Наташа ответила кратко, но выразительно:
— Всяк сверчок знай свой шесток,— Помолчала и добавила: — А кому замещать председателя, когда его нету, точно сказано в штатном расписании...— И, считая вопрос исчерпанным, снова занялась своими бумагами.
А Петр, завершив свои безуспешные переговоры с Наташей Маракулиной, нечаянно перехватил заинтересованный взгляд Викентия Дутикова. Похоже, именно он ждал, чтобы ему предложили занять пустовавшее председательское место.
Но тогда Петру такая мысль даже в голову не пришла. А напрасно. От многих тяжких переживаний избавил, бы он себя в дальнейшем. Да ведь не нами сказано: «Кабы знал, где упасть...» Это уж точно: кабы знал, не пожалел бы той" самой соломки...
Читателю уже ясно, что Викентия Дутикова терзали муки честолюбия. Что ж, недуг этот весьма распространен, так что не станем метать каменья в Дутикова. Надо учесть, что из освобожденных работников обкома он один вошел в новый состав президиума и потому уже видел себя не на первом, конечно (он понимал, что на председателя обкома никак не тянет), но уж твердо на втором месте. А тут и второе место уплыло от него и досталось новичку. Да еще, по нынешней ситуации, обернулось первым местом, пусть временно, но все же первым.
Но то, что теперь ясно и читателю, тогда вовсе неведомо было симому Петру. Он был рад, что с товарищами по новой работе сразу и навсегда, как он думал, установились добрые отношении. И, конечно, даже не предполагал, что своим появлением в профсоюзном ковчеге перебежал кому-то дорогу.
Да если бы и сумел углядеть какое-либо неудовольствие или даже недоброжелательство, то вряд ли бы принял близко к сердцу. И вовсе не от пренебрежительного равнодушия к мнению другого человека (этого греха за Петром не водилось), а просто по невозможности сосредоточиться на деле личном, когда вокруг громоздилось столько нерешенных дел общественных. А дел таких свалилось на Петра очень много.
Как читатель уже, наверно, успел заметить, мне претит всякая неопределенность и приблизительность. Пересказывая события, «имевшие место» в жизни моего друга, я всегда стараюсь быть предельно точным, почему иногда и бываю назойливым в своих вопросах. Естественно, что пытался я расспросить Петра Николаевича и о деятельности его в качестве высокого профсоюзного руководителя. Но, к великому моему изумлению, Петр Николаевич ответил, что помнит лишь, как мотался в поездках, а когда ненадолго оказывался в областном центре, то есть в Свердловске, то метался с одного заседания на другое. Привести же в подробностях хоть один заслуживающий упоминания случай отказался.
— Разве что,— добавил Петр Николаевич, подуг мав,— вот та поездка на Кунгурский кожкомбинат вместе с управляющим трестом, о которой я вам говорил. Там действительно решалось важное дело, и участие профсоюзного руководителя оказалось нелишним. Что много приходилось мотаться, это можно понять. То, что тогда именовалось Уральской областью, было, по сути, целое государство. И если по европейским масштабам, то немалое. Подумать только, в одну область сбежались такие города, как Свердловск, Пермь, Челябинск, Тюмень, Курган вместе со своими нынешними областями. По площади тогдашняя Уральская область значительно превосходила Францию, да и по населению перекрывала такие почтенные государства, как Швеция, Норвегия и Дания, вместе взятые...
На огромной территории Урала действовало несколько десятков кожевенно-обувных предприятий, на которых заняты были тысячи рабочих и служащих. Всякого рода запросами, жалобами, предложениями и проектами буквально засыпали обком.
Петр чувствовал себя обязанным самолично разобраться в каждом поступившем в обком послании и потому, естественно, не мог толком разобраться ни в одном.
Ни до, ни после того не было в его жизни такой поры, когда бы он так много и суматошно работал, а по прошествии лет и вспомнить нечего. «Так-таки ничего и не осталось в памяти?» — спросил я у Петра Николаевича. «Как же не осталось! — возразил он.— Время-то какое было. Тридцать третий год! Поджог' рейхстага. Мужество Димитрова на Лейпцигском судилище. С замиранием сердца следили...»
Вот видите, о поджоге рейхстага - осталось, о мужестве Димитрова на Лейпцигском судилище — осталось. Память-то человеческая, она отбирает без ошибки...
И еще я спросил Петра Николаевича, заметил ли он, что Дутиков настроен против него. Как и предполагал, ничего он не заметил.
И потому неожиданный вероломный выпад Дутикова особенно потряс Петра.
Кстати, когда все свершилось, то обнаружилось, что неожиданного ничего и не было. Дутиков основательно готовил
свою подножку. Угрызении совести он не испытывал, считая, по-видимому, что если кто встал помехой на его пути, то тем самым давал ему, Дутикову, право устранить ее любым доступным способом.
На что он надеялся, когда ездил в Прикамск в командировки (два, если не три раза в течение лета), истинной целью которых было разузнать все что можно о Петре: авось да отыщется что-то, порочащее его, «компрометирующее», как говорили тогда? На слепую удачу? Или убежден был, что за каждым что-нибудь да сыщется, надо только хорошо поискать? Трудно сказать... Как потом стало известно, доискивался он с дотошной старательностью. Нажиток был невелик. Всего удалось выискать висящие на Петре два выговора в приказах по комбинату. Оба за служебную недисциплинированность: один раз, задержавшись в цехе, не явился на какое-то очень важное совещание; второй раз не представил вовремя какие-то весьма нужные сведения. Никто, понятно, такие выговоры всерьез не принимал, тем более сам Петр. Однако же они были, и мало того, сохранились в книге приказов.
И Дутиков, тщательно удерживая на лице самое постное выражение, аккуратненько выписал, когда, кем и за что наложено взыскание, и какого числа, месяца и года отдан приказ, и какой номер приказа.
- Зачем это вам? — поинтересовался завотделом кадров, у которого хранились старые книги приказов.
— У нас тоже ведется учет кадров,— не без достоинства ответил Дутиков и, как бы предупреждая дальнейшие вопросы, уточнил: — А вы не тревожьтесь. Премии и благодарности я тоже выписал.
Премий и благодарностей у Петра было значительно больше, и два жиденьких выговора вовсе неприметно затерялись на их мажорном фоне.
Однако так получилось, что именно они, эти два жиденьких выговора, перевесили...
Процедура чистки протекала по единому, практикой выработанному регламенту.
Председатель комиссии называл очередную фамилию и приглашал «абитуриента» на сцену. Тот выходил, рассказывал свою биографию, Отвечал на вопросы. Их задавали не
только члены комиссии. Спросить мог каждый из присутствующих в зале. Чаще всего задавали вопросы, уточняющие биографию проверяемого, а также о поведении его в быту, о выполнении им своих производственных или должностных обязанностей.
И вопросы и ответы выслушивались внимательно, в настороженной тишине переполненного зала. Все понимали, идет чистка, дело нешуточное: решаются судьбы людей.
Впрочем, случались и курьезы. Недели за две до того, как началась чистка в партийной ячейке Уралпрофсовета, Петру, бывшему в командировке, довелось присутствовать на собрании по чистке в своей родной ячейке Прикамской обувной фабрики. Петр вошел в просторный зал фабричного клуба, когда на сцену поднялся сменный мастер пошивочного цеха Иван Дмитриевич Катаев, пожилой человек с потемневшим от загара круглым лицом, обильно усеянным крупными оспинами. Ивана Дмитриевича на фабрике любили и уважали. Биография его была безупречна. Во время колчаковщины партизанил, тяжело раненный попал в плен, в числе прочих смертников сидел в печально известной барже, которую, можно сказать, чудом отбили у белых карателей красные матросы флотилии Раскольникова. И как производственник Иван Дмитриевич также пользовался всеобщим уважением. Но был за ним один- грех: выпив стопку, тянулся за другой, а там и за третьей... Грех этот все знали и... прощали. Но тут, на собрании по чистке, спросили строго: «Долго ли будешь позорить звание коммуниста?..»
Иван Дмитриевич попытался было отделаться шуточкой, сказав с усмешкой, что-де быль молодцу не в укор; при этом коротко подстриженные жесткие усы топорщились у него, как у обиженного кота. Но собрание шутки не приняло, и строгие укоры послышались со всех концов зала. И тогда Иван Дмитриевич, скорбно вздохнув, произнес многозначительно и печально: «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань...»
Сказано было с такой убежденностью, что он и есть та трепетная лань, которую нельзя загнать в хомут общих правил, что смеялись все. Даже председатель комиссии.
Но это происходило там, в рабочей заводской ячейке, где все были свои, где каждый знал каждого. А здесь, в этом четырехэтажном «служилом» коллективе, где люди или совсем не знали друг друга, или знали только по должностям, все было не так, а куда официальнее, строже и суше.
Здесь председатель комиссии не только не позволил себе ни разу улыбнуться, но был все время столь озабоченно строг, как будто перед ним в переполненном зале сидели не товарищи по партии, а заведомые нарушители устава и программы, которые потому лишь находятся в этом огромном зале, а не в ином специально им уготованном месте, что пока еще не изобличены. Но непременно будут изобличены: именно для того и проводится вся эта процедура.
Судьба сыграла с Петром злую шутку, назначив ему проходить чистку в партийной ячейке профсоюзного учреждения. Над профсоюзными комитетами и советами все еще витала тень недоброй памяти «рабочей оппозиции». Это была, можно сказать, давняя вина, которую теперь можно было бы и не вспоминать, и так оно, наверно, и стало бы. Однако же за профсоюзами выявились и более близкие вины — более близкие и более весомые.
Вместе с редактором «Правды» Николаем Ивановичем Бухариным и председателем Совнаркома Алексеем Ивановичем Рыковым руководитель советских профсоюзов Михаил Павлович Томский выступил против сталинского нажима на крестьянство и угодил в число вожаков «правого уклона». И снова была брошена тень на профсоюзное движение. К тому же далеко не все кадровые профсоюзные работники смирились с отведенной им ролью «приводных ремней». Многие из профсоюзных руководителей работали в свое время с Лениным и теперь все еще пытались отстаивать ленинские нормы партийной и общественной жизни.
По всем этим причинам в профсоюзных ячейках чистка проводилась не только с особо повышенной строгостью, но и с заведомо предопределенным исходом. Петр работал в профсоюзном аппарате без году неделю и, конечно, не успел еще 'Пропитаться «профсоюзным» духом, но... назвался груздем, полезай в кузов...
Дутиков не стал задавать вопросов Петру, не стал и выступать на собрании. Он сделал проще и надежнее. Написал и передал председателю комиссии заявление о том, что кандидат партии Калнин Петр Николаевич обманул комиссию по чистке, а именно: рассказывая автобиографию, утаил, что имеет взыскания. И приложил заверенные надлежащими подписями и печатями выписки из книги приказов При-камского кожкомбината.
Петр, конечно, и не подозревал о сгустившихся над его головою тучах. Он каждый вечер аккуратнейшим образом являлся в конференц-зал Уралпрофсовета, где заседала комиссия по чистке, прилежно внимал всему происходящему и не спускал глаз с председателя комиссии. Ему нравился этот кряжистый и крупноголовый человек, напоминающий Симурдена из «Девяносто третьего года». Председатель Комиссии был строг, но справедлив, ибо строгость его распространялась на всех без изъятия. Он никому не давал спуску, даже самым большим начальникам, вплоть до самого председателя Уралпрофсовета и его заместителей. Петру даже казалось, что к этим высоким начальникам председатель комиссии особенно требователен, а иногда и беспощаден.
В ячейке Уралпрофсовета состояло на учете несколько сот членов и кандидатов партии. Чистка продолжалась уже третью неделю, но отчиталось перед комиссией вряд ли более половины коммунистов.
В один из вечеров, возвратясь в отведенную ему крохотную и довольно холодную комнатенку (на временное проживание, пока не обзаведется собственной квартирой, Петра поместили в дом приезжих Уралкожтреста, тот самый, в котором он останавливался не раз, приезжая в командировку из Прикамска), Петр обнаружил присланную из Прикамского военкомата повестку. Ему, Петру Калнину, надлежало явиться в призывную комиссию означенного военкомата к такому-то часу такого-то числа. Петр удивился было: почему призываться в армию он должен в Прикамске? Потом сообразил, что живет-то он в Прикамске, там его семья, квартира, там он прописан, а здесь, в Свердловске, он пока еще на птичьих правах.
Явиться в призывную комиссию надлежало через два дня. Но он еще не прошел чистку... Нет еще решения комиссии... Может быть, ввиду особых обстоятельств комиссия примет решение по нему одному и выдаст ему партдокументы?..
На следующий день Петр пришел на заседание пораньше и, как только в зале появился председатель комиссии, обратился к нему со своей просьбой.
— Фамилия? Должность? — спросил председатель комиссии.
Петр назвал свою фамилию и место работы.
— Калнин?.. Обком кожевников?..— повторил председатель комиссии и, вспомнив что-то, насупился и пристально оглядел Петра с головы до ног.— Садитесь в зал. Вызову вас,— сказал он Петру.
И действительно, сразу же после того, как объявил заседание открытым, вызвал Петра на сцену. Петр вышел сбоку длинного стола, ожидая вопросов задал вопрос председая и остановился комиссии.
— Какие имеете взыскания? тель комиссии.
Задал вопрос самым будничным тоном, даже не подняв глаз на проверяемого, а продолжая разыскивать что-то в лежащих перед ним бумагах.
— Взысканий не имею,— уверенно ответил Петр.
И тогда председатель комиссии встал со своего места за длинным столом, покрытым кумачовой скатертью, и, ткнув сухим вытянутым пальцем в сторону Петра, сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52