— И как же вы расшили «узкое место»? — спросил я Петра Николаевича.
— В общем-то, просто,— ответил Петр Николаевич.— Вспомнили опыт штамповки. Заготовили впрок все полноты первого, второго, восьмого и девятого, то есть крайних ростов. Благо их, как вы заметили, в комплекте мало, и на то, чтобы создать запас, понадобилось не так уж много материала и рабочего времени. После чего уже надо было постоянно следить не за девятью ростами, а только за пятью, то есть задача упростилась наполовину.
Ну, наверно, и еще кое-какие усовершенствования внес Петр в организацию производства, опираясь опять-таки на опыт своей работы в штамповочном цехе. Словом, раскройный цех стал аккуратно поставлять крой обувной фабрике и ставшие уже традиционными стычки между руководством фабрики и завода почти прекратились.
Директор кожкомбината Дмитрий Илларионович Басурми-дын нередко захаживал на планерки к техническому директору. Но был на них не участником, а только безмолвным слушателем. Заняв место в углу кабинета, он, подняв очки на лоб или, наоборот, сдвинув их на кончик длинного носа, внимательно слушал каждого выступающего, но худощавее, покрытое редкими оспинами лицо его оставалось невозмутимым, какие бы жаркие страсти ни разгорались на планерке. Когда же находил необходимым что-то сказать, то кидал быстрый взгляд на сидевшего во главе стола Александра Ефимовича, и тот знал, что по данному вопросу у директора есть свое мнение, которое он ему и выскажет с глазу на глаз после планерки.
Таким образом, Дмитрий Илларионович был во всех деталях осведомлен о традиционных препирательствах между работниками фабрики и завода. И, конечно, не мог не заметить, что распри эти почти прекратились.
После одной из таких сравнительно мирных планерок директор комбината сказал Александру Ефимовичу:
— Оказывается, вся проблема раскройного цеха стоила немногим больше выеденного яйца.
Александр Ефимович заартачился было;
— Не согласен с вами. Правильно решить кадровую проблему не яичко съесть!
Дмитрий Илларионович усмехнулся:
— Звучит убедительно. Но только в первом приближении.
Проблему-то решили не мы с вами, иначе говоря, не те, кто должен был ее решить, а затюканный нами Кручинин. Впрочем, и его заслуга не так уж велика. Каждому, у кого хоть что-то есть в голове, видно было, что не по-хозяйски опытного работника держать сменным мастером.
— Задним умом...— начал было Александр Ефимович. Но Басурмицын не дал ему договорить:
— Я не об этом завел разговор, а о самой сути неурядиц в раскройном цехе. Если так быстро удалось их устранить, значит, все причины лежали сверху. Почему же так долго не могли разобраться и навести порядок?
— Кручинин хорош у раскройного верстака,— сказал Александр Ефимович.— А чтобы успешно управлять цехом, ему недостает и опыта и знаний.
— А как насчет опыта и знаний у технорука завода Михайлова?.. И у технического директора Дерюгина?.. Да, кстати, и у директора комбината Басурмицына?..
Из этого диалога можно было заключить, что Дмитрий Илларионович Басурмицын требователен не только к подчиненным, но в не меньшей мере и к себе. Эта черта его характера была всем хорошо известна, и, когда случалось, а случалось это часто, что директор строго взыскивал с того или другого проштрафившегося сотрудника, на него не обижались. Зря, не по делу, директор никогда не наказывал. Был хотя и предельно строг, но справедлив.
Теперь, когда после нескольких напряженных и трудных недель удалось навести порядок в цехе, работа пошла по «нормальной схеме». Петр, отдав всю технологию на попечение Евстафия Лукича, за собой оставил организацию производства. Следил, чтобы своевременно поступало в цех полноценное сырье; особо тщательно контролировал запасы в резервной кладовой. Постепенно удалось «сделать загон», и в резерве лежал полный суточный наряд кроя. Теперь даже если и случались иногда перебои в поступлении кож из юфтевого цеха, они не могли существенно повлиять на график подачи кроя.
Евстафий Лукич был действительно отличным мастером раскройного дела, и в текущую работу цеха Петру не было надобности вмешиваться; с таким помощником было легко.
Цех работал в одну смену. Начиналась она в семь часов утра, заканчивалась в три часа дня. Десять минут четвертого, обойдя с дежурным пожарником все помещения цеха, Петр
запирал и опечатывал входную дверь, относил ключ в проходную будку и был свободен до следующего утра.
На работе все складывалось как надо.
Дома тоже все было, как должно быть. Даша оставалась нетерпеливой и желанной. С нею было так же хорошо, как в первые месяцы их близости. Капитолина Сергеевна заботлива и приветлива. Ребятишки привыкли к нему и уже сами просились на руки. Все было, как должно быть...
И все-таки закрадывалось что-то такое, чего лучше бы не было и чего могло бы и не быть. Петр не мог забыть, как царапнуло его по сердцу неожиданно обнаруженное присутствие Михаила Стебелькова. Он не мог позволить себе усомниться в правдивости Дашиных заверений, что Михаил приехал в первый раз. И все-таки такое удивительное совпадение саднило душу, воспринималось болезненно. И не могла Даша этого не заметить. Трудно понять, огорчило ее это или обидело, но равнодушно отнестись к этому она, конечно, не могла.
Вот так и настыл ледок, пока еще хрусткий, в отношениях между ними.
Ровно через месяц после возвращения Петра из армии Михаил снова приехал, так же неожиданно, забрал Митю и увез его в город Ижевск, где работал в какой-то снабженческой конторе. Даша не противилась, хотя Петр отлично понял, как это ей нелегко.
Михаил сказал, что она в любое время может навещать сына, он никогда не станет препятствовать этому.
Даша недобро усмехнулась:
— Еще бы ты стал препятствовать!..
Петр видел, как трудно далось Даше решение отдать сына, понимал, что делает она это только потому, что надеется растопить ледок между ними, и хотел уже вмешаться и сказать, чтобы оставила Митю у себя. Но вовремя понял, что своим вмешательством ничего не достигнет. Даша ни за что не изменит своего решения, иначе ей и поступить невозможно, потому что в противном случае получится, что решает не она, а он. А это ей очень обидно...
Михаил уехал с Митей, а на следующее воскресенье Даша отправилась в Ижевск. Отправилась в субботу вечером, а вернулась в ночь на понедельник. До Ижевска недалеко, но ехать с пересадкой, и потому путь получается по времени долгий.
Ездила Даша в Ижевск не часто, обычно раз в месяц. Петр понимал, что это неизбежно, что иначе и быть не может. Но понимать — это еще не все...
Для того чтобы понятнее было все, о чем будет рассказано сейчас, придется вернуться назад, в отроческие и юношеские годы Петра.
Он еще в школьные годы пристрастился к пению и безотрывно подвизался в школьном хоре, а затем в «Синей блузе». После некоторого перерыва, вызванного переездом в Казань, а затем юношеской ломкой голоса, Петр уже в политехникуме вернулся к любимому занятию, благо и здесь нашелся энтузиаст, который по собственной инициативе совершенно безвозмездно взялся за организацию хорового кружка и быстро преуспел в этом.
Конечно, Петр не мог остаться безучастным и одним из первых явился на прослушивание.
— В школьном хоре пел? — спросил дирижер-энтузиаст у Петра, прослушав его.
— Пел, несколько лет,— ответил Петр.
— Дискантом?
— Альтом.
— Странно...— сказал дирижер.
Потом еще раз прослушал Петра, основательно погоняв по всему диапазону.
— Очень странно...— повторил он.— Ты хорошо помнишь, что пел альтом?
— Альтом,— подтвердил Петр.
— Тогда теперь, после перелома, у тебя должен быть тенор, а тебя тянет в басовый регистр.
— Теноровую партию я и в школьном хоре пел.
— Ты же говорил — альтом?
— Ну вообще-то альтом, но часто и в тенора ставили. Не хватало теноров в хоре.
— Так, так..— дирижер-энтузиаст сокрушенно покачал головой.— Теперь понятно... Ссадили тебе голос. Понимаешь, ссадили!.. Ты пел альтом, у тебя должен был быть тенор, и, судя по всему, неплохой. А ты басишь... Понимаешь, басишь!.. Что же мне с тобой делать?..— Подумал и сказал:— Будешь петь с первыми басами.
Энтузиасту удалось набрать хористов достаточно опытных, любящих пение и в большинстве своем прилично знающих нотную грамоту, и примерно через месяц хор выступил с первым концертом.
Надолго запомнился Петру этот концерт. И не только сам концерт, но и репетиций, все, что было связано с разучиванием и исполнением потрясшей его музыкальной пьесы «Закувала тай сыва зозуля». Мелодия эта запала ему в душу на всю жизнь. С той самой минуты, когда первый раз на репетиции, после того как разучили по голосам, спели слитно, всем хором.
Вся мелодия была чудесно хороша. Но особым восторгом охватывало, когда после рокота басов:
На Вкраини там солнышко грае, казацтво гуляе, гуляе и нас выглядае...—
вдруг вырывался ясный, нежный, ликующий тенор:
По синему морю
байдаки пид витром гуля-а-а-ют...
И так это было хорошо, радостно, так очищало и возвышало душу, что словами выразить невозможно...
Что за волшебство тут возникало?.. Как будто касались тайных струн самого сердца, и они отзывались согласно, трепетно и озарённо. Чарующая ли прелесть мелодии завораживала или чистая свежесть юного голоса?.. Голос молодого певца воистину был изумителен.
Потом за время долгой жизни своей доводилось Петру слышать отличные голоса признанных, прославленных певцов, но этого юного голоса никто не затмил в его памяти. А когда выпадало счастье слушать любимую мелодию (правда, лишь в записи, а если в концертном исполнении, то не воочию, а по радио, чаще по телевидению), то всегда казалось, что поет тот же, с юных лет запавший в душу голос..'. Значит, все-таки мелодия?!
Много хороших вещей они разучили и исполнили в своем студенческом хоре. Дирижер-энтузиаст был истинным любителем пения. Не гнался за показной стороной (подготовить больше концертов, в каждом концерте больше номеров), вещи брал сложные, требующие много времени и труда на их разучивание; зато исполнять их и самим было в радость.
— А тебе нужно учиться, пока время не ушло,— сказал энтузиаст Петру. - У тебя отличный материал.
И настоял: взял Петра за руку и отвел в воскресную музыкальную школу (были тогда и такие). Добился, чтобы зачислили его вольнослушателем,— это освобождало от посещения некоторых занятий.
Петр музыкально-вокальную премудрость постигал увлеченно. Но, проходив месяца три, бросил школу, хотя и очень не хотелось бросать. Однако пришлось: ничего у него не получалось на уроках музыки. Игра на фортепьяно — обязательный предмет для всех специальностей: певцов, скрипачей, дирижеров. И вот у всех получалось, а у Петра нет. У него обе руки хотели играть одно и то же. А надо каждой свое. Долго бились с Петром. Не стал дожидаться, пока отчислят, сам ушел.
Но кое-что успел ухватить: ознакомился с нотной грамотой, получил представление, как опирать звук на дыхание, научился правильно открывать рот.
Правда, применить даже столь скудные знания, полученные за время недолгого обучения в музыкальной школе, негде было. Дирижер-энтузиаст по каким-то причинам внезапно покинул Казань, и хоровой кружок в политехникуме прекратил свое существование. Так что запеть песню случалось разве когда собиралось дружеское застолье. И еще пригодилось в армии: в пешем ли, в конном ли строю голосистый запевала всегда вот как нужен.
Как-то в одно из воскресений, когда Даша уехала в Ижевск, Петра пригласили на именины. Не хотелось идти одному, но уговорила Капитолина Сергеевна: чего одному дома сиднем сидеть, сходите на люди, все веселее.
Петр пошел. У Борьки Нефедова, казанского однокашника,— он окончил политехникум годом раньше Петра — собралось веселое общество. Все свои, кожкомбинатовские. Незнакомым был только один пожилой и грузный, но благообразный мужчина в темном костюме при галстуке-бабочке.
Настроение у Петра было неважное, и он прикладывался к рюмке, обгоняя тосты. А когда обнаружил, что в голове зашумело, вышел на балкон проветриться."
Ночь была лунная и тихая, для начала мая необычно теплая. В воздухе сладковато пахло распускающимися тополиными почками. Петру захотелось излить душу, и он запел одну из особо нравившихся ему арий: «На земле весь род людской...» Разучил он ее с граммофонной пластинки, на которой Мефистофеля пел Шаляпин. Ему Петр и старался подражать в исполнении.
Трудно сказать, насколько это было музыкально, но получалось громко, и даже очень.
И когда Петр возопил: «Люди гибнут за металл!» — кто-то осторожно тронул его за плечо. Петр, негодуя на помеху, обернулся. За его спиной, заполнив весь проем балконной двери, стоял незнакомец с галстуком-бабочкой и внимательно рассматривал певца с высоты своего завидного роста. На полном благодушном его лице проступила покровительственная улыбка.
— Недурно, молодой человек, очень недурно,— произнес он очень низким, рокочущим голосом. И тут же представился:— Бывший солист императорских и частных театров Семен Петрович Аблицев.
Назвал себя и Петр.
— Где служите? — осведомился бывший солист.
— На кожкомбинате, начальником цеха.
— Поете?
Петр несколько смешался, не зная, как ответить: вряд ли его застольное «горлобасие» можно было назвать пением.
— Только для себя...
— Почему же только? Вам от господа бога дано...—Чуточку подумав, добавил:— Вот что: можете вы завтра зайти ко мне? Живу я здесь неподалеку.
— Могу.
— Когда вам удобнее? Я весь день дома.
— Если после работы, около четырех?
— Договорились, Петр Николаевич.
На следующий день в условленное время Петр пришел к Аблицеву. Догадывался, о чем будет разговор, но интересно было, к чему он сведется.
Семен Петрович встретил его радушной улыбкой:
— Вы аккуратны, это приятно.
Спросил, не пожелает ли гость стакан чаю. Петр, поблагодарив, отказался. Ему не терпелось узнать, что скажет ему старый певец.
Но Аблицев сперва обстоятельно расспросил его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52