Незаметно, точно призрак. Никого не касаясь, пройдешь и окажешься на свободе. Если…»
На спине выступил пот, нетерпение занесло его чуть дальше положенного: впереди был первый, пожалуй, самый ответственный шаг. Надо было сказать себе правду. Он сказал:
– Если тебя не зарежет вор, который работает на Морабели.
Событие взбудоражило всю зону: их отпустили на репетицию в поселковый Дом культуры. Без конвоя, в сопровождении одного старшины с такой безнадежно ленивой фамилией – Холобудько, что даже сам он ее подбадривал ударением на последнее "о". Говорили еще, будто все придумал майор Рогожин, который уже числился в великих педагогах, и инструктировал того старшину в присутствии нового кума, прибывшего на Крученый после окончания академии.
Но тут же – обыск, шмон по всем правилам, что казалось совсем непонятным, на общем фоне благожелательного отношения к каторжным передовикам, да еще именно в тот момент, когда бригадир беседовал лично с самим товарищем Лукиным.
– Дело житейское, чему удивляться? – добродушно ворчал Никанор Евстафьевич, собирая свои немудреные пожитки. – Однако искали со старанием отменным: пол вскрыть не поленились, подоконники все как есть беспокоили. Обязательству, поди, взяли повышенную: изловить нас досрочно, шушера вшивая.
– Точнее не скажешь, без выпендрежа? – спросил его только что узнавший об обыске бригадир и, наклонив голову, смотрел в упор на добродушного Дьяка.
Тот покрутил на пальце ржавые ножницы, забавно сморщив нос, ответил, сам глубоко погруженный в свои слова:
– Пока не скажу. Хороший мент намекнул – большое дело нащупали по наколке нашего человека. Тут ничего не поделаешь: они всегда были, еще больше будет. Ну, да ты себе голову не ломай – чистый ведь, как царская невеста.
– Обыск-то в моей бригаде!
Упоров почти не сомневался, чья эта работа, Никанор Евстафьевич тоже знал, потому имя подозреваемого не произносилось вслух. Они ненавидели Морабели одним чувством, однако каждый по-своему его боялся.
– Бог с ними, со злодеями. Я тебе, Вадим, селедку достал с голой лярвой. Русалочка, хвост – вместо задницы. Иностранной работы штучка.
– Спасибо, Никанор Евстафьевич!
– Еще чего?! Радуюсь по-стариковски за молодое ваше счастье. Чо Никанор видел в своей жизни? Если любовь, то у педерастов, свадьбу опять же меж имя. Срам один, насмешка над Святым делом продолжения рода человеческого. Може, эта власть свой род выводит?
До конца рабочей смены они уже не расставались и в жилзону шли рядом. Дорога, а вместе с ней гудящая приглушенная голосами колонна заключенных обогнули заросшее густой травой озеро. Трава захватила всю его темную, глянцевую поверхность, но на средине, где глубина была большой, сохранился свободный пятачок, вытянутый в продолговатый эллипс. На нем резвились молодые чирки с прямыми шеями.
– Крохалей нынче совсем не видать, – посетовал Дьяков. – Бьют, вурдалаки, без всяких сроков еще по их любовной поре. Разве это мыслимо?!
После повернул голову в сторону шагающего по левую руку Калаянова и добавил:
– Передай, Зяма, всем: в поганом виде их видеть не желательно. Понял меня?
Он произносит это как-то особенно весомо, и всякое возражение или дополнение кажутся излишними…
– Кто отвечает за посуду? – заговорщицки спросил Фунт, когда одетые во все лучшее, что игралось в семнадцатитысячной зоне, члены передовой бригады стояли на растоптанной автомобилями дороге, придирчиво выбирая место для начищенных прохорей и ботинок.
– Ну, я! – откликнулся Зяма, колесом разворачивая к Граматчикову грудь, затянутую в полосатый жилет.
– Стаканы настоящие имеются?
– Восемь граненых для особо приближенных к известной вам особе. Один из них мой.
– Мой! – нелюбезно поправил Фунт, показав Калаянову кулак.
– Это еще почему?! – на всякий случай скрипнув зубами, не надеясь на успех столь незначительного проявления твердости духа, спрашивает Зяма.
– Три последних года во сне пью из настоящего стакана.
– И не напился?
– Шо за базар? – донесся сбоку ленивый голос старшины Холобудько. – Вам доверия оказана, а вы – про стаканы тол завели.
– Ты еще здесь тусуешься, Егорыч? – удивленно посмотрел на охранника Никанор Евстафьевич, доселе вроде бы его не замечавший.
– Где ж мне быть, Никанор? Сказано сопровождать, я и сопровождаю.
– Вам это надо?! – спрятав за кромки жилета большие пальцы, вмешался Зяма. – Идите к законной жене, совершите с ней законный акт по скользящему графику. Очень прогрессивно.
– Мне, гражданин жид, до пенсии полчасика осталось. Не до актов…
– Ну, что за человек такой бесцельный, – оскалился счастливый Ключик. – С родной бабой жить не хочет! Лишь бы покараулить. Феликс Мундеевич на этом деле чахотку схватил.
– Товарищ Холобудько, дайте мне пистолет, я их покараулю.
Зяма решительно протянул руку.
– А это видел?!
Холобудько показал ему жирный кукиш.
– Кому не доверяете, товарищ Холобудько?! Мы ЧК организовывали, партию создали. Пользуйтесь! Вам сраного пистолета жалко?! Стыдно!
– Кто это мы?! Кто это мы?! – попер буром на зэка старшина.
– Жиды! – расцвел золотой улыбкой Зяма. – Мне не верите – у Голоса спросите. Он же умнее Троцкого, но не умнее вас…
Старшина покосился в сторону Соломона Марковича, тот печально скривил рот и кивнул:
– Они. Здесь все без обмана, гражданин начальник. Пистолет им все равно не давайте: сами видите, что из этого вышло.
– Дурак я, что ли?! – зарычал Холобудько.
– Умный ты, Егорыч, – успокоил старшину Дьяков. – Дураки по тюрьмам спрятаны.
Никанор Евстафьевич вытер носок ботинка о штанину Озорника.
– Прекратите, зубоскалы, хорошему человеку настроение марать, не то домой прогоню. В зону! Ты, Егорыч, доведешь нас до первой рыгаловки на улице Ленина. Далее не пойдешь…
– Приказ ведь, Никанор Евстафьевич!
– Слову моему не веришь? А что советский чекист… Под конвоем в приличное место ходить неловко. Я тебе еще раз обещаю.
Холобудько пробормотал что-то себе под нос, и зэки плотной компанией, с одинаково безразличными лицами, вошли в поселок.
Главная улица, носившая когда-то имя Лаврентия Павловича Берия, была переименована в улицу имени Павлика Морозова, но ее по-прежнему звали Бериевкой. Новое название ничего существенного в облик улицы не внесло: те же засыпные бараки, двухэтажные, с кривыми, сложенными из плохого кирпича, трубами и сорванными с петель входными дверями, расписанные самыми изысканными ругательствами дощатые туалеты. Еще – помойные ямы, не чищенные с момента своего основания. В стороне от дороги, задвинутый в глубь чахлого лесочка, стоял одноэтажный барак, просевший в тех местах, где весенние воды подмыли фундамент.
Здесь располагался поселковый совет, и потому латанная толем крыша была украшена линялым полотнищем с надписью: «Мы наш, мы новый мир построим!»
В этом здании, тогда оно выглядело поприличней, подполковник Оскоцкий бил заключенного Упорова ногой в живот, не теряя характерной для себя вежливости, спрашивал:
– Вспомнили?! Вспомнили?!
За окном рубило шаг молодое поколение чекистов, встряхивая песней мглистое осеннее небо:
– Нас в бой за партией ведет товарищ Берия!
А он зарядил свое, занудное:
– Вспомнил?! Вспомнил?!
И все норовил угодить под ребра.
Зэк ничего не вспомнил. Он просто хорошо знал. Кабы вспомнил, так давно бы уже догнивал на Ермаковском ключе, отмытом и приспособленном под кладбище. Дал Бог терпения снести муки, теперь вот – свадьба особо опасного рецидивиста с комсомолкой Камышиной. С настоящим священником и посаженым отцом из честных воров. Забавно…
– Стой, ребята! – распорядился Дьяк.
Бывшая контрольная будка, по-местному – рыгаловка, была приспособлена под киоск товаров повседневного спроса, из которых спросом у населения пользовались спирт да табак. Через вечно распахнутую дверь видно отекшее, чуть презрительное лицо «битой» продавщицы с мушкой, наколотой рядом с левой ноздрей, и торчащей из толстых накрашенных губ папиросой.
Пыльные банки кильки, засиженные мухами макароны, ржавые селедочные трупы, сброшенные за ее спиной для того, чтобы прикрыть гнилую стену, из щелей которой маслянистыми пейсами торчала пакля. На каждого покупателя продавщица смотрела как на личное несчастье и, лишь пересчитав поданные рубли, позволяла фирменную шутку:
– Шо тебе, одуванчик? Ананасика или хрен в попу?!
Все знают – у нее такие кенты, что лучше не обижаться. Спирт наливается из большого цинкового ведра, специально сплюснутого, прямо в чашку весов. Весы вздрагивают, продавщица, перебросив папиросу в угол рта, выдает команду:
– Хлебай! Быстро, козья морда!
Клиент хватает чашку за края, подправляя ладонями течение жидкости, без рывков запрокидывает голову. Уф! Кидает чашку на прилавок. Опрометью кидается через высокий порог, расхлыстанные ступени крыльца и припадает грязными губами к мутной луже.
– Хорошо!
А из рыгаловки уже несется следующий обслуженный клиент.
– …Дале не ходи, Егорыч, – строго сказал Дьяков. – На вот, возьми. Здесь на три бутылки.
Холобудько молча снял фуражку, сунул деньги за истлевшую подкладку. Ленивый и глубоко безразличный к мнению зэков, которых охранял добрых три десятка лет. Зяма не выдержал и опять отвязал ботало:
– Я б с таким в разведку не пошел!
Вытер рукавом нос и, расстроенный, начал мочиться в лужу, приговаривая с обидой, точно состоял в одной партийной организации с Егорычем:
– Позорит звание чекиста! Надо будет сообщить куда следует…
– Перестань, поганец! – возмутился Никанор Евстафьевич. – Куда ты дуешь, дубина?! Люди тут запивают.
– То ж разве люди?! – Калаянов махнул рукой. – Человеческий фактор в колымском исполнении. А лужа иссохнет без пополнения. Нечего ждать милости от природы! Верно я говорю, товарищ Борман?
– Помянешь мое слово, разбойник, – Никанор Евстафьевич был притворно сердит. – Сдохнешь от дизентерии.
– В такой ответственный для страны период такие безрадостные прогнозы? Невоспитанный вы какой-то…
Они снова шли по самой серединке улицы, забыв о старшине, который тоже о них забыл. Холобудько снял фуражку, вынул подаренные вором деньги, повернувшись спиной к рыгаловке, пересчитал. Что-то прикинул, закатив к небу глаза, и медленным, независимо от него хранящим застарелую ненависть пенсионной овчарки, взглядом проводил удаляющихся зэков. Вялый плевок упал в поруганную Зямой лужу. Чекист направился домой…
…Клуб находился в большом, беленном по голому дереву, без штукатурки бараке, отгороженном забором из очищенных осиновых жердей. Верхний ряд забора перед парадным входом был разобран, а жерди поломаны о крепкие головы во время регулярных драк после танцев.
Убей– Папу встретил их с торжественной небрежностью завсегдатая. Поправил яркий галстук -бабочку на серой хозяйской рубахе с потертыми краями воротника, предупредил:
– Никакого самовольства, граждане артисты! – тонкая шея бывшего комсорга факультета при этом изогнулась по-змеиному гибко. – Работники клуба отказались с вами работать, мое слово в этих стенах – закон! Это надо уяснить, иначе я…
Зэки прошагали мимо него с таким безразличием, что Сережа Любимов невольно посторонился. Только Ольховский позволил себе задержаться, спросить занудным голосом:
– Где ваше «здравствуйте», молодой человек? Интеллигентные люди ведут себя иначе…
Тогда он вырвался вперед всех, горячо выпалил, вздернув вверх худую руку:
– Хочу сказать, товарищи!
– Ты хочешь выпить, – Зяма ласково взял его под локоть. – Тебе надо успокоиться, отдохнуть. Такую махину прешь!
– А вот и не хочу! – дернулся Убей-Папу, но глаза выдали особое волнение. – Делу – время…
– Хочешь! – категорически настаивал Калаянов. – Такое – чтоб до соплей, на дармовщину, раз в жизни бывает. Не упустите свой шанс!
И показал культработнику нераспечатанную бутылку спирта. На этот раз порочная наследственность проявила себя более определенно. Суетливая рука потянулась к бабочке, он сглотнул предательскую слюну.
– Это, позвольте узнать, по какому же поводу?
Калаянов подтолкнул в спину любопытного Ольховского:
– Вы капайте, канайте, Ян Салич. Пойте себе на здоровье, пляшите, рассказывайте про свое преступное прошлое. Бутылка на троих не делится. Привыкли грабить мирное население!
И когда Ян Салич удалился, повернул к Сереже Любимову ехидное лицо с ехидным вопросом:
– Тебе – повод или спирт?
– Но я… я же ответственный за весь цикл.
– Боже милостивый!
Зяма вырвал зубами пробку, крикнув вновь объявившемуся Ольховскому:
– Борман, капайте отседова, коричневая чума! Не липните к чужому фарту!
– Боже милостивый! – повторил он отрепетированный жест и возглас. – Ты, Сергей, помешан на искусстве. Я ведь тоже имел непосредственное отношение. Однажды на Привозе в Одессе стебанул у фраера лопатник. Держи кружку. Так что ты думаешь? Он бегал и кричал: «Ах, там было два билета в оперу!»
– Вы ему вернули? – едва отдышавшись после спирта, с участием спросил Любимов.
– Еще чего?! Из голого прынцыпа. Взял лярву с панели, пошел сам глянуть. Кошмар! Оргия! Мало того, меня еще и повязали в антракте.
…За дверью внятно прозвучал голос отца Кирилла:
– Венчается раб Божий Вадим с рабой Божией…
– Что это?! – испуганно подпрыгнул Убей-Папу и вознамерился толкнуть дверь ногой. Калаянов кошачьим хватом поймал его штанину, покачал головой. Во взгляде погасло гарцующее кокетство. Он – прямой, как штык, с опасным блеском:
– Ты без примочек не можешь, Сережа?! Опера там. Глухой, что ли?!
– Опера, – поморщился в раздумье Убей-Папу, икнул, снова попытался взбрыкнуть: – Оперу не планировали! Подлог!
– Сюрприз, дура стрелючая! Чо уши навострил? Держи кружку. Эх, Серега, чудесной ты души человек! Вот намылимся отседова, махнем в Одессу…
– Опера Божественная! – рванулся к двери Убей-Папу. – С меня соцреализм требуют!
– Не мычи! – рассердился едва не уронивший бутылку Зяма. – Приходи вечером в сушилку, там этого реализма до блевотины насмотришься.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61