Видеть с закрытыми глазами Упоров перестал окончательно, страх его тоже покинул, и он старался не ворошить прошлого, только боль продолжала сопровождать каждое движение. Однажды он подумал – нет нужды жить в таком неловком состоянии, есть нужда его изменить. В общем, как получится. Даже если боль тебя доконает, это все же лучше, чем ничтожество и бессилие.
Первый момент новой жизни едва не стал последним и не положил ей конец. От резких движении внутри образовалось так много боли, что, казалось, она имеет огромный вес и давит им на все органы сразу. Зэк сделал паузу, а когда чуток полегчало, продолжил приобщение к движению. Усмиренные болью помыслы не погоняли тело. Руки легко взлетели над головой и так же мягко опустились на бедра, легкие с хрипом втянули в себя пахнущий железом воздух. Движение повторялось до тех пор, пока не возникало головокружение и не оставалось сил бороться со слабостью.
Он поклялся себе, что не произнесет ни одного слова до того дня, когда отожмется от пола сто раз.
– Сто! – повторил заключенный вслух для пущего самоутверждения и замолчал.
Руки трещали в суставах, полосатая роба прилипала к мокрой спине. Зэк трудился, с воловьим упорством раскачивал себя как человека, готового совершить великий подвиг или великое сумасбродство.
Как– то ночью ему приснилась женщина. Упоров говорил с ней, затем она требовательно обняла его, а он оказался не в силах ответить на ее страсть, сидел с опущенной головой, точно потерявшийся скопец…
– Утрудился, соколик! – ерничала женщина, похожая голосом на ту случайную, оказавшуюся с ним в бане на Хабаровской пересылке. Они так ничего и не успели, помешал настырный дежурный, и женщина явилась в сон, чтобы высказать ему свою обиду. Уходя, она сказала: «Больше не приду».
Зэк проснулся в плохом расположении духа и все пытался угадать, к чему бы ей его тревожить. А гадая, краснел.
В тот день он отжался девяносто раз. Долго не мог подняться с холодного пола…
– Что 753-й? – спросил у старшины Пидорко лейтенант Казакевич.
– Молчит. Так, прикидываю, полгода не разговаривает. Заметил за ем одну странность.
– Я вас слушаю, Пидорко! – поторопил начальник шестого блока.
– Отощал, как гонный волк, а телом вроде укрепился.
– Это все?
– Та еще одна странность, говорить неловко.
– Онанирует? Валяйте, рассказывайте, я ж не девица. Я – ваш начальник и должен знать все о заключенных.
– Зараз подкрался я к глядунку. Та в аккурат было в четверг, да, в четверг, сосед баню топыв. Глянул тихонько, а вин стину кулаком дубасит. Открыл глядунок. Думаю – померещилось. Трохи переждав, шасть ище… Дубасит! Мабуть, умом подался? По времени – пора…
– Есть опасение – может повредить стену?
– Шуткуете, товарищ лейтенант. Таку стену гаубица не пробье. С ума спрыгнул.
– Запретить ему сходить с ума мы не в силах.
– Почему? – искренне удивился Пидорко.
Казакевич улыбнулся и погладил старшего надзирателя по вьющимся волосам:
– Замечательно вам живется, Пидорко. Просто и ясно.
– Та не худо, – заважничал надзиратель. – Нынче кабанчика зарежу, салом вас угощу. Теща скоро уезжае… Жить можно.
– Сверьте поведение 753-го с правилами. Если есть отклонение – накажите.
– Слушаюсь! Нэпрэмэнно накажем!
– Пидорко! – вспыхнул Казакевич, но, взглянув в чистые, как степные роднички, глазки надзирателя, тут же остыл.
– Надежный вы человек, Пидорко: в вас невозможно ошибиться. Кстати, для чего у вас голова?
– Соображать должна! Гы-гы!
– Попробуйте этим заняться, чтобы не беспокоить меня по пустякам.
– Поняв, товарищ лейтенант!
Козырнул старшина и четко замаршировал по коридору. Через несколько минут из торчащей в потолке трубы в камере заключенного номер 753 хлынула ржавая вода. Старший надзиратель открыл глазок, крикнул в приподнятом настроении:
– Охладись, придурок лагерный! Будешь знать, как стену дубасыть! Гы-гы…
Ключ поворачивается в замочной скважине, делает оборот, но почему-то замирает. Он должен повернуться еще раз, и тебе прикажут нести парашу. Девять шагов по желтой кишке безлюдного коридора. Выплеснул содержимое и вернулся в сопровождении молчаливого охранника. Все знакомо. Или войдет старшина, последует команда: «Лицом к стене!» Тебе сунут под колени расшатанный табурет.
– Повернитесь! Руки за спину!
Парикмахер из крымских татар, с лицом, на котором плясала старая ведьма, будет крушить тупой бритвой недельную щетину. Кажется, татарин специально не точит ее: ему нравится наблюдать за мутнеющими от боли глазами клиентов. Садист!
Он ничего не угадал.
– Лицом к стене! Смирно!
За спиной шелестят бумаги, голоса звучат по-деловому, без сильных интонаций. Должно быть, большое начальство.
– Где карточка 753-го?
– У начальника тюрьмы, товарищ генерал.
– Пусть Челебадзе принесет ее сам.
– Слушаюсь, товарищ генерал!
Шаги усыхают за дверью. Кто-то задержался. Кажется, Казакевич. Он говорит – голос его не всегдашний, а ближе к человеческому:
– Не шевелитесь, Упоров. Вы находитесь здесь, как шпион. Постарайтесь корректно объяснить генералу. И забудьте наш разговор.
Дверь встала на место. Ключ сделал положенные обороты. Заключенный прижался лбом к стене и немного погодя сообразил – у него появился шанс. Неужели?! Он стал потным, словно стоял перед огнедышащей топкой и жар обнимал его огнедышащим вихрем.
– Ну, Господи…
Потер виски, пытаясь восстановить душевное равновесие.
– Стоять смирно!
– Зураб Шалвович, доложите ситуацию по 753-му.
Челебадзе помедлил, наверное, нарочно, чтобы дать понять всем – его не пугают генеральские погоны. Он начал говорить чуть с юмором, как за обеденным столом:
– По картотеке он – шпион, но по жизни – дурак. Верно я говорю, 753-й? Молчит восьмой месяц, стену кулаками бьет…
– Давайте по существу, Зураб Шалвович, – перебивает генерал.
– Можно по существу. Казакевич, расскажи генералу об этом подонке. Одни хлопоты с ними, понимаешь!
– Слушаюсь! – щелкает каблуками начальник шестого блока. – Статья 58 прим. пункты 17 и 19. Провоз из Америки нелетальной литературы. Три тома Есенина, два тома Ницше и Бунин. Контакт с иностранными гражданами. И последнее – избиение начальника режима парохода «Парижская Коммуна».
– Чекиста ударил! – кончик хищного носа начальника тюрьмы лег на щетку подкрашенных усов. – Такое должно караться высшей мерой!
– 753-й, кругом!
Заключенный повернулся и увидел, что генерал похож на корабельного повара с «Парижской Коммуны», у которого не было даже имени, потому что все, включая замкнутого испанца капитана, звали его Егорыч.
Генерал тоже был слегка кособок, но особенное сходство проявлялось в положении широко поставленных глаз, страдальчески распахнутых и одновременно грустных.
Еще он чуть-чуть смахивал на больного ребенка.
– В чем выражался ваш контакт с иностранцами? – спросил генерал.
– Боксировал с чемпионом Лос-Анджелеса, без ведома капитана.
– С негром?! – грузный Челебадзе сразу же оживился и, забыв про генерала, ехидно переспросил: – Хочешь сказать, что дрался с негром?
– Я нокаутировал его, гражданин начальник.
– Ты?! – у Челебадзе испортилось настроение. – Он что, больной был? Ты кого хочешь обмануть?! Чемпион Лос-Анджелеса!
– Ну и что? Я сам был чемпионом Тихоокеанского флота.
Челебадзе покрутил мягкой, как подушка, ладонью у виска, словно ввинчивал лампочку, но не нашел нужных для выражения своего состояния слов и, тем раздосадованный, крикнул, багровея плывшим лицом:
– Повернись к стене! Какой подлец! Нет, вы посмотрите, товарищ генерал: страна его боксу учила для защиты Отечества, а он чекиста… челюсть сломал! Что он тебе – негр, что ли?!
Генерал молча глядел над головой начальника особой тюрьмы, и тот вдруг осознал, что у генерала есть что доложить там, в Москве, потому-то он такой неприступный. По Челебадзе было известно и другое: пока его полковничьи погоны весят больше генеральских.
Только зачем весь этот сыр-бор? Лучше решить дело миром…
– Много накопили хлама, товарищ полковник. Место этого уголовника – в колонии строгого режима!
Голос генерала прозвучал сурово, но все же начальник тюрьмы уловил в нем внутреннюю дрожь от неполной решительности. Желание и возможности явно были не согласованы. К толстому грузину тотчас вернулось прежнее благодушие:
– Дорогой, враги народа не грибы, я их не собираю. Мне их присылают такими, какие они есть.
– Существует инструкция! Ее надлежит неукоснительно выполнять!
– Много чего существует. Но мало еще людей тщательных, преданных делу товарища Сталина. Они позорят звание советского чекиста!
Отработанную фразу Челебадзе говорил всем проверяющим, всем подчиненным, которых отправлял в командировку, чтобы без лишних нервных издержек переспать с их женами.
– Вот недавно звонил Лаврентий Павлович. Спрашивает: «Зураб, ты куда Алиева девал?!» Ну, этого, который хотел стать над партией.
«Зачем они говорят при мне? – с тревогой думал заключенный. – Неужели я уже списан? Или привычка не замечать заключенных. Все равно не к добру такие разговоры…»
Зэка потрясывал легкий озноб. Генерал мельком взглянул на Упорова, сохраняя во взгляде то же незлобное выражение, с которым появился в камере, и, не обращая внимания на жестикулирующего грузина, шагнул за порог.
– Дорогой, – донеслось уже из коридора. – Я живу в мире со своей партийной совестью.
– Как же отец Макарий?
– Вах! Бах! Сплетни!
Заключенный номер 753 не знал, что Зураб Шалвович исповедуется в 47-й камере у отца Макария и это стало предметом разговоров и поводом для доносов.
Заключенный думал о своей дальнейшей судьбе, и когда за спиной раздался голос Казакевича, вздрогнул от неожиданности:
– Вы что, на самом деле побили негра чемпиона?
– Я же сказал, гражданин начальник, – нокаутировал в четвертом раунде.
– А начальника спецотдела?
– В первом…
Казакевич хохотнул и прикрыл дверь.
– Устать!
Крик бьет по расслабленным нервам. Заключенный не сразу находит себя в реальном мире. Цепкая рука старшины сдергивает его с нар. Шлеп! Удар плашмя о цементный пол приводит Зэка в чувство, но человек еще лежит у яловых сапог надзирателя сырой тряпкой.
Притворился.
– Устать! Сказано!
Пидорко кричит для повышения чувства собственного достоинства. Он вкладывает в крик скрытую ярость за перенесенные от начальства оскорбления и желание еще раз убедиться, что кто-то стоит ниже. Старшина, в сущности, не такой уж злой человек, просто жизнь его украшена единственным для души удовольствием, и если его можно получить так легко, почему нет?
– Слушай сюды, 753-й! Ну, чо чухаешься?! Ушибси, цаца! Уразумей – каково хорошим людям от твоих кулаков! Тебе велено отсель убираться. Хватить жировать на дармовых харчах! Ты даже враг-то не настоящий! Туфтовый вражина! Вещи с? Годы повергайся. Спеленаем тебе крылышки.
Наручники лязгают с тупой уверенностью собачьей пасти.
– Выходи!
В коридоре ждет Казакевич. Тонкое лицо лейтенанта коробит полусонная гримаса недовольства: рано подняли. Он вяло отбрасывает гибкую плеть руки, указывая направление зэку.
– Не оборачиваться! По сторонам не смотреть!
Прямой желтый тоннель покрыт литыми щитами в рубчик. Двери камер слегка утоплены в стене. Коридор напоминает гнойный свищ в каменном теле тюрьмы.
753– й уперся взглядом в жирные лопатки шагающего впереди надзирателя. Неокрепшие после сна ноги шаркают но неровностям цементного пола. Шаги Казакевича звучат, точно на параде, четко, и заключенный мучается желанием подстроиться под этот шаг. Начинает задыхаться от дурацкого напряжения и столь продолжительной ходьбы.
Бум! Бум! Бум!
Ударный звук подбитых каблуков стаптывает мозг, и тело начинает слегка покачивать в стороны. Наконец лопатки идущего впереди надзирателя замерли. Заключенный с хрипом втянул в себя воздух.
– Стоять!
Условный стук в квадратное оконце. Глаза из открывшейся амбразуры осмотрели всю группу.
– Номер?
– 753-й!
– Упоров Вадим Сергеевич?
– Так точно!
Его лицо сверено с фотографией. Дверь ушла в желтую стену почти бесшумно, и забытый запах извести напомнил о доме детства. После стальной коробки камеры комната показалась огромным залом, и каждый предмет на фоне свежевыбеленных стен смотрелся с поразительной четкостью.
В центре небольшой, обтянутый дерматином стол, рядом с ним – кудрявый лейтенант с погасшей папиросой во рту. На скамье, что у самой стены, сидел уже переодетый заключенный с типичной уголовной рожей, которой он всячески старается придать скорбное выражение. По обеим сторонам зэка – два охранника с автоматами. В левом углу, почти напротив стола, – поставленный на попа гроб, который создавал настроение торжественности, какой-то недоговоренности, словно сейчас должен появиться его будущий жилец или хозяин.
Упоров не успел додумать до конца эту деталь.
– Распишитесь здесь, товарищ лейтенант, – дежурный ткнул пальцем в раскрытый журнал.
Вадим натянул пахнущие прогорклым жиром ватные брюки, широкую, но без пуговиц, телогрейку. Сапоги были стоптаны внутрь, ноги болтались в них, сдирая кожу о жесткие ранты. Он поднял на дежурного глаза.
– Чо копаешься, мудило?! На вот, да побыстрей!
Дежурный бросил ему две скрипящие от грязи и пота портянки.
– Треножить будете?
Из– за спины Казакевича вынырнул вездесущий Пидорко, весело заворковал:
– А як же! Цен вот дюже бегучий. Давай сюды, 753-й!
– Он уже не 753-й, – поправил веселого надзирателя Казакевич, несколько раздосадованный его действиями. – Он – заключенный Упоров Вадим Сергеевич.
– Ишь ты, подлюка, фамилию заработал. Все одно стреножим! Хлопцы, где ваши обручальные колечки? Сейчас мы их, шакалов, повенчаем.
Носатый конвоир стряхнул сон, молча достал из рюкзака кандалы.
– Ну, теперь я за тебя спокоен, гражданин баклан.
И повернувшись к сидящему со скорбным выражением лица зэку, приказал:
– Встань, мерин!
Лицо зэка начало розоветь. Он, поменяв скорбное выражение на злую гримасу, ответил грубо:
– Ты меня не выкладывал, мусор вшивый!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61