянутые, прямо-таки утомительные описания природы. Надо подтянуть главу четвертую к уровню третьей главы».
Выступал следующий и возражал предыдущему: «Не могу согласиться. На мой взгляд, глава четвертая, которая вам не угодила, написана очень хорошо, неторопливо и обстоятельно. Выразительно, я бы сказал, пластично выписан пейзаж, зримы и потому запоминаются портреты героев. А вот в третьей главе скороговорка. Такое впечатление, что автор куда-то торопится, куда и зачем — непонятно. Третью главу, думается мне, надо развернуть, переписать наново».
Можно представить себе положение Петра Николаевича: они, каждый по-своему, правы, а ему-то каково?.. Для него и тот и другой — авторитеты непререкаемые. Как же быть?.. Но и задумываться было некогда, нельзя упустить мысль следующего оратора.
Обсуждение шло живо и непринужденно. Люди все были свои, поэтому не стеснялись вставить слово в чужую речь, подать реплику, подчас достаточно колкую. Один эпизод особенно крепко запомнился Петру Николаевичу.
Выступал молодой аспирант университета. Говорил он горячо, можно сказать, взволнованно и красиво. Ему очень понравилось, как описан субботник по разгрузке баржи.
— Понимаете,— выразительно жестикулировал он,— автор нарисовал впечатляющую картину. Единение коллектива в трудовом порыве. Пафос труда! Я бы позволил себе сказать, что в этой сцене есть что-то горьковское!.. К сожалению, автор не всегда удерживается на этой высоте. Иногда он уходит от главного и фокусирует свое и наше внимание на деталях второстепенных и малозначащих. Вот, помните, эпизод в сцене, где изображается, как на острове заготавли-
вают таловое корье, помните, когда герой помогает девушке поднять тяжелый пук корья... Тут совсем натуралистически упоминается, что он мимолетно коснулся плечом ее груди... Согласитесь, такие вот пассажи, конечно, совершенно ни к чему...
Но оратору решительно возразили:
— Нет, нет, уважаемый, позвольте! Это вы напрасно! Мы тут все люди взрослые и хорошо понимаем, что прикосновение к женской груди, даже мимолетное, может повлечь за собой далеко идущие последствия!.. К тому же автор пишет об этом со знанием дела!
Смеялись все, весело и дружно. Кроме Петра Николаевича.
Хорошая была атмосфера на обсуждении: требовательная и вместе с тем бережная. Особенно запомнился Петру Николаевичу мудрый совет:
— Прислушивайтесь внимательно к каждому сказанному вам слову, но слушайтесь только самого себя.
Как уже упоминалось, стиль обсуждения был деловой, профессиональный. Деловым было и решение. Оно состояло из двух пунктов: 1) включить автора в число участников творческой конференции молодых писателей Восточной Сибири, которая должна была состояться осенью того же года; 2) рекомендовать рукопись к опубликованию в местном издательстве.
Самое глубокое впечатление, которое Петр Николаевич увез из Иркутска, осталось у него от знакомства с Володей Муравьевым.
Рассказывая об этом человеке, Петр Николаевич затруднялся объяснить, почему они так сразу потянулись друг к другу. Казалось, не так уж много было у них общего, разве только что были они одного возраста — значительно старше остальных участников творческой конференции молодых писателей. Насколько Петр Николаевич был жизнерадостен, настолько Володя Муравьев был молчалив, замкнут, постоянно углублен в себя. По-видимому, помимо несходства характеров, тут сказывалась неодинаковость биографий. В отличие от биографии Петра Николаевича, в общем-то вполне благополучной, у Володи Муравьева жизнь сложилась трудно. И все-таки они пришлись друг другу по душе и даже подружились.
На конференции в числе прочих обсуждались рукописи ро-
манов «Вечная мерзлота» Владимира Муравьева и «К одной цели» Петра Калнина. Петр Николаевич оказался с Володей Муравьевым в одном семинаре; и с этого, очевидно, и началось их сближение.
Володя Муравьев жил в небольшом городе Тайшете километрах в шестистах от Иркутска. Как-то в разговоре Петр Николаевич поинтересовался, почему Володя не переберется в Иркутск: тогда возможность переехать в Иркутск и жить в городе, населенном замечательными писателями, к тому же прекрасными отзывчивыми людьми, казалась Петру Николаевичу пределом мечтаний.
— Нельзя мне...— ответил Володя Муравьев и поведал о всех своих злоключениях.
Судьба обошлась с ним жестоко, хотя поначалу обещала ему много. Юность Володи Муравьева протекала в Смоленске. Там тогда жил и Александр Твардовский. Почти в одно время начали они пробовать свои силы в литературе: Саша Твардовский — в поэзии, Володя Муравьев — в прозе. Обоих пестовал Михаил Васильевич Исаковский. Все, казалось, складывалось как нельзя более радужно. Но вот по какой-то причине, оставшейся неизвестной даже самому Володе Муравьеву, его зацепила «ежовская метла». Арестовали, после долгих унизительных допросов осудили и отправили на Колыму. И пробыл он там «от звонка до звонка» ровно десять лет...
— Но как же?! — воскликнул в недоумении Петр Николаевич.— Ведь Исаковский и Твардовский стали за эти годы известными писателями, лауреатами, большими людьми... Неужели не могли помочь?..
Володя Муравьев посмотрел на него с почти брезгливым сожалением.
— Один из них был мне отцом,, другой — братом. Неужели мог я тянуть их за собой!.. По сей день горжусь, что там ни разу никому не обмолвился, что был близок с ними...
А потом, после Колымы, определено ему было безотлучно жить в городе Тайшете. И даже на то, чтобы выехать из Тайшета всего на несколько дней, как в данном случае, на конференцию в Иркутск, надо было получить разрешение...
Конференция обласкала обоих: и Володю Муравьева, и Петра Николаевича. Они порадовались успехам друг друга и разъехались по своим домам: один — в Тайшет, другой — в Приленск. Связей терять не стали. Часто переписывались. По праздникам, как водится, обменивались традиционными поздравлениями. И в тысяча девятьсот пятьдесят втором году, в канун Первого мая, Петр Николаевич, как обычно, послал
в Тайшет поздравительную телеграмму Володе Муравьеву, но от него ничего не получил. Недоумевал и огорчался, не зная, что и подумать. А недели через две получил письмо из Тайшета. Писала жена Володи Муравьева. Он умер двадцать седьмого апреля, и Петр Николаевич, посылая телеграмму, желал здоровья и счастья человеку, которого уже не было на свете...
Через несколько лет обстоятельства сложились так, что Петру Николаевичу пришлось рассказать о своих встречах с Володей Муравьевым и о последних годах его жизни Александру Трифоновичу Твардовскому.
Случилось это так. Петру Николаевичу довелось лететь из Приленска в Иркутск в одном самолете с Твардовским. Кресла в самолете были рядом. Александр Трифонович был нездоров, сидел молча, хмуро смотрел в иллюминатор на уходившие под крыло самолета нескончаемые таежные сопки и распадки.
И вдруг он негромко, как бы про себя, произнес:
— Где-то здесь, в этих диких краях, умер мой друг Володя Муравьев.
— Не здесь...— почти машинально возразил Петр Николаевич.— В Тайшете...
Александр Трифонович резко повернулся к нему:
— Вы знали Муравьева?
И тогда Петр Николаевич рассказал ему все, что знал о Володе Муравьеве.
Александр Трифонович был потрясен. Он сидел в кресле ссутулившись, смотрел прямо перед собой невидящими глазами, слушал молча, как бы совсем безучастно, и Петру Николаевичу временами казалось, что он даже и не слышит ничего...
И только когда Петр Николаевич закончил свой рассказ, произнес тихо:
— Тайшет...
А через полтора года Петр Николаевич прочел в «Литературной Москве» главу из поэмы под названием «Друг детства».
Но это я уже позволил себе заглянуть далеко вперед, не имея на то никакого права по той причине, что все случившееся с Петром Николаевичем после того, как он всерьез «заболел литературой», составляет уже содержание следующей книги.








1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52