Он видел далеким зрением души угасающего от телесной ветхости отца Никодима и слышал его едва шелестящий голос:
– Уйми гордыню, брат мой, изгони, крамолу из речей своих. Паства должна знать одно: всякая власть – от Бога!
– От кого нонешняя, святой отец? – спрашивает молодой монах.
Отец Никодим молчит смущенно… Игумен искренне хочет, чтобы слуга божий Кирилл переплыл мутное житейское море без катастроф.
Кудрявая борода бесстрастного красавца лежит на литом кресте, белые руки скрещены на черной рясе, как два ангельских крыла, а голубые глаза ждут ответа. Молодой монах знает о доносе, написанном соседом по келье Лазарем при свете свечи, источающей медовый запах. Слогом мягким, но разящим. Знает о том и отец Никодим, но оба берегут свои тайны, дабы не приносить друг другу большего огорчения.
– Власть нынче антихристова, – решается на ответ Никодим. – Обличать ее воздержись: терпение дарует терпеливому мудрость…
– Благодарствую, святой отец мой. Только «возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад не благонадежен для Царства Божия», кое стремимся стяжать мы, с вами…
Старец перекрестил спину удаляющегося монаха, едва сдерживая слезы. Ему не дано совершить подвиг по причине крайней немощи, оттого жизнь, прожитая в послушании и служении, кажется какой-то незаконченной…
– …Смирно! – гремит на студеном ветру хриплый голос злющего, как собака, лейтенанта.
Это прошлого не сразу покидает отца Кирилла, он еще улыбается своим воспоминаниям и немного похож на счастливого человека, позабывшего свое имя.
– Смирно, сука небритая! – кричит на него окончательно взбешенный лейтенант.
Упоров дергает монаха за рукав черного пальто, тот медленно возвращается в действительную жизнь. Закопченные лица зэков поворачиваются в сторону появившегося из обгоревшего рубленого дома начальника лагеря с таким подкупающе интеллигентным и одновременно жестким лицом. Темные круги под глазами придают ему выражение какой-то недосказанности: майор похож на революционера – разночинца, возвращающегося после неудавшегося теракта.
Он кашлянул в кулак, поднял глаза, впечатление усилилось, даже грязные сапоги как бы подчеркивали его поколебленный душевный порядок.
– Бандиты, совершившие поджог, находятся среди вас, – опечаленный голос не дрожал. В нем еще осталось достаточно воли. – В результате их кровавого преступления погибли 25 человек, в том числе 18 ваших товарищей. Пусть каждый из вас спросит у себя – заслуживает ли это наказания?
Этап загудел.
– Пусть ответ даст ваша совесть. Они так или иначе будут найдены. Долг тех, кто желает заслужить досрочное освобождение, назвать их имена. Мы будем ждать.
Они ждали сутки. Голодные заключенные сбились у тухнущих костров, жуя заплесневелые сухари. Утром умерли еще четверо, у одного из груди торчал огромный гвоздь. Стадник пристрелил их менее охотно, а целясь в заколотого гвоздем, сказал:
– Этот знал злыдней…
– Чого ж мы уси должны лягать в могилу, гражданин начальник?! – затравленно озираясь по сторонам, спросил вислоухий казак, прирезавший но пьянке родного брата. Из четверых стоящих подле него бандеровцев только один сочувственно поддакнул. Это взбодрило казака:
– За що страдаем, братцы?! Аль жить никому не хотца?! Выходи, колы виноваты!
– Верно! – поддержал казака идейный педераст с веснушчатым бабьим лицом. – Мы не желаем отвечать за чужое преступление!
– Не копти, Маруся, – одернул его бывший командир танкового батальона. Правая часть лица танкиста парализована, левая обожжена. – Из этой зоны живьем не уйдем.
– Дело к теплу. Выдюжим! Давай, выходи, поджигатели!
Упоров туже запахнул полы телогрейки и пощупал большим пальцем лезвие опасной бритвы, подаренной Каштанкой.
«Это быстро, – думает он, одновременно ощущая биение крови в артерии на горле. – Одно движение… и порядок!»
Неподалеку от Вадима задыхался человек, вероятно, он хотел пройти вперед, но его начал колотить кашель, и кровь обагрила сухие губы. Опенкин с пониманием посмотрел на его плачевное состояние, протянул ему свой клетчатый платок:
– На, утри сопли, мужик.
Человек задыхается, острые лопатки бьются крыльями раненой птицы. Одет он, как говорится, не по сезону: в ветхое латаное пальтишко поверх рваной кофты.
– Худые дела, – покачал головой Опенкин. – Такое здоровье надо в карты проиграть.
– Нет уже дел, товарищ, – больной попытался улыбнуться. Улыбка получилась вымученной, скорее даже не улыбка – гримаса боли. – Я – врач, все понимаю, а сделать ничего не могу. Надо еще подождать… – Он торопился высказать случайному слушателю самое сокровенное: – Ждать не хочется. Ничего не надо ждать!… Вы, я вижу, не потеряли здесь сердце. Вот конверт – письмо сыну. Отправьте, пожалуйста.
Каштанка стушевался от столь неожиданного доверия, враз утратив всегдашнюю привычку ерничать.
– Да, еще очки. Оправа золотая. О каких пустяках я говорю?! Простите. Но все равно, возьмите.
– Бросьте вы, доктор! Нехай меня казнят – отправлю! Хотите: я вам свой гнидник дам, а вы мне – свой шикарный макинтош?
Доктор закашлялся, благодарно улыбнулся взволнованному вору. Затем, худой и узкоплечий, он протолкнулся сквозь бандеровцев, осторожно похлопав по плечу самого широкого из них, загородившего ему путь:
– Разрешите.
– …Я знаю, кто «петуха» пустил! Здесь они, поджигатели! – громко произнес до сих пор напряженно молчавший секретарь парткома колхоза «Путь Ильича» на Херсонщине Шпаковский, подарив Упорову осатанелый взгляд. Тот догадался – секретаря ничем не остановишь, его надо только убить. Еще он знал – это придется сделать ему самому. И постарался успокоиться, объяснить себе – выбора нет, так хоть кто-то спасется из тех, кого ты вел за собой на поджог. Прилив решимости очистил голову от посторонних мыслей.
– Гражданин начальник! – раздался впереди знакомый голос доктора из Ленинграда.
– Ну, шо тоби, шо, голуба? За гробиком пришел, купаться не хочешь! – ухмыляясь, шутил Стадник, однако, послушав доктора, сменил тон: – Шо – шо? Эй, куды прешься! Сдурив, падла чахоточная! Ты пиджог?!
Этап заволновался. Зэкн начали подниматься на носки, чтобы разглядеть поджигателя.
– Вылез сам! Не менжанулся! Из воров, поди?
– Тю, придурок, не видишь разве – политический. Из интеллигентов.
– Кирова им мало – лагерь спалили!
Доктор стоял перед Стадником, смущаясь общего внимания, комкая в руке забрызганный кровью платок.
– Вы так и доложите кому следует. Столыпин Федор Федорович поджег весь этот ужас лично. А я пошел…
– Куда ты пошел, козявка?! – ошалел от нахальства зэка старшина.
– В побег! – крикнул доктор и опять задохнулся кашлем.
– Застрелю, – благодушно улыбнулся Стадник, – чтоб собаки не разорвали. Так что вертайся в строй, я майора кликну. Марш в строй, гнида!
Доктор с выдохом толкнул в грудь старшину обеими руками и побежал к завалившемуся проволочному заграждению, ходульной трусцой смешно выбрасывая перед собой непослушные ноги.
– Стоп! – заорал рассвирепевший Стадник, поглядел на этап и снова крикнул: – Стреляю!
Доктор быстро выбился из сил, едва шевелил ногами. Он повернулся в тот момент, когда успокоившийся старшина поднес к плечу приклад автомата… Доктор хотел что-то крикнуть, но пуля пришла чуть раньше.
Доктор медленно поплыл к земле, развернулся спиной к стрелку, сделал шаг вперед и, получив еще одну пулю, шлепнулся лицом в колымскую землю.
Упоров позавидовал доктору. В тот, неожиданный для всех момент такой скорый, вроде бы безболезненный конец виделся ему идеальным вариантом избавления от холода, голода и дурных надежд. Все равно когда-нибудь убьют или зарежут, так ведь пока дождешься того, ого – го как намучаешься! И, взглянув на человека, так подумалось – укравшего его пулю, зэк вдруг сказал себе: «Дурак!», внутренне содрогнулся, почувствовал или увидел маету расставания души с телом. Она была застрелена вместе с доктором, она кричала в каждой клетке своего остывающего дома, надеялась, не хотела с ним расставаться. Ей было страшно, потому что страшно было ему, даже без пули меж лопаток…
«Всему свое время, – Упоров закрыл глаза, чтобы не видеть жуткого прощания. – Твое еще не пришло…»
– Шпаковский! – позвал посуровевший Стадник. – Ты шо хотел донести до нашего сведения? Знаешь, кто лагерь спалил?
Упоров снова взглянул на бывшего парторга… Тот был уже не столь решителен, зато оказавшийся рядом с ним Ираклий рассматривал его с недвусмысленным вниманием.
Шпаковский открыл рот, глянул на Ираклия, снова закрыл, явно нервничая. В конце концов сказал:
– Чахоточный и есть, которого вы сразили, гражданин начальник! Ночью в окно лукался, когда я парашу искал.
– Ты ничего не перепутал, Шпаковский? Мабуть, другой злыдень был. Ночью они уси на одно лицо.
– Он не ошибся, гражданин начальник, – подтвердил Ираклий. – Такой и ночью врага разглядит.
Шпаковский быстро кивнул, продолжая заботиться о себе уже с большим старанием и не спуская с грузина настороженных глаз.
– Ты, Шпаковский, должен был раньше сказать: сам видишь, сколько людей страдает. Но все одно, молодец! А этот…
Старшина кивнул в сторону проволочного заграждения:
– Надо ж, гадость какая! За интеллигента канал! С виду-то и не подумаешь!
Подошедший майор молча осмотрел труп доктора, недоуменно пожал плечами, спросил безразличным голосом:
– Нашли поджигателя, Стадник?
– Так точно, товарищ майор! Убит при попытке к бегству.
– Этот? – майор указал пальцем в сторону лежащего доктора.
– Он самый. Свидетель есть. Эй, Шпаковский!
– Не надо! – майор недовольно поморщился. – Этап возвращается. Выдать сухари, чай, селедку. Вас благодарю за службу.
– Служу Советскому Союзу! – прогавкал старшина, и, повернувшись к заключенным, не выдержал, осклабился, потеряв всю свою молодцеватость, и каждая оспинка на его грубоватом простодушном лице расплылась в счастливой улыбке.
– Поздравляю, гражданин начальник!
Каштанка услужливо вытянул из-за плеча бандеровца тощую шею:
– Такому выстрелу товарищ Ворошилов позавидует.
Старшина был начеку, но праздник вор ему испортил.
– Молчать, заключенный Опенкин! Не понимаете по-доброму, тоди усе буде по закону!
– Тогда чеши за селедкой, пидор. Не слыхал – товарищ майор приказал?!
– Какой он тебе товарищ, вошь тюремная?!
– Иди спроси! Но вначале тащи селедку!
Заключенные понимали – Стадник непременно застрелит вора при случае, однако забава им нравилась, этакая игра с ощущением неизбежного конца. При этом многие из них, окончательно разуверившиеся во всяком добре, испытывали что-то похожее на удовольствие от того, что кто-то уйдет раньше их. Даже обезножевший после лежания на холодной земле профессор математики Футорянский смотрел на все с тихой улыбкой, освободив мочевой пузырь и забыв на время о своих бесполезных конечностях, размягчившихся до состояния студня…
Упоров взглянул на Шпаковского. Какая-то часть души еще жила ожиданием неприятностей, по он нарочито небрежно вынул бритву и начал срезать ногти. Он хотел доказать себе, что ничего не боится, потому останется в выигрыше при любом раскладе дел. Он хотел себя обмануть…
…Он открыл глаза, и молодой блатарь с хищной улыбкой раздраженно спросил:
– Ты чо, на курорте, боров?
– А у тебя есть запасные фиксы?
– Нет, а что?!
– Тогда спрячь те, что есть! Зачем пришел?
Упоров сел на нары, нащупал натруженною поясницу. Сто ходок в смену с тяжело груженой тачкой по прогибающемуся дощатому трапу. Это норма. После трех дней работы он вернулся к мыслям: не вскрыть ли себе вены… Именно на третий день ему начало казаться – в коробе лежит тонн десять породы, сзади грохотала такая же махина и при малейшей остановке могла сбить с ног, покалечить или убить. Ему все-таки удалось убедить себя – тачка катит не породу, а куски бесконечного срока. Надо его вывезти весь – до последнего камешка, чтобы выбраться из сырой шахты на волю, где не будет постоянного ощущения голода и опасности, как сейчас при виде этой нахальной рожи молодого блатаря.
– Тебя ждут в третьем бараке, – сказал блатарь. – Надо торопиться.
– Кому надо, пусть торопится, – ответил Вадим со всем доступным ему в эти минуты спокойствием. – Ты только не погоняй!
Зэк что-то уловил в тоне Упорова, промолчал с угрюмым выражением податливого к гримасам лица. Они прошли мимо дежурного, сделавшего вид, что дремлет, и, подняв воротники, вступили в холодную северную ночь.
«Все– таки ты рожден для потерь, -Упоров старался идти так, чтобы посыльный не оказался со спины. – Потерял сон, теперь можешь потерять и жизнь: там у них, говорят, круто…»
В третьем бараке было светлее и чище, чем в остальных. Воры любили порядок, возможно, не все, но те, кто любил, могли его и обеспечить. Они сидели вокруг стола, передавая по кругу кружку с чифиром, которая постоянно наполнялась расторопным татарчонком с порванной левой ноздрей короткого носа.
Со стороны человеку несведущему наверняка бы показалось – собрались крестьяне обсудить свои дела, И происходит это не в Стране Советов, где на собраниях положено кричать и обличать, а в какой-то другой, тихой. Может быть, даже без тюрем, сказочной державе с трезвым королем при власти.
На самом деле вес было не так. Хороший вор всегда талантливый актер, и сыграть то же мирное настроение вору ничего не стоит. При этом он не выдаст истинного расположения своего мятежного духа. Естественно, до поры до времени…
Воровской дух – тайна, непостижимая для случайного человека с улицы или с нар рабочего барака, где каждой фраер только и думает о том, чтобы выжить.
Выжить! И никаких там тонкостей в образе жизни, без которых вор просто не вор, а обыкновенный порчушка, озабоченный низменными потребностями желудка.
Настоящих воров, одаренных в греходуховном понимании, так же мало, как и настоящих сыщиков или святых. Воровской дух есть данность не от мира сего, именно он каждодневно возобновляет падение своего обладателя с таким же злонамеренным неистовством, с каким Дар Божий возобновляет взлеты доброго гения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61