Вернувшись из Москвы, он сам позвонил Петру и предложил заняться совместно конструированием аппарата.
После довольно продолжительных рассуждений и споров Леонтий Павлович пришел к мысли положить в основу конструкции аппарата техническую идею, на которой основано, например, приготовление сухого (порошкового) молока, а именно: высушивание раствора, раздробленного на мельчайшие капли, встречной струей горячего воздуха.
— Полагаю, что цельное натуральное молоко не менее сложная органическая структура, чем твои дубильные соки,— говорил он Петру.— Однако же оно сохраняет все свои и физические, и химические свойства, в том числе пищевые и даже вкусовые качества. Значит, дорогой друг и уважаемый оппонент, идея есть, идея полноценная, научно обоснованная, более того, проверенная наукой и практикой. Остальное — дело техники!
Петр, естественно, возражать против идеи не стал, сказал лишь, что осуществить ее в их условиях, с их техническими возможностями будет не столь уж легко.
— Но нам, кстати, и не потребуется доводить продукт до состояния порошка, твердого тела,— добавил он.— Нас удовлетворит куда более скромный результат: повысить кон-
центрацию дубильного сока, получаемого в соковарке, хотя бы в два — два с половиной раза.
— Через терния к звездам! — не совсем понятно ответил Леонтий Павлович.
Если под терниями понимать различного рода осложнения и препятствия, возникавшие в процессе технического воплощения идеи, то их было более чем достаточно.
Петр часто приезжал в лабораторию к Богомазову, помогая химику продираться сквозь очередные терния. Дело постепенно двигалось, хотя до осуществления проекта было еще далеко.
И в этот уже прохладный августовский вечер Петр в самом конце рабочего дня снова приехал в лабораторию.
— Или бы пораньше, или бы попозже,— сказал ему Леонтий Павлович.
— А сейчас чем плохо? — удивился Петр.
— Суббота,— ответил Богомазов и, так как Петр все равно не понял, пояснил: — Сейчас Сергей Тимофеич придет аккумуляторы заряжать.
Теперь Петр понял: Сергей Тимофеевич — это управляющий трестом; аккумуляторы заряжать — это принять субботнюю порцию спиртного.
Так уж заведено было: в остальные будние дни Сергей Тимофеевич себе не «позволял», «разрешал» только раз в неделю, по субботам. Зайдет в лабораторию, примет свою порцию и, не задерживаясь, прямо домой, благо квартира через дорогу, окна в окна с лабораторией, а там закуска уже на столе.
Вошел Сергей Тимофеевич, мужчина высокий, крепкий, борцовского сложения. Увидел Петра, но не придал значения, поскольку друг друга знали и часто встречались по разным хозяйственным делам, а еще чаще на разных заседаниях и совещаниях. Словом, человек свой, помехи не составит.
Петр отошел в дальний угол и занялся для виду какой-то книгой, но так или иначе все дальнейшее происходило у него на глазах.
Заведующий лабораторией снял с полки бутыль со спиртом-ректификатом, достал оттуда же три пол-литровые стеклянные банки (убыль лабораторной посуды приходилось пополнять стеклянной тарой из-под консервов). Одну из банок наполнил спиртом, другую холодной водой, зачерпнув ее из стоявшего на полу оцинкованного ведра. Разводил Сергей Тимофеевич всегда сам, по одному и тому же рецепту: так на так.
И на сей раз тоже. Подвинул поближе третью еще пустую банку, налил в нее до половины спирт и затем долил доверху холодной водой. Теперь на лабораторном столике стояли в ряд три банки с одинаково бесцветной жидкостью: одна почти полная — с разведенным спиртом и две полные наполовину — с водой и со спиртом.
Сергей Тимофеевич прокашлялся, взял со столика банку с разбавленным спиртом и, закинув голову, вылил ее содержимое в широко отверстый рот. Петр не успел даже позавидовать такому искусству, как с субботней порцией было покончено. Сергей Тимофеевич крякнул, протянул руку к другой банке и, торопясь запить, хватил жадным глотком вместо воды неразведенного спирта. Лицо его налилось кровью до черноты, глаза выступили из орбит, он чего-то невнятно не то прохрипел, не то промычал, сунул банку на столик и затравленно оглянулся, ища воды. Перепуганный Богомазов протянул задыхающемуся Сергею Тимофеевичу поллитровку с водой, но тот испуганно отвел его руку и, увидев наконец стоявшее на полу ведро с водой, рухнул на колени и стал жадно пить прямо из ведра...
Потом, когда Сергей Тимофеевич отдышался и ушел, Богомазов сказал Петру:
— Говорил я вам — не вовремя. Это из-за вас Сергей Тимофеич опростоволосился. Никогда с ним этого не случалось.
Петр чувствовал себя очень неловко, оттого что оказался невольным свидетелем только что произошедшей, можно сказать, интимной сцены, хотел уже удалиться, но соавтор его, Леонтий Павлович, решительно запротестовал, выразив свой протест очередным афоризмом:
— Делу время, потехе час.
Они проработали вместе до позднего вечера. Тщательно проверили все расчеты, просмотрели все черновые наброски и чертежи основных узлов и пришли к согласному выводу, что пора приступать к техническому воплощению идеи — к сооружению лабораторной модели выпарного аппарата.
— Теперь, в очередном раунде, на первом плане становится ваше ведомство,— сказал Богомазов Петру,— или, точнее, ваше ведомство снабжения, олицетворяемое вашим великолепным Василием Васильичем. Вот список материалов, которые надо раздобыть. Первая позиция — нержавейка: и листовая, и трубы. Это надо срочно достать хоть из-под земли.
Наконец-то приехала мать. Петр ждал ее весной, с первыми пароходами, все лето ходил встречать каждый день: вдруг забыла сообщить о выезде или почта не сработала — время все же не обычное, а военное; или по старческой наивности написала что-либо такое, о чем писать не положено, и письмо лежит где-нибудь и пролежит еще долго, не ведая об адресате.
И каждый раз после неоправдавшейся встречи он корил себя за то, что не едет за матерью, обрекая ее на столь трудную для одной да и опасную дорогу. Корил, хотя и понимал, что ехать ему сейчас нельзя, что никто его не отпустит, да если бы и отпустили ввиду особого случая, как сможет он сам себе позволить...
За лето пришло несколько писем от матери. Она очень хочет как можно быстрее добраться к нему, нельзя ей не торопиться, годы уже не те, а то и вовсе не удастся увидеться. Только все что-нибудь да мешает. Сначала были какие-то недоразумения с получением денег, которые лежали на сберкнижке, что-то не так там было записано. А оставлять деньги, хоть теперь они почти и не имели цены, все же не хотелось. Деньги не шальные, а по копейке откладывались на черный день, как же так просто бросить их; да, может быть, придет время, они еще вернут свою цену; если ей не понадобятся, сыну останутся... Потом, когда с деньгами все уладилось, другая беда пришла: упала на улице, ногу повредила. Вроде пустячное дело, но на старом теле быстро не заживает... Так вот и получилось, что едва успела.
Мать вроде бы и не изменилась. Старость, понятно, как была, так и осталась, но дряхлость еще не подступила. А вот он сам, судя по тому, как тревожно она в него вглядывалась, по-видимому, сдал. Едучи домой, спросил мать, отчего она взгрустнула, увидев его. Мать призналась, что действительно встревожилась: вид у него очень усталый; она даже сказала — замученный. Петр попытался разубедить ее, ответил, что чувствует себя хорошо, конечно, устал немного, но это понятно, кто сейчас не устает, разве тот, у кого совести совсем нет...
С этим мать согласилась и даже повеселела, поняв, что бодрости он не утратил, но заметно огорчилась, узнав об отъезде Али в дальнюю гастрольную поездку.
— Разве у вас так плохо с деньгами, что пришлось ей идти на такую... неудобную работу?
Петр объяснил, что суть не в деньгах, ей тоже совестно без дела сидеть. На это мать возразила: неужто в целом городе работы другой не нашлось?.. Петр еще попытался подыскать какие-то объяснения, но мать, кажется, поняла все, как оно есть, поняла, что меж ними трещина, а может быть, только уж одни осколки остались, которые и не соберешь...
Глафира Федотовна встретила приехавшую родню приветливо, как и полагается встречать гостью. Петр был доволен, что теща столь радушно отнеслась к его матери. Но сама-то мать, кажется, была задета именно тем, что ее встречают как гостью. Она-то ехала к сыну не в гости, а насовсем.
Прошло несколько дней, и противоречия обнажились. Как-то, возвратясь с рынка, Глафира Федотовна обнаружила, что посуда, которую она вопреки обыкновению в этот день, торопясь, оставила невымытой, красуется чистая на отведенной ей полке.
— Посуду я привыкла мыть сама,— вежливо, но холодно сообщила Глафира Федотовна.
— А я непривычна сидеть весь день без дела,— столь же вежливо и сухо возразила мать.
— Право, не знаю, чем могу вам помочь,— сказала Глафира Федотовна.
— Уж полы-то, Наверно, доверите,— ответила мать с явной обидой.
— Доверить, конечно, могу, но это не для вашего преклонного возраста.
Глафира Федотовна была лет на пятнадцать моложе матери Петра и решила обратить в свою пользу это обстоятельство.
Мать поделилась своей обидой с сыном. Сказала, что ехала не в чужую семью, а в свою, что всю жизнь жила своими трудами, не садилась никому на шею. Если в своей семье дела не находится ее рукам, она может сыскать себе место домработницы. Без куска хлеба не останется.
Петр понимал, что у матери веские причины чувствовать себя обиженной. Но и Глафиру Федотовну можно было понять. Она была в этом доме хозяйкой, знала, что умеет вести его, и не хотела, даже мысли не могла допустить, чтобы кто-то другой занял ее законное место. Поэтому нелегким был для Петра разговор и с Глафирой Федотовной.
— Я все понимаю, Петя, все понимаю,— сказала Глафира Федотовна, когда Петр попросил ее уступить часть забот по домашнему хозяйству его матери; посмотрела на него с укором и закончила, глубоко вздохнув: — Вы теперь все можете, теперь за меня заступиться некому.
Петр уже хотел рукой махнуть: вот уж совсем не до того ему, чтобы еще и дома голову ломать, она и без этого у него раскалывается,— но стыдно стало за свое малодушие, что не может заступиться за родную мать. Зажал нервы в кулак и самым мягким, но все же настоятельным тоном сказал Глафире Федотовне, что надо поделить теперь домашние заботы, поскольку в доме стало две хозяйки (так и сказал!), и выразил надежду, что не ему придется делить, что договорятся сами, по-хорошему.
Глафира Федотовна поняла, что противиться бессмысленно и надо уступить. В конце концов договорились: к матери отошла кухня, все остальное — к Глафире Федотовне.
Таким распределением домашних обязанностей Петр был очень доволен. Конечно, материна кухня была ему роднее и привычнее, а потому и вкуснее.
От Али пришло письмо. Но не Петру, а Глафире Федотовне. Вечером, когда Петр вернулся с работы, Глафира Федотовна передала ему письмо. Намеревался сказать, что не ему адресовано, но не хотелось обижать Глафиру Федотовну: она не виновата, что у них не все ладно складывается...
Да лучше было бы и не брать ему этого письма... Аля подробно описывала, как летели на самолете, где останавливались, какие давали концерты. Особенно много и обстоятельно писала о море и Северном порте и, можно сказать, с восторгом о встречах с американцами.
«В порту мы застали американский торговый корабль. Нас пригласили дать концерт. Американцы очень веселые и общительные люди,— сообщала Аля.— Они очень интересуются нашей страной, расспрашивают обо всем, вплоть до мелочей. Когда они узнали, что я говорю по-английски, расспросам не было конца. Узнав, что у меня муж — директор завода, очень заинтересовались и стали просить, чтобы рассказала про завод. Я смутилась: что можно рассказать интересного? — но выяснилось, что у одного из офицеров кожевенный завод в Чикаго, и он задавал мне такие вопросы, на которые я не смогла ответить. Заметив мое смущение, он переменил тему, и мы заговорили о музыке...»
В конце письма Аля сообщила, что гастроли продлятся дольше, нежели предполагалось, потому что их бригада посетит и другие порты побережья. И еще известила, что, возможно, прямо из Северного порта полетит не в Приленск, а в Москву. Кажется, будет у нее такая возможность...
Где-то в верховьях прошли затяжные дожди. И вот безостановочно уже вторые сутки вода шла на прибыль. Исчезли под водой песчаные отмели, и протоки раздались в ширину. Острова стали ниже, по узким проточинам река врывалась внутрь островов, заливая покосы, превращая их в озера. По реке и даже по городской протоке понесло лес, изредка проносило копны и стожки сена.
Вбежал запыхавшийся начальник транспортного отдела.
— Петр Николаич! За ночь еще полметра прибыло. Зря вы меня вчера не послушали.
— Сейчас уточним.
Петр снял телефонную трубку. После короткого разговора сказал встревоженному транспортнику:
— Вы правы. Ожидается еще повышение уровня. Немедленно снаряжайте катер с шаландами на Медвежий. Вероятно, придется школьный лагерь перевозить на высокий берег.
— Сами поедете?
— Надо бы, но не смогу. Комиссия из наркомата...
— Кто же поедет? Одни мотористы?
— Вы поедете. Рейс очень важный. Надо прибыть на остров быстро и без приключений.
В середине дня катер с шаландами отплыл на Медвежий остров.
Прошло более суток. Вода все прибывала. Не имея известий с острова, Петр серьезно тревожился. И запоздало корил себя: надо было комиссию отложить и ехать самому...
Во второй половине дня на завод дозвонились с Тулугинского гидропоста. Катер стоял у Тулугинской скалы, по-видимому, без горючего... Час от часу не легче!..
Тулугинский гидропост находился километрах в десяти от Медвежьего острова, и было неясно, застрял ли там катер, возвращаясь обратно, или горючего не хватило даже на один конец. Начали уточнять, сколько было на катере горючего, когда выходили в рейс, и выяснилось, что ретивый начальник транспорта в спешке оставил одну бочку керосина на причале.
— Надо срочно доставить горючее,— распорядился Петр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52