Петр во всех подробностях рассказал Аркаше Зыкину печальную свою историю.
— Апелляцию подавал? — спросил Аркаша.
— Два раза.
— И что?
— Ничего. Ни ответа, ни привета.
— Куда подавал?
— В областную комиссию по чистке.
— В какую областную?
— Уральскую, понятно.
— Нет уже такой области. Есть области Свердловская, Пермская, Челябинская.
— Какая же теперь наша область?
— Наша? Наша теперь Кировская.
Дальше углубляться в эти географические тонкости Петр не стал. Спросил только:
— Как же мне теперь быть?
— Очень просто,— ответил Аркаша Зыкин.— Апелляцию пиши в Кировскую областную партколлегию. И не затягивай. Прямо сегодня же и напиши.
— Если два листа бумаги дашь, прямо сейчас же и напишу,— сказал Петр.
Забегая вперед, скажем, что на сей раз ответ на свою апелляцию Петр получил. Короткий и ясный: «Ввиду того что Вы были только кандидатом в члены партии, рассматривать Вашу апелляцию представляется нецелесообразным. Рекомендуем вступать в партию вновь, на общих основаниях».
Петр тут же пошел в партком.
— Резонно,— сказал Аркаша, прочитав ответ партколлегии.— Так и действуй.
Петр подал заявление и был принят в группу сочувствующих: еще такая добавочная ступенька была тогда установлена для вступающих в партию. А через год Петра приняли в кандидаты партии. На сей раз прием осложнился совершенно непредвиденными обстоятельствами. Но об этом в свое время.
Нельзя сказать, чтобы Федя Чижиков, начальник юфтевого цеха, был особенно обрадован, когда Петра направили к нему сменным мастером. И дело было не в том вовсе, что опасался за
свое кресло. Были они с Петром давними приятелями, и просто немыслимо было одному подсиживать другого. Неловкость состояла в том, что Федя Чижиков сам понимал: опыта административной (тогда еще не говорили — руководящей) работы у него куда меньше, нежели у Петра. Оценив обстановку, Петр сразу же постарался снять эту неловкость, предупредив, что послан в цех ненадолго и, пока будет находиться в подчинении у Феди, обижаться на себя повода не даст.
В том, что Петра определили именно в юфтевый цех, была своя внутренняя логика и закономерность. Раньше такого цеха на Прикамском кожкомбинате не было. Точнее сказать, цех был, и на том же месте, но назывался по другому — посадочный цех. И сам Петр в свое время немало сил положил, чтобы цех посадочный преобразовался в цех юфтевый. Даже к народному комиссару пробился на прием.
Тут Петр Николаевич снова вычеркнул несколько абзацев и продиктовал свое пояснение:
«Наименование цеха изменилось потому, что изменилась технология производства. Перемена эта была вызвана переходом на «плоский крой». Раньше, то есть до перехода на «плоский крой», изготовление рабочей (яловой) обуви производилось по следующей технологической схеме. В кожевенном цехе вырабатывалось мостовье — выдубленная и прожированная, но еще не окрашенная и не отделанная кожа,— которое и поступало в посадочный цех. Там сырое мостовье раскраивали на сапожные заготовки, затем на специальных правилах растягивали эти заготовки, превращая их в сапожные «крюки»,— придавали им форму сапога. Этот процесс растягивания назывался посадкой, от него и наименование цеха. Теперь же, после перехода на «плоский крой», мостовье, поступившее из кожевенного цеха, отделывали, то есть растягивали, жировали, окрашивали, сушили и разминали уже целыми кожами. И отделанная кожа называлась уже не мостовьем, а юфтью— отсюда и новое наименование цеха. А уже потом из юфтевых кож выкраивали различные обувные детали, но это уже делалось в раскройном цехе».
Как и предрекал Саша Дерюгин, в юфтевом цехе Петр не задержался надолго. Отыскалась для него вскорости работа посерьезнее.
Получилось все это довольно неожиданно. На очередной ежедневной планерке у технического директора комбината разбиралась ставшая уже традиционной размолвка между старшим мастером обувной фабрики Василием Дмитриевичем Собакиным и техноруком кожевенного завода Михаилом Ивановичем Михайловым. Василий Дмитриевич утверждал, что заготовочный цех фабрики недополучил причитающееся ему количество кроя от раскройного цеха кожзавода; Михаил Иванович доказывал столь же упорно несправедливость подобного утверждения.
Здесь Петр Николаевич продиктовал мне необходимое, по его мнению, пояснение:
«По нормальной технологической схеме конечную продукцию кожевенного завода составляют кожи, в данном случае юфтевые. Технологический процесс изготовления обуви начинается именно с раскроя кож, и, следовательно, раскройный цех — это не завершающий цех кожзавода, а начальный цех обувной фабрики. Но на Прикамском кожкомбинате эта нормальная технологическая схема была нарушена. Конечно, не без причины. Новое здание обувной фабрики было построено за несколько лет до перехода на «плоский крой» — в то время, когда раскрой производился еще до отделки кож и, естественно, входил в технологический цикл изготовления кож. Поэтому в новом здании фабрики не был предусмотрен раскройный цех.
Теперь, то есть после перехода на «плоский крой», следовало бы передать раскройный цех в ведение обувной фабрики, но так как он располагался на территории кожзавода — более чем в двух километрах от нового здания фабрики,— то и остался в подчинении технорука кожзавода.
Возможно, что это было в какой-то степени резонно в административном отношении, но уж совсем не логично с точки зрения технологии и организации производства. И служило постоянной причиной препирательств между техническим руководством завода и фабрики». Как всегда, в конечном счете все шишки валились на голову начальника раскройного цеха.
В этой неблагодарной должности состоял тогда пожилой уже человек, опытный производственник Евстафии Лукич Кручинин. Был он из старых опытных раскройщиков, многолетней работой и примерным усердием поднявшийся до хло-
потной должности мастера и в конце концов — хоть и не имел технического образования, да и общее закончилось на четвертом году обучения — назначенный начальником цеха. Инженерная должность не добавила форсу Евстафию Лукичу: галстука он не, осилил, ходил всегда в сатиновой косоворотке и рабочей куртке (в цехе куртка сменялась темным халатом) — и всем своим видом, особенно свисающими казацкими усами, напоминал того рабочего, который на повсеместно известном плакате разбивал тяжелым молотом цепи, опутывающие земной шар.
Когда шишки посыпались особенно густо, Евстафий Лукич взорвался:
— Надоело мне каждый день выслушивать одно и то же! В начальники не напрашивался. Предупреждал загодя: моей грамоты для такой должности не хватит. Кожу прибыльно раскроить сам умею и другого научу. А все эти комплекты, чтобы пять пар одного росту, семь пар другого, десять пар третьего, не могу. Решительно и в последний раз заявляю: отказываюсь! Освобождайте по-хорошему!
Сказано было, вообще-то, не в первый раз, но столь категорично впервые. И технический директор Александр Ефимович Дерюгин точно уловил: струна натянулась до предела, вот-вот и лопнуть может.
— Евстафий Лукич, вполне тебя понимаю, понимаю и сочувствую,— сказал он начальнику раскройного цеха.— Но войди и ты в мое положение. Не могу же я сразу вот так, сегодня же, тебя освободить. Замена нужна. А начальники цехов, сам знаешь, на дороге не валяются.
— Плохо смотрите,— резко возразил Евстафий Лукич.— Один вон третий месяц по юфтевому цеху взад-вперед прогуливается. Ему ли в сменных мастерах околачиваться! Не один год цехом начальствовал...
— Но не раскройным,— парировал Александр Ефимович.
— Он в штамповке начальствовал,— не обращая внимания на возражение технического директора, продолжал Евстафий Лукич,— а там дело куда хитрее. Наш комплект — пара голенищ да пара головок, и все тут, а там пара подошв, пара стелек, пара подметок, пара задников, пара набоек... Да что мне вам рассказывать, а то вы не знаете.
— Об этом стоит подумать...— как бы про себя произнес Александр Ефимович и тут же оборвал сам себя:— Но мы отвлеклись...
И направил планерку по накатанному руслу.
В тот же день в конце первой смены Петра вызвали к техническому директору.
— Помнится, я сказал, что посылаем тебя в юфтевый ненадолго,— обратился к Петру Александр Ефимович.
— Было сказано,— подтвердил Петр.
— Так вот. Отыскалась и тебе настоящая работа...-Остановился, как бы ожидая вопроса, но, не дождавшись его, закончил:— Начальником раскройного цеха. Как смотришь?
Нельзя сказать, что предложение это очень уж обрадовало Петра. Его, понятно, больше интересовало кожевенное, а не обувное производство. В кожевенном деле у него и опыта, и знаний было побольше. Но хорошо хоть то, что сочли все-таки нужным спросить его согласия...
Впрочем, иллюзия эта тут же была развеяна.
— Приказ я уже подписал,— добавил Александр Ефимович.
В который уже раз приходилось Петру приниматься за новое для себя дело. Он и сам успел заметить, что начальство частенько пересаживает его с грядки на грядку, особо не раздумывая, приживется ли... Видно, уповали на его живучесть, смекалку и старательность. Конечно, приятно, когда начальство о тебе хорошего мнения, но приниматься за новое дело всегда нелегко. Кстати, не такое оно и простое.
С одной стороны, как совершенно правильно отметил Евстафий Лукич, скомплектовать дневной наряд в раскройном цехе значительно проще, нежели в штамповочном. Все-таки не тысяча видов различных деталей, а всего сотни полторы. Зато, с другой стороны, на вырубке этих тысяч разнообразных деталей в штамповочном цехе заняты всего десять — двенадцать рубщиков на тяжелых прессах, а в раскройном цехе, где раскрой ведется вручную, этим делом занято более сотни раскройщиков. И вполне понятно, спланировать работу ста человек гораздо сложнее, нежели работу десяти.
Словом, как оно обычно и получается, та работа проще и легче, которую назначено делать не тебе, а другому. Зато своя работа, если, конечно, она настоящая и намерен ее сделать не как-нибудь, не халтуркой, а как должно быть,— такая своя работа всегда нелегкая.
На новой работе Петру очень пригодился опыт, полученный когда-то в штамповочном цехе. Он постарался полностью использовать нажитое. Прежде всего заручился согласием
Александра Ефимовича назначить Кручинина помощником начальника раскройного цеха, а также согласием самого Евстафия Лукича принять это назначение. Затем в первый же день совместной работы поговорил со своим помощником по душам: начал с откровенного признания, что в раскройном деле не много смыслит, и прямо сказал, что всецело полагается на его богатейший многолетний опыт и твердо рассчитывает на его помощь и поддержку.
Поговорили хорошо и друг друга поняли.
— А теперь,— сказал Петр в завершение разговора,— продолжайте работать так же, как работали. Меня, считайте, как будто и нет. Я несколько дней погуляю по цеху, присмотрюсь к делу. Единственное, что сразу возьму на себя,— это на планерки буду сам ходить.
— Чтобы, значит, за мои грехи вам шею мылили,— усмехнулся Евстафий Лукич.— Ладно ли так-то?..
— Очень даже ладно, — засмеялся Петр.— Ну, посудите сами. Вы дело знаете, а для меня оно пока что темный лес. Поэтому ваше время дороже моего стоит. Вот я вам лишний час в день и сберегу.
— Ну разве что так,— согласился Евстафий Лукич. Посмотрел с улыбкой на Петра и добавил:— Однако с вами, Петр Николаич, можно кашу варить.
— Сварим, Евстафий Лукич, даже и не сомневайтесь,— заверил его Петр.
После этого обнадеживающего разговора Петр вспомнил, что почти такой же разговор состоялся у него, когда он принимал штамповочный цех.
«Ничего удивительного!.— сказал сам себе Петр.— Обстановка-то в точности такая же. Вся и разница, что теперь я сам малость поумнее стал...» И подумал, что все это — и то, и другое — как раз и неплохо. Там хоть и не сразу, но в конце концов все же дело наладилось. Ну и здесь наладится.
Забегая опять вперед, скажем, что оптимистическая уверенность Петра подтвердилась. Прошло всего каких-то две недели, и вопрос о систематических недодачах кроя был, как выразился Михаил Иванович, «снят с повестки дня».
Как и рассчитывал Петр, выручил опыт штамповочного. Прежде всего Петр нащупал «узкое место».
Здесь Петр Николаевич, заметив, что мне трудно коротко и достаточно внятно изложить суть дела, вмешался и продиктовал:
— Оказалось, что чаще всего нарушается комплектовка по сапогу армейскому, то есть по тому ассортименту, где больше всего ростов. А их действительно чрезвычайно много: девять ростов — от пер ого до девятого, да в каждом росте три полноты: узкая — «У», средняя — «С» и широкая — Ш. Итого двадцать семь.
Столь усложненная ростовка заведена для того, чтобы боец мог подобрать сапог точно по ноге. От хорошо подогнанной обуви в армейской обстановке, даже в мирной, не говоря уже о боевой, много зависит.
На каждую сотню сапога армейского устанавливалась точная ростовка, то есть сколько пар определенного роста и полноты должно быть в этой сотне. И экспедитор заготовочного цеха, принимая очередную партию кроя, тщательно следил, чтобы в каждой сотне было сколько положено того или инОго роста, той или иной полноты. Тут я позволил себе перебить Петра Николаевича и спросил, как ухитряется экспедитор удерживать в памяти такое множество ростов и полнот.
Петр Николаевич пояснил, что экспедитору вовсе не ребовалось напрягать свою память, у него под рукой всегда была ростовка; к тому же она висела на стене комплектовки. И Петр Николаевич тут же взял у меня шариковую ручку и изобразил на листе бумаги таблицу.
Протянул ее мне и сказал:
— Вот такая табличка. Может быть, я где-то и ошибся на одну-две цифры, но принцип ясен: средних ростов и полнот больше, чем крайних. По этой ростовке и принимает крой экспедитор. И если какого-либо роста или полноты не хватает, то экспедитор отодвигает в сторону всю партию кроя. Дневной наряд остается невыполненным, и на очередной проверке начальнику раскройного цеха читают очередную нотацию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52