— И, заметив недоумение на ее лице, подошел к просторной карте Советского Союза, висевшей на стене приемной, и прикрыл ладонью реку Лену в среднем ее течении.
— Я сейчас доложу.
Девушка быстро прошла в кабинет и тут же вернулась:
— Проходите, пожалуйста.
Секретарь горкома, показавшийся Петру до неприличия юным, встал из-за стола, сделал несколько прихрамывающих шагов навстречу и воскликнул почти радостно:
— Петр Николаич, здравствуйте! Какими судьбами?..
И тогда Петр узнал его и понял, почему фамилия показалась ему знакомой. Перед ним стоял Паша Воскобойников (конечно, по фамилии его тогда называли очень редко), который окончил школу ФЗУ в тот год, когда Петр стал там директором. Потом Паша был в школе освобожденным комсоргом. И вдруг секретарь горкома...
Но тут Петр вспомнил, что с тех пор прошло почти четыре года. Правда, Паша Воскобойников нисколько не изменился,
все такой же круглолицый, веснушчатый и белобрысый (волосы еще светлее, чем у Петра), с той же мальчишеской привычкой морщить лоб. Да и не то главное, что прошло четыре года, а то, что Паша хромал с детства и потому в армию не мог быть взят.
— Какими судьбами? — повторил Воскобойников.
Петр откровенно и обстоятельно поведал ему обо всем и попросил помочь, если это в его силах.
— Слушай, а ты все точно мне рассказал? — спросил Воскобойников, пристально вглядываясь в Петра.— Может, за ней еще какая вина есть?
— Никакой другой вины за ней нет,— твердо ответил Петр, даже не желая думать о том, что у него нет никаких оснований отвечать именно так.
— Впрочем, может быть, все так и есть,— согласился Воскобойников.— Четыре месяца. За самовольный уход столько и полагается. В чем ты ждешь моей помощи?
— У нее ребенок и тяжелобольная старуха мать. И старый и малый остались на произвол судьбы. Понимаешь?.. Без нее они просто погибнут.
— Да-а...— протянул Воскобойников после долгого размышления.— С одной стороны, ты прав. А с другой — закон... Ну, попробую поговорить.
Он распорядился соединить его с начальником исправительно-трудовой колонии и спросил того, как можно смягчить наказание осужденной по указу Дарье Васильевне Огородни-ковой — такая была у Даши девичья и теперешняя ее фамилия.
Петр сидел и внимательно слушал диалог, пытаясь по интонации говорившего догадаться, что именно отвечают ему на том конце провода.
— Да... Осуждена по указу за самовольный уход на четыре месяца... Вот видишь, еще почти два осталось... Ребенок у нее, уход за ним нужен... За ней самой ходить надо, ей в обед сто лет... Я понимаю, что суд решил... Сделай так, чтобы могла она за ребенком присматривать... А ты придумай как, ты начальник, не я... Так вот, я тебе говорю, что надо... Конечно, в случае чего подтвержу... Не тревожься, при свидетелях говорю... Ну хорошо, хорошо, спасибо. Будь здоров.
Павел Иванович, он же Паша, Воскобойников опустил трубку на рожки аппарата и шумно вздохнул.
— Не думал, что уломаю. Что-то он сегодня с утра добрый.
Такое с ним нечасто бывает. Несговорчивый мужик. Если упрется, то как бык, нипочем не свернешь. А тебе повезло. Слушай, как получается. Срок свой она будет отбывать полностью, от звонка до звонка, но с конца рабочего дня и до утренней поверки, перед выходом на работу, может находиться дома. Но если хоть раз опоздает к утренней поверке, хоть на пять минут, хоть на пять секунд, пусть пеняет на себя... Ты все понял?
— Все.
— Ее ты, конечно, увидишь. Так вот растолкуй ей, чтобы она тоже все поняла.
Если он правильно понял Воскобойникова, Дашу должны отпустить уже сегодня. После работы... Во сколько оканчивается работа?.. В пять, в шесть часов?.. Пусть в шесть, и еще надо добраться до дому... Если все так, как он понял и рассчитал, в семь часов она должна прийти домой... А он придет позднее, допустим в восемь, чтобы у нее было время отдохнуть и успокоиться... И поесть...
Но так как он не знал, когда же все-таки заканчивается рабочий день у Даши,— может быть, и гораздо раньше, чем он предположил,— то ушел заблаговременно, часа в четыре, сказав, что отлучится ненадолго, и предупредив Капитолину Сергеевну, что, возможно, сегодня их навестит Даша. Капитолина Сергеевна посмотрела на него, как на бога, ничего не ответила, только тихо перекрестилась.
А Петр, выйдя из дому, не мог даже сообразить, куда ему податься. Все приятели и знакомые — люди примерно его лет, значит, сейчас они далеко, а может быть, и того дальше... Воскобойников в конце разговора сказал, что надо бы встретиться и поговорить, но где и когда — не уточнил, а сам Петр не стал напрашиваться.
И вдруг он вспомнил, что, возвращаясь из горкома, прочел наклеенную на тумбе афишу городского театра — своего, теперь, видимо, постоянного театра в городе. Под афишей значилось имя директора — Ф. И. Чернов. Это, конечно, Федя Чернов, бывший заведующий клубом. Конечно, Федя, он же, можно сказать, слепой, ходил все время в каких-то двухэтажных очках. А вот где он жил, этого Петр не знал. Пришлось дойти до клуба (больше театру помещаться негде), постучать в окошечко кассы и спросить, где проживает директор театра Федор Иванович Чернов.
— По какой вам надобности? — спросил выглянувший из окошечка седенький кассир.
— Я его старый знакомый,— ответил Петр.— Приехал только сегодня из Сибири. Хочу повидать.
— Лично знали Федора Ивановича?
— Лично, лично,— подтвердил Петр.
- Тогда пройдите, сейчас вам открою. Наверху он, у себя.
А Федя Чернов изменился, постарел. Даже удивительно, как постарел за какие-то четыре года. Он почти ровесник, разница меньше трех лет, а выглядит за сорок. Наверно, потому, что облысел и только узкий венчик жиденьких волос окружал блестящий шишковатый череп. Глаз не было видно за двойными очками, но по резкой порывистости движений угадывалось, что они остались -такими же живыми и проницательными.
— Тебя что, законсервировали?..— с ходу обрушился он на Петра.— Все такой же красивый!.. Откуда свалился?
— Издалека. А ты все директорствуешь?
— На вас равняемся,— весело ответил Федор и, подмигнув, добавил: — Не только вам одним звание такое присвоено.
Пока Петр старался додуматься, откуда Федору может быть известно о его служебном ранге, в директорский кабине-тик по-хозяйски вошла очень высокая и худая женщина лет тридцати, и, когда она спросила: «Федя, ты занят?» — Петр понял — это супруга — и вспомнил, что женщину зовут Лизой и что она когда-то работала кассиршей в клубе.
— Ты посмотри, какой у нас гость! — сказал Федор жене.
Та только сейчас обратила внимание на сидевшего в затененном углу Петра и всплеснула руками:
— Петя! Солист наш!.. Откуда вы?
— Из глубины сибирских руд,— ответил Петр.
— Ой, да чего же это я!..— воскликнула Лиза.— Я сейчас побегу, соберу чего-нибудь на стол, а ты, Федя, через полчаса веди гостя.
— Спасибо, Лизонька,— остановил ее Петр.— Сегодня никак не могу. Я еще Дашу не видел...
— Тогда завтра,— перебила его Лиза.— Договорились? — И тут же спросила: — За Дашей приехали? Увезете ее?..
— Ты что, мать? — усмехнулся Федор.— Он ведь не из магометан. Да и им, кажется, не дозволяют теперь многожен-ничать...
— Завтра обязательно,— повторила Лиза и быстро вышла, оставив их вдвоем.
— Значит, так договариваемся,— деловито уточнил Федор.— Завтра, как только сможете, приходите с Дашей сюда, и все вместе пойдем ко мне. Жду вас до двадцати ноль-ноль. Но лучше, если раньше. А теперь рассказывай...
Петр, особенно не распространяясь — время все-таки рабочее,— но все же достаточно обстоятельно рассказал о Приленске, о своей работе, о том, какая там жизнь, и, наконец, что понудило его приехать в Прикамск.
— Четыре месяца!..— Федор скорбно покачал головой.— Под указ попасть все равно что под колесо. И ничего сделать нельзя?
Петр сообщил о своем визите в горком, об участливом отношении Воскобойникова и о том, что теперь Даша, продолжая отбывать наказание, жить фактически будет дома.
— Ну, слава богу!..— воскликнул Федор.— Давненько еще сказал один умный человек, что жестокость российских законов всегда умерялась необязательностью их исполнения... А сам сколько здесь пробудешь?
— Дня три-четыре. Хоть немножко подкормить Юленьку, чтобы смогла перенести дальнюю дорогу. Увезу я ее к себе. Очень здесь у вас голодно.
— А у вас?
— У нас много легче,— признался Петр.— Мы, если по совести, голода и не знали.
— Да, велика наша держава,— сказал задумчиво Федор.— В каждом краю свой климат... Зато мы здесь хватили сполна. Даже байка такая сложилась. Один говорит: «Я три года на фронте отвоевал!» А другой отвечает: «Это что! Я вот три месяца на Урале отработал...» Это, сам понимаешь, не зря сочинили.
Потом говорили о войне — без этой темы не могло быть в те годы мужского разговора,— вспоминали, как восприняли ее начало, первые недоуменно-тревожные недели, горькую тревогу тех дней, когда подступил враг к Ленинграду и Москве, первую великую радость после разгрома фашистов под Москвой, вспомнили, как утвердилась вера в окончательную победу после Сталинграда и Орловско-Курской битвы...
— После этого всей грудью вздохнули,— произнес Федор.— А признаюсь, была минута, когда показалось мне, что гибельный конец подступил.
— Когда это?
— Как немец на Волгу вышел: перервет эту ниточку — и погибель...
— У меня, вообще у нас там, не было такого,— сказал Петр.— Тревога была, а вот как ты говоришь — конец подступил, такого не было.
— Вы дальше, вы совсем далеко,— возразил Федор.— А до нас-то осталось меньше, чем уже прошел по нашей земле. Конечно, за спиной у нас много еще земли сохранялось, тыщи верст, но только Волгу потерять — это значит и Москву потерять. Это уж тогда как хочешь, а получается — за Урал уходить, а Россию ему оставить...
Видно было, что ему даже вспоминать об этом горько и больно, и потому Петр спросил его:
— Ну а после Сталинграда?
— После Сталинграда!.. О чем речь! После Сталинграда ходил хвост морковкой.
Петру спешить было некуда, до назначенного им себе часа оставалось еще время, но он чувствовал себя неловко, что отрывает Федора от работы. Но когда сказал о своем опасении Федору, тот усмехнулся и только рукой махнул.
— Моя работа не волк, в лес не убежит. Театр не завод, и в театре не директор хозяин. Здесь хозяин главный режиссер. А директор, если по правде, так, вроде зицпредседателя — помнишь, в «Золотом теленке»?.. Мне, надо признать, повезло, главреж у меня мужик толковый. Я ему работать не мешаю, чем могу, помогаю. Словом, довольны друг другом.
Дверь Петру открыла Капитолина Сергеевна, и он испугался: неужели Дашу не отпустили? Испугался напрасно. Даша сидела в комнате на диване рядом с Юленькой, разбирала ее волосики.
Когда Петр появился на пороге, Даша встала, вроде бы хотела броситься к нему, но сдержалась и сказала:
— Спасибо тебе. Ты всех нас... от смерти спас...
— Так уж и от смерти,— возразил Петр и даже заставил себя усмехнуться.
А было ему совсем не до смеха. Дашу он едва узнал. И не то чтобы она очень уж исхудала,— она никогда не была полной, так что нынешняя ее несомненная худоба не бросалась в глаза,— изменилось ее лицо, точнее, выражение лица. Две небольшие, но резкие морщинки в углах рта сделали его строгим, даже жестким. Даже улыбка не могла вернуть лицу" раньше всегда ему присущего выражения ласковой безмятежности. Очень много надо перестрадать, чтобы так это запечатлелось...
— Давайте пировать! — очень-очень весело провозгласила Даша.— У меня уже давно слюнки текут. Мама, как у тебя там самовар?
— Сейчас несу,— отозвалась из кухни Капитолина Сергеевна.
У Петра хватило догадки выскочить на кухню и перехватить самовар.
Конечно, такого стола давно не было в этой сиротской квартире. Дымила миска картошки. На чайном блюдечке симметрично расположились четыре, по одному на каждого, кубика еще не оттаявшего топленого масла. На мелкой тарелочке лежала порезанная тончайшими пластинками жареная баранина, рядом в судке аккуратно разделанная рыбина — кондевка, она же сибирская ряпушка. И еще блюдо квашеной капусты. И еще... нет, это появилось на столе уже после того, как все уселись; именно тогда Даша встала, вышла на кухню и тут же вернулась с четвертинкой водки, которую торжественно водрузила на стол, посреди всего яственного великолепия.
— Это откуда у тебя? — изумился Петр.
Он знал, каких бешеных денег стоит теперь это зелье. Но не мог знать и никогда так и не узнал, что за эту жалкую четвертинку отдала Даша в жадные руки серебряное колечко с камушком...
— Кто ищет, тот всегда найдет,— уклончиво ответила Даша.
Выпили по рюмке (Даша и Капитолина Сергеевна на вторую не решились, а Петр один не стал), ели медленно, истово, смакуя каждый кусочек. Утолив первый голод, продолжали, уже разговаривая. Даша подробно рассказала Петру, как ее судили, как судья, не старая еще женщина, сама чуть не плакала, зачитывая приговор.
В первый же вечер условились, что он увезет Юленьку с собой. Даша спросила только, согласны ли будут принять ребенка Аля и ее мать. Петр ответил, что им известно его намерение, что они не были против.
— К тому же,— добавил он,— за Юленькой будет ходить моя мать. Она-то будет очень рада внучке.
О том, что Али и Глафиры Федотовны сейчас нет в Прилен-ске, Петр сообщать не стал. Перед собою оправдался тем, что они могут в любой момент передумать и вернуться. Все возможности для этого, не говоря уже о правах, у них имелись.
После пиршества Капитолина Сергеевна и Юленька улеглись спать, а Даша и Петр долго еще сидели на кухне, и он рассказывал про дивные красоты сурового Крайнего Севера. Это было самое гуманное, что он мог сделать: пусть хоть на какое-то время Даша отвлечется от сиюминутных лишений, трудностей и забот.
И Даша не раз готова была воскликнуть: «Хоть бы разок побывать там!» — но каждый раз успевала остановить себя. Иначе очень уж похоже было бы, что просится и она с ним, а может быть, и к нему...
Наконец Даша спохватилась:
— Вставать-то мне до свету. Поверка в восемь, да идти почти час.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52