– Уверен был, гаденыш, поведу его к золоту. Дерзкий мент!
Продолжая рассуждать о профессиональных достоинствах несостоявшегося подельника, приподнял его за борта куртки, прислонил спиной к стене. Заратиади открыл глаза, огляделся.
– Почему не бежим, Боря? – Упоров стряхнул с переносицы мокрый песок. – Кого ждем?
Грека качнуло в сторону, и он едва удержался в сидячем положении.
– Убьешь меня?
– А ты думал?!
Голова грека как-то по-житейски просто повернулась, и Упоров понял – ему предлагается стрелять в затылок, Заратиади ждал…
«Понтуется, падла!» – подумал Вадим, для острастки передернув верхнюю планку ТТ. Грек не шелохнулся.
Упоров вспомнил о старшине, которого на перевале застрелил Пельмень.
– Вот что, Боря, или как там тебя в миру кличут? Куда стрелять, решу сам. Вначале поговорим.
– Не о чем нам разговаривать.
– Дурак! Я никогда в глаза не видел это золото! Подумай: кто бы меня, фраера, допустил к воровской кассе?! И убивать мне тебя не хочется. Ты – на работе. Никто не виноват, что она такая…
Грек все еще сидел, повернув голову затылком к зэку, однако после последних слов искоса глянул через плечо. Должно быть, в каждом из них шевельнулся невраждебный интерес друг к другу. Они уже рассуждали о себе хоть и с болезненным пристрастием, но не без веры. Заратиади спросил:
– Вернешь пистолет?
– Мне был предписан конец при любом исходе дела?
– Да, ты был обречен…
Злость обжигающим жаром стукнула в голову. Зэк вскинул пистолет… Грек и на этот раз сохранил себя в человеческом состоянии. Упоров облизал ссохшиеся губы, перестал смотреть на мушку. Он действительно не хотел убивать. Потом он сказал:
– Мертвому тебе не будет стыдно… Почему Морабели убежден в моей примазке к тому золоту?
– Ворье, – Заратиади с облегчением вытянул ноги. – Среди их авторитетов есть наши люди…
– Они не могли этого знать, потому что этого не было!
Грек улыбнулся открытой, но грустной улыбкой.
– Перестань на меня кричать. Это лишнее… Мы сноса вроде подельников. Надо обвалить шахту. Скажу: не прошли…
– Скажешь – отказался. Наотрез! Я хочу зарабатывать свободу.
Грек почесал голову, осторожно опустил правую руку на печень.
– У меня было предчувствие… Было! Ты мне еще в больнице не показался человеком, у которого ест капитал. Что он – начальник…
– Полковник хотел обеспечить себе шикарную жизнь, тебе – продвижение по службе, мне – пулю в затылок!
– Довольно тасовать прошлое! Я что-нибудь придумаю по ходу дела. Конечно, других векселей, кроме честного слова, у меня нет.
– Кто ложит из воров? У меня тоже есть честное слово…
– Такое не простят. Поимей совесть!
– Разве я не по совести с тобой обошелся? Кто лежит, Борис?
– У вас в бригаде – Гнус…
– За Гнуса знаю. Кто ложит воров?
– Селигер… Но шантажировать меня не надо.
– Выгнил ты, Борис, весь до основания. Людей чувствовать перестал…
Сухо щелкнул предохранитель, пистолет плашмя шлепнулся меж широко расставленных ног грека, Заратиади уронил на оружие напряженный взгляд, поднял его слегка растерянным, когда рядом с пистолетом упал кож в кожаных ножнах. Следом – ремень, горсть пуговиц, отсыревшая карта их несостоявшегося побега…
– В расчете…
Зэк повернулся, пошел походкой независимого человека, забывшего начисто о пережитом в сыром стволе заброшенной шахты. Он не хотел повиноваться даже страху, был освобожден от всех забот о себе.
Только спина сохранила противную самостоятельность, тяжелая ожиданием выстрела…
На следующее утро Лысый собрал бригаду, чтобы сказать:
– Вот новый бугор, ребята. Я его рекомендовал. Администрация одобрила.
Зэки сидели на побуревших от времени гнилых стояках, пуская по кругу толстые самокрутки. Никто даже не глянул в его сторону.
– Слышь, Никандра, он же – припадочный, – сказал Лука, рассматривая дыру в сапоге.
– Ты тоже культяпый, но получаешь нормальную пайку я зачеты тебе идут, как двурукому, – осадил бывшего сапера бугор.
– Воры ем крутить будут. Как хочешь, а мне он – сомнительный.
– Ищи другую бригаду, Лука, с другим бригадиром, – посоветовал, массируя синяк на лбу Упоров.
– Что хочешь сказать?!
– Уже сказал: ты у меня не работаешь!
– Слыхали?! – Лука развернулся лицом к зэкам, соскочил с бревна. – Не успел до власти дорваться, права качает. Хрен пройдет!
– Ты бы тормоза включил, сука! – фиксатый сиделец по кличке Столб отодвинул в сторону Луку и встал перед Упоровым. – Нам в погонах хозяев достаточно. Не то вместо должности ломом по горбу получишь. По роже ты уже где-то схлопотал…
– Не надо паники, Митя. Без тебя я тоже обойдусь.
Тяжелое лицо Столба передернул нервный тик, он поискал глазами свой инструмент. Упоров тоже встал с бревна, что никак не повлияло на Митину решительность: бывший бандит свято верил в свою внушительную внешность и кровавую репутацию.
– Мне не нужны революционеры. Мне нужны пахари, которые нуждаются в досрочном освобождении. Пахать будем только за свободу.
Ответом был небрежный плевок под ноги и соответствующее выражение лица. В такой ситуации, Упоров знал по опыту, слова звучат как оправдание…
Рядом с сапогом Мити, в верхнем бревне, волчьим клыком торчит недавно правленный топор. Солнце лежит на топорище ровным пояском в аккурат по месту хвата.
И рука бывшего бандита расправилась; оттопырен большой палец, четыре остальных прижались друг к другу.
Упоров бесхитростно улыбнулся, расслабил плечи.
На том Митя и купился. Он убрал руку от топора, а секундой позже правый крюк угодил по подбородку доверчивого бандита. Хрясь! И хрип силится освободиться из сжавшегося горла, кадык туго ворочается под кожей пойманным карасем.
– Со мной останутся только те, кто хочет получить свободу по одной третьей.
Вадим выдернул топор из бревна, передал Ключику.
– Прибери, Андрюша, искушение. Я разговаривал с начальником управления Западных лагерей полковником Дочкиным…
– Ты перегрелся, фраер! – хохотнул Семен Палкин. – Это был не Дочкин, а Никита Сергеевич Хрущев. Кому дуру гонишь?!
– Давай, братва, дослухаем! Може, чего умного скажет…
– Чо слушать?! Чо слушать?! – забазлал бабьим голосом колченогий казак.
– Фуфло нам задвигает, сам думает, как отмыться за все свои побеги.
– Думаю, – неожиданно согласился, глянув на красного от натуги казака, Упоров. Его прямое, такое скорое признание несколько всех успокоило. – Отмыться думаю, освободиться думаю. Ну, хотя бы по одной третьей. На хрена, ответь мне, Сеня, я бы впрягался в этот воз? Чтобы от такого баклана…
Вадим показал пальцем на пытающегося приподняться Митю.
– …получить ломом по башке? Надо всем вместе найти выгодный для нас способ жизни и постараться откинуться из этой беды как можно раньше. Вспомни, Андрей, какой у тебя был съем на промывке?
– Пятьдесят пять граммов. Меньше не давал.
– Почти две нормы. А это ленивое животное, – Упоров снова указал на Митю, – снимало двадцать. В общем получается полторы нормы. Это обеспечивает бригаде зачетный коэффициент два. Маловато. Начальник управления сказал: «Будет две нормы – зачеты пойдут: один к трем».
– Круто больно, Сергеич! Да и обмануть могут.
– Начнуть кроить – бросим пахать, и все! Золото им нужно, а не нам с тобой. Мы за свободу работать будем.
– На нарезке шахт две не получатся, бугор!
В этом возгласе – а кричал Семен Палкин – уже было что-то деловое и домашнее. Старый сиделец нюхом почувствовал меняющуюся обстановку, решив на всякий случай не испытывать судьбу.
– Ну, что ты козла доишь, Сеня?! Только отладить все надо но уму и по совести, чтобы не кроить, а работать. Втащить администрацию в наш интерес.
– Упоров сделал движение, словно натягивал на себя вожжи, – тогда хорошее золото в государственный план обеспечит нам хорошее отношение и ларек.
– Половинить начнут!
– Кто?!
– Сам не знаешь, что ли?! Воры!
– Оставь это мне. Следует думать над тем, как заинтересовать администрацию, чтобы без нас ей было трудней. Хозяин пообещал четыре бульдозера на следующий год. Будем нарезать и мыть. Сами.
Они еще пребывали в сомнении, но тут похожий на ласкового бульдога сын австрийского коммуниста Федя Редлих хрипловатым басом обратился к Лысому:
– Пусть скажет Никандра, он нам его сосватал. Будет ли понт с моряка?
Очнувшийся Митя шарил глазами в поисках топора. Никандра обошел его и сел рядом с Упоровым, но на вопрос Феди отвечать не стал.
– Живой, Столбик? – спросил сочувственно бывший секретарь Союза писателей Сидяков.
– Тебе какое дело?! – Митя был огорчен отсутствием топора. – Жаба писучая!
– Что вы, Дмитрий! Мне вас по-человечески жалко, – вспыхнул Сидяков.
– Это точно, – подтвердил косоватый стахановец по кличке Вазелин. – Он усем объявил, что примет тебя в писатели, коли ты после такого тэрца хвост не откинешь. Дал слово – держи! Примай Столбика. Не то мы тя через «Гудок» за обман рабочей массы продернем!
Федя Редлих поймался за козырек кепки Вазелина и надвинул ему на глаза:
– Глохни! Никандра, почему молчишь?
Бригадир что-то пробурчал себе под нос неразборчиво, хотел подняться, но передумал и после минутного размышления начал говорить:
– Я бы с ним работал. Причина первая: он – человек слова. Вторая: лодырь у него за пахаря не проканает. А третье: он не станет кроить за вашей спиной. В нем… зря улыбаешься, Гнус, совесть не отмерла.
– Минуточку, – встал бывший председатель профкома авиационного завода Дорошев. – Слушаю вас, товарищи, и диву даюсь. Доверяете эмоциям стихийного лидера! Вы же, Упоров, насколько мне известно, не располагаете опытом руководящей работы. Дилетант. А беретесь руководить. Лично я…
– Тебя это не касается, – будущий бугор оценил взглядом вислозадого Дорошева. – Тобой руководить не берусь. И еще некоторых посмотрю в работе.
– То есть как это не касается?
– Просто! Не возьму, и баста! Был бы ты любитель, пожалуй, взял. Но ты – профессионал. Работу с обманом путаешь. Это судьба. Это навсегда. И закрой рот!
Петр Николаевич Дорошев рот не закрыл. Он дернул резким движением полы пиджака, говорил, чуть приклацивая челюстями:
– Вы дискредитируете партийных выдвиженцев! За такое надо к стенке ставить! Ваша буржуазная мораль станет известна в компетентных инстанциях!
– Глохни, трумень! – Никандра толкнул Дорошева. – Сидишь за взятки, сука, а хипиш поднял, будто Христа с креста снимал!
– Вижу! Все вижу: бандеровец с бандитом спелись, хотят повести за собой рабочий класс! Товарищи!
Ключик с размаху вонзил перед его сапогом топор в бревно, и оратор мигом замолчал, уставившись на улыбающегося Андрея.
– Здоровая критика до тебя доходит, – Ключик подмигнул Дорошеву. – Значит – не потерянный ты человек. Заходи к нам, как исправишься окончательно. Так, мужики, кто идет пахать с Фартовым? Без Столба с Лукой – единогласно. Ты-то зачем грабку тянешь, аферист? Сказано – не берет!
– Базар окончен. Аида работать, мужики!
Упоров почувствовал прикосновение к плечу и от скопившегося внутри напряжения резко обернулся… перед ним, неловко улыбаясь, стоял однорукий минер Лука. Он был униженно сконфужен и без толку теребил пустой рукав гимнастерки, по-видимому, желая обратить на этот факт внимание нового бригадира. Бывший минер был чем-то неуловимо похож на начинающего нищего перед первой просьбой о милостыне. За ним толклись трое зэков со счастливыми лицами уверенных просителей.
– Нервы вот подводят, Вадик. Износился в трудах да войнах, – начал объяснять Лука. – Ты тож не сахар, так и получилось несогласие…
– Короче можешь?!
Культяпый съежился, как от удара, но все-таки опять запутался в объяснениях:
– Дети… трое их на жинкиной шее, а она одним глазком в могилу смотрит. Силы кончаются. Ты же знаешь – русские бабы, они за ради детей себя не щадят…
– О детях мне не говори. О себе скажи – что надо!
– Слышь, бугор, хай с нами пашет Лука. В обузу не будет, – вмешался в разговор плешивый, с потеками пота на груди зэк.
– Здесь меня знают, Вадим. Увечье мое фронтовое уважают…
Лицо бывшего минера начало терять углы, и по глубоким морщинам по-детски легко скользнула слеза. Зэки, уже сбросив улыбки, закивали бритыми головами, выражая свою солидарность, тени их, плотно прилипшие к красноватой земле, тоже кланялись в сторону тени бугра.
Упоров смотрел на минера и видел, как тысячи таких вот укороченных вечной нуждой патриотов поднимаются в ржавом свете закатного солнца из струпьев окопов, бегут, загребая рваными сапогами уставшую от безделья, жирную землю. Впереди них, на том чудесном вороном коне, отец с обнаженной шашкой: «Ура»! Ему даже показалось, что плачущий Лука сейчас распахнет свой морщинистый рот и закричит это самое «ура!»
Отвоевали себе тюрьмы, лагеря, несчастных детей и жен… Искалеченная наивность. Ты строишь, воюешь, защищаешь, охраняешь и одновременно сидишь в огромной тюрьме с удивительно поэтичным названием – Россия.
– Нет! – говорит Упоров в заплаканные глаза минера. – Два раза не повторяю, но тебе скажу, чтобы ты запомнил: нет!
Чувствует озноб от враз похолодевших взглядов просителен, знает – они не должны видеть твоих переживаний. Все надлежит пережить в себе, спокойно, тогда зэки постоят, пошмыгают носами и, склонив к земле лица вечерними подсолнухами, разойдутся без слов, без угроз. Останется одно лицо с грязными потеками по небритым щекам, глаза, подслеповато моргая, глядят ему в спину с мольбой и упреком…
«Мы все зажгли не ту свечу, – пытается освободиться от груза совершенного зла Упоров. – Целый народ! Вся страна! Потому и потемки нас окружают, живем на ощупь, не пытаясь разглядеть сквозь черный чад: кто там взобрался на верхние нары, чтобы вершить твою собственную судьбу? Откуда они берутся? И ты туда же… за ними, ну зачем?» Вопрос к самому себе таинственно повращался вокруг его головы, давя с ощутимой болью на виски. Потом это слегка озлобленное любопытство сменило другое состояние души: жалко калеку, так жалко, что хочется заплакать вместе с ним. Хочется простить, догнать, обнять, покаяться и получить очищение, всем открыть слепоту собственного сердца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61