В нашу...
Тревога висела в воздухе. И, конечно, не один Петр ощущал ее.
После бесславного конца пустопорожних совещаний наших командармов с английскими и французскими генералами и адмиралами произошло такое, о чем никто и помыслить не мог.
В Москву прибыл министр иностранных Дел нацистского рейха Иоахим Риббентроп, и наша страна подписала с Германией договор о ненападении.
Когда Петр после утреннего обхода цехов вошел в учительскую, там спорили.
—• Я ничего не понимаю в военных и государственных делах,— говорила старенькая Маргарита Семеновна, учительница естествознания,— но мне непонятна ваша горячность, Василий Степанович. Договор, как я понимаю, о мире, а не о войне...
— С кем? С кем договор?..— энергично жестикулируя, выкрикнул учитель математики и физики.
— Знаю, знаю...— согласно покачала седеющей головой Маргарита Семеновна.— А все же не нами придумано: худой мир лучше доброй ссоры.
— Мир!..— еще громче выкрикнул Василий Степанович.— Это не мир, а ловушка!
Положение не позволяло Петру оставаться молчаливым слушателем. Оно же обязывало не сорить словами попусту. Его слова должны быть вескими. Но много ли он знал, чтобы слова его могли звучать веско? Но он знал, по крайней мере, на что и на кого должны опираться.
— Вы сразу увидели ловушку, а правительство не сумело ее разглядеть? — укорил он Василия Степановича, но не переубедил его.
— Вам, Петр Николаич, трудно об этом судить по двум причинам. Да, да!.. И не извольте обижаться, извольте выслушать. Я в два раза старше вас. Мне было примерно столько же, когда меня послали на войну с немцами. Я их волчью повадку знаю. С тех пор они не подобрели... А вторая причина — у меня сын. Понимаете, сын!.. Ему двадцать лет. Его увезут первым эшелоном. Я не хочу, чтобы он истекал кровью в сыром окопе, как я четверть века назад!.. У вас нет взрослого сына, и вы не были на войне... Вам этого не понять!..
— И вы считаете, что надо не договариваться с немцами, а воевать уже сегодня?
— Я знаю одно: нельзя пускать разбойника в свой дом! Даже на порог нельзя пускать!..
Надо было просто подойти к нему, положить руку на плечо, успокоить.
— Василий Степанович...— начал Петр.
Но тот вскочил и, резко повернувшись, вышел, почти выбежал из учительской. Маргарита Семеновна посмотрела ему вслед, вздохнула и сокрушенно покачала головой.
А Софья Никитична, до того ни слова не проронившая, сидевшая неподвижно, глядя куда-то вдаль невидящими глазами, сказала чуть слышно:
— Очень все это страшно...
А вечером, когда возвращались с репетиции, Елена Борисовна спросила:
— Что вы, Петя, об этом думаете?
Уж от нее он такого вопроса не ожидал. Елена Борисовна старательно избегала разговоров, как она выражалась, «на серьезные темы». А тут спросила. Ответить ей было труднее, чем Василию Степановичу.
— Я слишком мало знаю, чтобы иметь собственное суждение,— сказал он.
— А интуиция? А чувства?.. Они вам ничего не говорят?..
— Чего стоит моя интуиция!
Аля, молча слушавшая их разговор, подняла голову, посмотрела пристально на Петра.
— Вам трудно быть откровенным с нами? Да?.. Петр почувствовал, что заливается краской.
— Ну что вы, Аля!.. Почему вы так...
— Тогда не замыкайтесь в скорлупу! — с необычной для нее горячностью воскликнула Аля.— Мне, например, тревожно. Не могу объяснить почему, но я чувствую! А вы?
— И я тоже,— признался Петр.
В приемной было людно, как всегда в дни заседаний бюро горкома. Петр забился в самый дальний угол. Пока что все кругом были незнакомы ему, но мог войти и кто-то из знающих его. А знакомых Петр сейчас не хотел видеть.
Не приходилось ему еще пребывать здесь в таком качестве. Не часто вызывали на бюро горкома, а если вызывали, так затем, чтобы дать поручение, оказать доверие... А тут персональное дело... Сейчас идет он на бюро горкома как провинившийся, как подсудимый. Суд — самый строгий, партийный — будет судить его... А он даже и не понял еще, в чем его вина.
Неделю тому назад на заседании парткома ему объявили выговор с занесением в личное дело. А после заседания Анна Михайловна, все еще исполнявшая обязанности секретаря парткома, предупредила его:
— Выговор тебе с занесением, значит, на бюро горкома вызовут. Так ты там веди себя, как коммунисту положено. Скажи, что вину свою осознал и готов понести наказание.
Наказание-то он готов понести, не в наказании дело, но за какую вину?..
Разве виноват он в том, что жизнь у него так перекосилась? Если бы Даша не уехала... Но тут же сам оговорил себя: а при чем здесь уехала или не уехала?.. Может быть, и уехала она потому, что почувствовала — нет ей места в его сердце. А то что же получается: с глаз долой — из сердца вон!.. Значит, пусто уже было в сердце, если так быстро заполнила его Аля... Но Петра-то вина в чем? Разве можно приказать сердцу?.. И разве лучше, честнее было бы уехать и жить с Дашей, когда в сердце уже другая? Да и кто бы разрешил ему уехать? Но это уже другая статья... Нет, не так все просто... Но где же вина-то его?.. Он же хотел, чтобы все было по-честному. Если нет любви, если оборвалась она, так зачем же обманывать себя и других? Разве не прав он, что пошел в загс и подал заявление?.. Так ведь был уже в загсе. А немного погодя снова пришел и еще одно заявление подал, не один подал, а вместе с ней, с Алей. Тоже все по совести, потому что в сердце, кроме Али, уже никого не было... А не слишком ли податливая совесть?.. Не слишком ли мягкое сердце?.. И к кому мягкое?.. К себе. А к Даше? А к Юленьке? Разве не об этом говорили ему на парткоме? Разве не об этом написана передовица «Правды», которую ему там почти всю зачитали?.. О нем эта статья написана, она
так и называется: «Отец». Значит, не один он такой, если в «Правде», самой главной газете, специальную статью пришлось печатать...
И все равно, нельзя всех под одну мерку. У него любовь, сердцу не прикажешь...
Персональное дело Петра разбиралось одним из последних. Такие самоочевидные дела всегда оставляют напоследок, чтобы не слишком ломать уже порядком уставшие головы. Все тут ясно и понятно: парень неплохой, но поскользнулся. Исправить трудно (как склеить черепки?), но на будущее остеречь можно и нужно. Партком правильно решил: выговор с занесением. Утвердить решение парткома и...
И так бы все и было. Но докладчик по делу Петра, изложив суть, решил постыдить его (для его же пользы, конечно) и малость переборщил.
Петр, услышав, что у него «нет ни стыда, ни совести», и узнав, что «на всех его поступках печать чуждого классового влияния», соскочил с резьбы и кинулся в атаку. Начисто забыв все советы и напутствия Анны Михайловны (она сидела тут же и с ужасом глядела на него), он заявил, что поступить иначе не мог, не имел морального права, и в доказательство своей правоты сослался на Фридриха Энгельса, который прямо сказал, что брак без любви безнравствен.
Вот уж Энгельса-то не надо было припутывать к своему делу. Лица всех членов бюро потяжелели. А самый темпераментный — начальник горотдела НКВД, пожилой багроволицый капитан госбезопасности,— грохнул кулаком по столу:
— Черт знает что такое!.. Котует,— капитан употребил более емкое выражение,— да еще Энгельсом прикрывается! Исключить!
Капитана с трудом успокоили. Поведение Петра сурово осудили и записали ему строгий выговор с последним предупреждением.
Петр был подавлен, удручен и обижен. Обижен потому, что считал себя правым. Да, теперь, после того как его незаслуженно оскорбили и наказали почти самой суровой мерой, собственная его вина стала столь ничтожно малой, что ее как будто С ( и совсем не было.
Обида искала выхода. Он был найден незамедлительно.
Овеществился он в нехитром заявлении следующего содержания: «Убедительно прошу предоставить мне работу по специальности на любом предприятии по Вашему усмотрению. Согласен ехать куда угодно».
Такое вот послание отправил Петр в кожевенно-обувной главк Народного комиссариата легкой промышленности.
Отправил и стал ждать ответа. Через неделю пришла телеграмма. Петра вызывали в отдел кадров наркомата.
Конечно, в другое время Александр Ефимович нипочем не отпустил бы Петра. Сумел бы удержать. Но сегодня и сам он сидел нетвердо и не знал, чего ждать от дня завтрашнего.
Петр был уверен, что в отделе кадров наркомата непременно заинтересуются, какая причина побудила его написать столь категорическое заявление. И всю дорогу подыскивал объяснение: пускать в душу посторонних не было охоты. Как выяснилось, волновался напрасно.
Начальник отдела кадров встретил его приветливо. Петру даже показалось, что он обрадован. О причинах, вынудивших подать заявление, и не заикнулся. Спросил только, когда Петр может отбыть к месту новой работы.
— Да хоть сейчас,— ответил Петр.
— По закону имеете право на месячный отпуск для сборов и устройства домашних дел.
— По закону? — не понял Петр.
Начальник отдела кадров объяснил, что, получив заявление Петра, он распорядился выслать в наркомат его трудовую книжку и установил из нее, что проситель — специалист «достаточно высокой квалификации» (именно так он выразился), а потому занялся подысканием ему места «соответственно его квалификации».
— Такое место я вам нашел! — сказал начальник отдела кадров, и видно было, он искренне рад, что сумел должным образом удовлетворить обращенную к нему просьбу.— Отличное место,— продолжал начальник.— Уже после того, как послал вам телеграмму, еще объявились охотники. Но, сами понимаете,— он выразительно развел руками,— место уже за вами.
— Я не понял, о каком вы законе?..
— По этому закону вам большие права предоставляются. О месячном отпуске я уже сказал вам. Подъемные в размере четырех месячных окладов на самого плюс по окладу на члена
семьи. Повышенная оплата расходов на перевозку багажа и прочие льготы. Очень полезный закон.
— Я так и не понял, какой закон?
— Закон об обязательном переводе специалистов и квалифицированных рабочих. Недавно принят Президиумом Верховного Совета СССР,— пояснил начальник отдела кадров.
— И все равно не понимаю,— сказал Петр.— Я же добровольно, сам просил. При чем же тут обязательный перевод?
— Да вы что?..— непритворно изумился начальник отдела кадров.— Как это при чем?.. Да если добровольно, по вашему заявлению, вам подъемных один месячный оклад и по четверти оклада на члена семьи, а если по этому закону, я вам уже говорил, четыре оклада и по одному на члена семьи. И, соответственно, прочие льготы. Очень даже большая разница!
Что разница немалая, Петр уже уразумел. Непонятно было другое: почему так рьяно стоит на страже его интересов этот лощеный наркоматовский начальник? Но даже и не это занимало сейчас Петра. Гораздо больше интересовало, куда его намереваются отправить по новому, как выразился кадровый начальник, очень полезному закону.
Петр прямо и спросил его об этом.
— О! — воскликнул начальник отдела кадров.— Вы и не мечтали о таком месте. Вы назначены начальником кожевенного цеха на Приленском кожевенно-обувном комбинате.
Этого действительно у Петра и в мыслях не было...
— Приленском?! — воскликнул он и несколько оторопело приподнялся со стула.
Да!.. Теперь понятно, для чего понадобился начальнику отдела кадров новый полезный закон...
— Что вас так поразило? — улыбнулся он.— Далековато? Дорога вам оплачивается. А проехать всю страну из конца в конец, да о таком путешествии мечтать только!
И так как Петр все еще смотрел на него с некоторой оторопью, начальник отдела кадров громоздил довод на довод:
— Я понимаю вашу некоторую... растерянность. Далеко. Непривычно. Холодно. Но зато какие условия! Таких нигде больше нет!..— И начал перечислять одно за другим: — Должностные оклады на двадцать процентов выше. Через каждый год работы десятипроцентная надбавка к окладу. Отпуск два месяца в году. Можно суммировать отпуск за три года, то есть, проработав два с половиной года, получить отпуск в шесть
месяцев и провести его, скажем, на Черном море. Дорога туда и обратно оплачивается. Ну что?.. Разве неправ я, говоря, что таких условий нигде больше нет?..
Петр плохо слушал его. Точила одна мысль: как примет неожиданную весть Аля? Он хорошо знал, как тяжело переживала она вынужденную разлуку с Ленинградом, городом, в котором родилась и выросла...
Когда он сказал ей, что в письме своем изъявил согласие ехать «куда угодно», Аля ответила с грустной усмешкой:
— Может быть, это «куда угодно» окажется поближе к моему Ленинграду?..
И вот теперь ехать поистине на край света... Но назад пути отрезаны. И не только новым законом, но прежде всего потому, что сам напросился: «куда угодно!» Это так он думал. Потому, что ему так хотелось думать... Сам вроде бы решал свою судьбу. Но вот именно: вроде бы!.. Не мог же не понимать, что это всего-навсего самоутешение, скорее даже самообольщение. Все решили за него. Такое им право дано новым законом-Словом, свобода — это осознанная необходимость.
В этом месте Петр Николаевич продиктовал следующее пояснение:
«В середине сорокового года в нашей стране было принято несколько новых законов. Общий смысл их сводился к укреплению трудовой дисциплины и созданию необходимых условий для подъема промышленного производства и повышения качества выпускаемой продукции.
Эти чрезвычайные меры были необходимы. Страна лихорадочно готовилась к отражению неизбежной агрессии германского фашизма, который тогда был экономически сильнее нас. Меры эти резко ограничивали личные права граждан, но, повторяю еще раз, в обстановке того времени были необходимы.
Приняты были следующие указы Президиума Верховного Совета СССР:
о переходе на восьмичасовой рабочий день и семидневную рабочую неделю;
о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений;
об уголовной ответственности за прогул без уважительных причин (опоздание на работу свыше двадцати минут считалось прогулом) ;
об обязательном переводе инженерно-технических работников и квалифицированных рабочих;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52