— Посмотрите все на этого человека. Он на ваших глазах совершил тягчайшее преступление против партии. Он обманул комиссию. Скрыл свои выговоры. Скрыл не по забывчивости, а умышленно. Я спросил: «Какие имеете взыскания?» Он ответил: «Не имею». Посмотрите и запомните лицо этого лжеца!
У Петра потемнело в глазах. Когда мертвящее оцепенение стало проходить, он кинулся к председателю и попытался что-то произнести непослушными губами.
— Я не давал вам слова! — жестко оборвал его председатель комиссии.
— Но как же?.. Я же должен ехать...
— Никто вас не задерживает,— сказал председатель комиссии.— Можете ехать. Решение комиссии будет выслано по назначению.
Симурден остался Симурденом. Только теперь он уже не казался Петру столь справедливым.
Медицинская комиссия признала Петра годным к строевой службе. Правда, один из врачей нашел у Петра плоскостопие, поэтому зачислили его в кавалерию. Не будь Петр столь подавлен свалившимся на него позором (всенародно объявили лжецом, обманывающим партию!),-он бы обрадовался: лошадей он любил с детства и верхом ездил умело,— но сейчас даже словно бы и не обратил внимания, куда его определили. Не все ли теперь равно?.. Назначили день отправки.
— Два дня вам, молодцы, на сборы и прощания,— сказал военком.— Женами-то еще не обзавелись?
— Нет! — дружно гаркнули призывники.
Только Петр промолчал. Оказывается, из сотни призывников один он поторопился.
— Ну вот и хорошо! — похвалил военком и добавил шутливо: — Стало быть, двух дней вам за глаза хватит.
— Куда отправляете нас? — спросил Петр у военкома.
— Пока в Свердловск. А там уж сформируют команды для следования в воинские части.
— А это куда же в воинские части? — полюбопытствовал шустрый призывник, круглолицый, с живыми, лукавыми глазами.
— Вот как только привезут, сразу и узнаете,— ответил ему военком.
— А ежели мне, товарищ начальник, сейчас знать шибко желательно? — не унимался востроглазый.
— Как твоя фамилия? — спросил военком.
— Кобчиков Семен.
— Так вот, Кобчиков Семен,— сказал военком, пряча улыбку в густых усах.— Ты пока еще лицо гражданское, и знать о дислокации воинских частей тебе не положено.
— Лицо гражданское, говорите,— тут же подхватил Кобчиков.— Значит, могу я сейчас повернуться и куда пожелаю, на все четыре стороны?
— Вполне можешь,— заверил его военком,— на все четыре стороны. Только чтобы послезавтра к двенадцати ноль-ноль был здесь. А опоздаешь хоть на одну минуту, будешь числиться в дезертирах. Понял, Кобчиков Семен?
— Не понял,— возразил Кобчиков.— Как могу быть дезертиром, ежели я лицо гражданское?
Все призывники навострили уши. Интересно, как веселый военком сумеет ответить на стырному Кобчикову.
— Ты, Кобчиков Семен, лицо пока еще гражданское, но уже военнообязанное. Понял?
— Одно я понял,— сказал с горестным вздохом Кобчиков,— ежели вы начальство, то правда завсегда ваша.
— Правильно понял, Кобчиков Семен,— подтвердил военком, и все слушавшие их разговор весело расхохотались.
Одному Петру было не до смеха. И не потому только, что был он предельно удручен неожиданным, нелепым, зловещим — любое из этих определений могло оказаться наиболее точным — оборотом дел при прохождении им партийной чистки. Беда одна не ходит... Объявились тоже неожиданно возникшие, но уже чисто личные, семейные обстоятельства...
Если бы призвали год назад!.. С какой охотой поехал бы служить... Вчера вечером, когда он показал Даше повестку, она даже в лице изменилась. А потом, уже ночью, сообщила:
— Обрадовать тебя хотела, а теперь какая же радость... Ребенок у нас будет...
Где было сыскать Петру не просто ласковые, ободряющие слова? Да и какими словами тут поможешь? Остается одна с двумя малышами и старухой матерью на руках, четверо на копеечную Дашину зарплату...
Вспомнил, как горько заплакала Даша, когда уезжал он весной в Свердловск на ответственную свою профсоюзную работу. Было отчего: всего три месяца прожили вместе после свадьбы... Он утешал ее, говорил, что расстаются самое большее на месяц, на два, а там дадут ему квартиру и будут они жить в большом городе. Да, говорил и сам тому верил. Только Дашино сердце вернее чуяло... Не месяц прошел и не два, а целых пять, и вместо квартиры в большом городе разлука на два года. А два ли года, больше ли, кто точно знает?..
В Свердловске Петра зачислили в команду, следующую на Дальний Восток, в город Никольск-Уссурийский, в отдельный саперный эскадрон 8-й кавалерийской дивизии. В команде кроме Петра было еще несколько человек с техническим образованием, остальные в большинстве рабочие: шахтеры и строители. Из прикамских призывников, не считая Петра, угодил в эту команду только веселый востроглазый парень Кобчиков Семен — по специальности плотник.
И вот вторая неделя уже на исходе, перевалили за половину пути, обогнули Байкал, миновали Читу, врезались в горы, и все эти дни и ночи все те же нелегкие мысли теснятся в голове Петра, сменяя одна другую. И, судя по всему, тревоги эти долго еще не отпустят его...
Ехали ровно три недели. Прибыли в Никольск-Уссурийский в свой саперный эскадрон в последних числах ноября.
Всех вновь прибывших поместили в карантин. Это означало, что они были полностью изолированы от окружающих: жили в отдельном помещении; на завтрак, обед и ужин ходили в особое, им отведенное время, когда в столовой никого, кроме них, не было; и никакого общения со старослужащими, даже самого мимолетного, не допускалось.
На второй день по прибытии их после завтрака построили в две шеренги и рассчитали «по порядку номеров». На это ушло немало времени, потому что Иванушкин, по росту своему стоявший замыкающим во второй шеренге, никак не мог усвоить, когда именно надлежит произнести «неполный!» и после того, сделав шаг налево, встать в затылок левофланговому первой шеренги.
Наконец Иванушкин овладел первой строевой премудростью. Помкомвзвода, сверхсрочник Устьянцев, горбоносый, поджарый и чуть кривоногий, как и подобает потомственному казаку-забайкальцу, подал команду «направо!», затем «шагом марш!», и колонна двинулась в путь. Но двинулась нестройно, ряды смешались, и Устьянцев несколько раз останавливал колонну, выравнивал ее, поворачивал «направо» и «налево», заставляя отбивать шаг «на месте», и в конце концов добился все же более или менее удовлетворительного результата.
Их привели на окраину военного городка, к самой отдаленной казарме, замыкавшей длинный ряд однотипных двухэтажных зданий из красного кирпича. Широкое грунтовое шоссе, на которое смотрели фасады казарм, уходило из города вдаль, пересекая ровное, щедро унавоженное рисовое поле, и где-то в полукилометре сворачивало в кучно сбившиеся друг к другу полукруглые сопки, густо поросшие кустарником и невысокими курчаво-ветвистыми деревьями.
Устьянцев остановил свою колонну, развернул ее лицом к фасаду и рассказал новобранцам страшную историю. Три года назад, в ненастную осеннюю ночь, банда хунхузов скрытно подобралась к казарме. Дневальные, которых было двое — один у входной двери, другой на лестничной площадке второго этажа,— оба спали. Их бесшумно закололи, а затем вырезали сонных еще сто сорок человек. Всех, сколько было в казарме.
Устьянцев говорил деловито и просто, без затей и ораторских приемов, самым будничным тоном, без охов и ахов, рассказывая, понятно, не в первый раз. Этот его скупой и бесстрастный рассказ потряс всех. Петр закрыл глаза и услышал хриплые предсмертные стоны убиваемых...
Устьянцев завершил свой рассказ словами:
— Так что спать на дежурстве нельзя!
И эти совсем вроде лишние по своей самоочевидности слова намертво врезались каждому в память.
— Вопросы есть? — немного помолчав, произнес Устьянцев.
Какие тут вопросы?.. Однако же Иванушкин робко потянул руку и, получив разрешение, спросил:
— Кто такие хунхузы?
Помкомвзвода оглядел Иванушкина с ног до головы: и откуда берутся такие несмышленыши?.. Ответил с предельной обстоятельностью:
— Маньчжурские бандиты на службе японского империализма.
Иванушкин хотел было еще задать вопрос, но решил повременить. Вопрос задал Кобчиков Семен:
— А как же они границу перешли?
Вопрос помкомвзвода явно не понравился. И ответил он довольно сердито:
— Значит, сумели.
— Как же так сумели? — возразил Кобчиков Семен.— Не нами сказано: наша граница на замке.
Возражение Кобчикова Семена еще больше не понравилось помкомвзвода.
— Стоял на границе эдакой прыткой, навроде тебя, вот и перешли.
Но Кобчиков Семен нимало не смутился:
— У меня бы не перешли.
И помкомвзвода Устьянцев хоть и крепко осердился, сразу не нашелся, как его укоротить.
До столовой от карантинного барака было рукой подать. Но и в столовую ходили строем. На равнения и перестроения, а также на неизбежные остановки в пути, когда кто-нибудь — чаще других неумеха Иванушкин — сбивался с ноги, уходила едва ли не половина времени, отведенного на прием пищи. Поэтому есть надо было проворно, к чему Петр не был приучен, особенно если еда горячая.
А тут, на его беду, два раза в день суп. Разливают его из кипящего котла в плоские алюминиевые бачки: один бачок на шесть человек. Ложка у каждого своя, за голенищем. Бачок ставится на стол, и шесть ложек погружаются в него. И тут уж не зевай, поспевай. Садятся за стол по команде. Так же по команде и встают. И когда последует команда, то вставай не раздумывая, все равно, пустой перед тобою бачок или полный. Бывает так: замешкается дневальный, только поставит на стол бачок, кто проворнее успеет ложку в супец обмакнуть, а кто еще только из-за голенища ее достает,— и тут команда: «Встать! Выходи строиться!»
Словом, первую неделю, да и вторую Петр ходил полуго-
лодныи. Жил, можно сказать, на одном хлебе, потому что пайку хлеба можно было взять с собой и доесть в казарме, если не успел съесть за столом. Хлеба полагалось на завтрак триста граммов, на обед — триста граммов, на ужин — четыреста граммов; так распределен суточный килограмм, потому что в завтрак и в обед хлеб с приварком, а в ужин хлеб с чаем.
Однако не зря говорится: всякое испытание на пользу. Приобвык и Петр есть проворно, на всю жизнь приобвык, что и пригодилось потом не раз.
На исходе второй недели армейской жизни за вновь прибывшими закрепили лошадей. После завтрака всех новобранцев прямо из столовой провели на конюшню. После команды: «Стоять вольно, из строя не выходить!» — помкомвзвода Устьянцев вызывал одного за другим по списку, оглядывал каждого придирчиво, иногда задавал один-два вопроса и называл кличку лошади.
Список был составлен по алфавиту, и Петру долго стоять не пришлось. Следом за Иванушкиным вызвали и его.
— Ездить верхом приходилось? — спросил Устьянцев.
— Приходилось,— ответил Петр.
— С седлом или без седла?
— В седле. Но могу и без седла.
Устьянцев оглянулся на помогавших ему старослужащих и, как бы советуясь с ними, произнес:
— Отдадим ему Выдру, пожалуй? А Петру сказал:
— Лошадь тебе даем хорошую. На вид она неказиста, но умная и строй хорошо держит.
Один из старослужащих отвел Петра в конюшню.
Выдра действительно с виду была неказиста. Костистая, можно даже сказать, тощая, грива и хвост жидкие, словно выдерганные. И масти какой-то неопределенной: не гнедая и не каурая. И все же Выдра Петру( понравилась: уж очень умные и добрые были у нее большие влажные глаза.
Петр окликнул ее, погладил по шее. Выдра доверчиво потянулась к нему. Петр достал припасенный для нее кусочек сахара. Выдра осторожно вытянутыми сморщенными губами взяла сахар с ладони Петра и прямо по-человечьи одобрительно помотала вверх-вниз головой. Бойцу, проводившему Петра к стойлу, все это, видно, понравилось.
— Так, так,— одобрил он,— эту лошадь стоит приветить, лошадь эта с понятием. Она свое отслужит: и по станкам хорошо идет и на препятствия тоже.
После того как обзавелись лошадьми, жизнь новобранцев круто переменилась. Первое время им даже показалось, что теперь только и осталось в жизни одно — уход за лошадьми. Удивляться тут нечему. Большинство из них были люди городские, лошадей только видевшие, да и то издали. Но даже те, кому, как Петру, приходилось ездить верхом, тоже понятия не имели, что такое уборка лошадей в кавалерийской части. Подъем передвинулся на час: теперь вместо семи вставали в шесть. Сразу после подъема бегом на конюшню. На уборку лошадей отводилось полтора часа. Боец приходил в стойло своей лошади, надевал на нее недоуздок, выводил к коновязи, где у каждой было свое, ей отведенное место.
Раздавалась команда: «Разобрать щетки, скребницы!» — и следом за ней другая: «Приступить к чистке!»
Я старался предельно точно описать процесс чистки, руководствуясь рассказом Петра Николаевича. Но, видно, не сумел. Петр Николаевич вычеркнул мое описание и собственноручно написал следующие строки:
«Чистка лошадей в кавалерийской части — это, можно сказать, особый ритуал, а еще точнее — священнодействие. Тягчайшая провинность, позорнейший проступок кавалериста — плохо вычищенная лошадь. При этом надо иметь в виду, что критерии здесь свои, вовсе не совпадающие с гражданскими. Не знаю даже, как вам этс объяснить, впрочем, достаточно, если скажу, что для определения степени чистоты проверяющий зачастую пользуется... своим носовым платком. Вынет из кармана платок, встряхнет его и, обернув платком ладонь, проведет по шее, по крупу лошади, а то и заберется рукой под мышки или в иное укромное место. И если на платке обнаружится хоть малейшее пятнышко, горе и нерадивому бойцу, и его ближайшим начальникам — отделенному и помкомвзвода. А если таких «плохо» вычищенных лошадей окажется много у коновязи, то не миновать разноса, а то и взыскания командиру части.
Как же достигнуть такой воистину умопомрачительной степени чистоты? Средство одно: чистить, чистить и чистить.
Каждому бойцу для этой цели выдается щетка, скребница и тряпка. Щетка — довольно жесткая, овальной формы, размером чуть побольше ладони, на тыльной стороне щетки широкий ремень, помогающий удерживать ее в руке;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52