– Что тебе известно за вагон, в котором опалялся Идиот?
– Идиот?! – звук разорвал слипшиеся губы звонко и пискляво. – Он – жертва милицейского произвола.
Их было трое, а наводил грек…
– Ясно. Вылазь, иди сюда, дубина! Кричишь на всю зону.
– К вагону я тоже имел приглашение.
– Чего ж не подписался?
– Дал согласие на другую работу. С ним пошел Канцлер, а он такой легкомысленный, чуть что – сразу стреляет. Я с такими не вожусь.
– Хватит хвалиться-то! Скажи лучше – как к ним грек втерся?
– Диму спросить надо: он привел. Но, думаю – плохого не возьмет. Дима – битый. Пил мало, а значит не дурак. Одно меня смущает – их какие-то железнодорожники постреляли! Не стыдно, если б настоящий чекист, с орденом, а то голь беспартийная!
– Ох, Олежка, – улыбнулся Дьяк. – У тебя язык с членом на одной жиле болтаются. Сядешь с тем греком играть. Пощупаешь иноземца. Не балаболь попусту. Подогрей… Тьфу ты! Остарел совсем: лошадь лягаться учу. Иди. Досыпай!
И повернувшись к Упорову, облизал с ложки мед, после сказал:
– Такие дела, Вадим. Ты, случаем, не бежать с ним собрался?
Вопрос был задан вскользь, без навязчивого интереса, но бывший штурман знал: по-другому о вещах серьезных здесь не говорят.
– Собрался, – ответ был таким же спокойным, как и вопрос, что понравилось вору, хотя своего удовольствия он ничем не выдал. – Только меня что-то держит внутри, а что – понять не могу…
– Бегал уже, то и держит. Подумай еще, Вадим. Желанья, они часто неуместны бывают от глупых страстишек. Давай еще медку отведаем, пока Соломона нету. Умен Соломон! Знаешь, за что устроился? Подворовывал книжечки ценные да разные ксивы темные. Со стороны не подумаешь…
– Он, может, и умен, мне от того не легче…
– Потерпи, потерпи. Чой-то там, за зоной, происходит. Сталина трюмят. Все им содеянное оказалось противным ленинскому курсу партии. Одного в толк взять не могу: что ж она – лошадь слепая, партия эта?! Не видела, куда ее ведут? Еще народ за собой тащила, сука…
Перед разводом случилась заминка: начальство задержалось, и, пользуясь случаем, капитан Сычев, о ком ничего худого по зоне не ходило, подошел к заключенному Дьякову с вопросом:
– Староста, почему ваши люди не присутствовали на политинформации? С приказом начальника лагеря были ознакомлены все.
– Во-первых, гражданин начальник, – примирительно улыбнулся Никанор Евстафьевич, – это не люди, а воры, они скоро отомрут сами. Во-вторых: политику знают назубок. Слышь, Крах, кто такой гражданин Хрущев?
Зэк цыкнул зубом, оглядел капитана, как неисправимого двоечника опытный педагог:
– Верный ленинец, борец за дело мира и торжество коммунизма! Специально вылез из шахты, чтобы занять место на капитанском мостике.
– Как? – счастливым голосом спросил капитана Сычева Дьяк. – Радио не надо. Газета такого не придумает.
Капитан усмехнулся, не теряя ровного тона, предупредил:
– Советую, заключенный Дьяков, не путать в дальнейшем приказ с приглашением. Будете наказаны.
– Не сомневайтесь, гражданин начальник: в следующий раз мы вам такое расскажем, про что и Никита Сергеевич не знает.
Сычев слегка покраснел, но в это время его окликнули:
– Гражданин начальник, вопрос позвольте задать? – над строем поднялась короткая, сильная рука.
Капитан глянул и увидел Хряка, чья всегда наглая рожа на этот раз выражала, нет, даже требовала сочувствия. Ничего хорошего от Хряка Сычев ждать не мог, потому кивнул Подлипову:
– Разберитесь, старшина!
И отошел от строя настолько, насколько его отпустило любопытство, принялся разминать пальцами папиросу.
– Чо надо, Свиньин? – зарычал Подлипов. – Если в карцер собрался – пиши заявление.
– Вопрос серьезный, гражданин начальник. Жизнь вот собираюсь начать новую. О партии думаю. Пока плохо, но надеюся.
– Спрашивай! – приказал Подлипов с угрозой.
– Ну, дойдем мы до сияющих вершин, ну, залезем на самую высокую макушку. Дальше что?
– Дурак! Будем жить при коммунизме. И плевать сверху на капиталистов.
– Вас куда девать, гражданин начальник?
– Меня? – старшина не потерялся. Был готов и ответил с холодной усмешкой: – Я, Свиньин, тебя и при коммунизме охранять буду. В зоопарке. А пока мы его построим, посидишь в карцере. Трое суток! Все! Откроешь рот – добавлю!
– Ежели ему «Интернационал» спеть хочется, тогда как?
– Дуплетом будете петь. Ключников. Тоже, наверное, попоститься захотел?
– Поститься? – Ключик замотал головой. – Упаси Господи, гражданин начальник. Я же – атеист.
– Что еще за масть объявилась? Почему не знаю?!
– Атеист, гражданин начальник… как бы вам проще объяснить. – Ключик сунул в рот палец и закатил глаза, а капитан Сычев подошел на шаг ближе, едва скрывая улыбку.
– Педераст неверующие – подсказал Жорка-Звезда, – Чо объяснять, когда любой грамотный человек знает.
– А! – обрадовался Подлипов. – То-то я смотрю, у тебя походка изменилась.
Ключик покраснел, принялся оправдываться беззлобно и как всегда лениво:
– Георгий шутит, гражданин начальник. Со мною все в порядке, походка от голода такая. Вы-то сами член партии?
– А то как же?! На такой пост всякого не поставят. У меня стаж с войны.
– Значит, и вы – атеист…
– Замолчи! Трое суток! А ну, подравняйсь! Вам только дай волю. Кого угодно из себя выведете. Атеисты, мать вашу так!
Упоров не прислушивался к разговорам, даже о побеге думалось без прежней страсти и интереса. Он смотрел мимо шевелящегося рта старшины, мимо расхохотавшегося капитана Сычева в сторону уходящей к горизонту чахлой колымской тайги, а видел тихую бухту и застывшую белую яхту. Члены экипажа совсем не похожи на тех, кто его окружает, просто люди, каких любит море: спокойные, сильные, без тайного умысла в глазах.
Медленно, грациозно, точно лебедь, яхта отходит от искусанного морской водой гранита пристани. Он без сожаления наблюдает за береговой толчеей, исчезающей из его новой жизни.
– Поднять паруса! Лево на борт!
– …Ты что, Упоров, глухой, чо ли?! – старшина Подлипов рассержен. – Пошли со мной! Спит стоя, лошадь!
– Яхту видел белую, – сознается зэк, – Кстати, куда мы идем?
– Ты хотел знать – куда тебя ведут? Начальство затребовало. Опять что-нибудь натворил или хочешь натворить. От тебя ничего другого не дождешься.
Подлипов достал из кармана спичку и, ковыряя в зубах, продолжал рассуждать:
– Забавный вы народ: каждый хуже говна, а мнит о себе, как о человеке. Помню, политические решили день рождения Маркса отметить. Собрались в кучу, говорили за бессмертное учение, потом один, злой такой, желтый, будто из задницы вылез, говорит – давай «Капитал» почитаем. И просят своего, как вроде секретаря ячейки, хоть и беспартийного: «Принеси-ка, Поликарпыч, „Капитал“, освежимся партийной мудростью». Поликарпыч икру заметал. Туда – сюда! Они все нахрапистые, принципиальные. Требуют! Выясняется – Поликарпыч двинул тот «Капитал» Копченому, а Копченый засадил Жорке – Звезде. Накрылся, одним словом, «Капитальчик». Били Поликарпыча. А ведь гнул из себя железного большевика. Сталину писал, мол, жертва – он. Ты, Упоров, ручки-то – за спину. Беседа – беседой, порядок – порядком.
– Спасибо за науку, гражданин начальник.
– Да чо там, – засмущался не ожидавший такого ответа Подлипов и, расправив под ремнем гимнастерку, добавил: – На то и поставлены, чтоб вас на путь наставлять.
Начальство знает все. Есть такое начальство, которое не только все знает, но и кое-что соображает, а главное – делает. Упоров не догадывался, что именно с таким начальством ему придется столкнуться. Сперва он подумал – буду крутить дело с грузом, и был сбит с толку неожиданно приятным предложением:
– Садитесь!
Команда поступила от полковника с холеным лицом и бакенбардами, придающими ему сходство с героями Гоголя. На вид полковнику было лет пятьдесят. Впрочем, когда постоянно видишь перед собой изможденные лица потерявших возраст людей, судить о возрасте тех, кто находится на другой ступени жизни, сложно. Скорей всего, полковник – много старше. Несомненно другое – он был главным в просторном, отделанном под мореный дуб кабинете начальника лагеря.
Упоров сел. От непривычной мягкости и удобства обтянутого коричневой кожей стула почувствовал себя беспомощным, а запах одеколона «Красная Москва» сразу выделил его собственный запах, оказавшийся до тошноты неприятным.
"Должно быть, они нюхают тебя, как кусок падали.
Живой падали"! – зло подумал зэк, перестав принюхиваться, даже испытал что-то похожее на превосходство в кругу одинаково пахнущих людей он был сам по себе.
Полковник с бакенбардами отодвинул желтую папку, переместил взгляд на заключенного. Ощупью, белой ладонью без мозолей нашел золотой портсигар, достал папиросу, и сразу перед ним загорелась немецкая зажигалка расторопного Морабели. Он прикурил, продолжая рассматривать зэка через голубоватый дым.
– Вы действительно не принимали участия в убийстве старшины Стадника?
«Как же, как же, гражданин начальник, лично треснул в солнечное сплетение!» – протащил сквозь себя чистосердечное признание зэк и ответил, насупившись:
– Нет. Не принимал.
– Ваша мать была пианисткой, отец – боевой командир?
– Да, гражданин начальник.
– Что вас толкнуло на побег?
– Желание быть свободным.
Упоров заметил – из всех присутствующих нервничает один Морабели. Начальник лагеря стоит с отсутствующим видом у окна, рассматривая свой новый «газик».
Но зэк чувствовал – Губарь все контролирует и именно от него зависит результат разговора.
– Ограбление кассы было вам совершенно необходимо?
– Смалодушничал, за что и получил.
– Грехов много… хотя первопричина вашего заключения сегодня выглядит уже не столь убедительно.
Сказано так внезапно, что у Вадима перехватило дыхание.
– … Далее, что меня настораживает, следует целая вереница правонарушений.
Раздался стук в дверь, знакомый голос за спиной попросил разрешения войти.
– Заставляете себя ждать, Оскоцкий!
– На лесосеке – два трупа. Есть подозрение…
– Я не требую объяснений. Тем более в присутствии заключенного. Констатирую факт. Садитесь.
Полковник поправил прическу и продолжил как ни в чем не бывало:
– Возьмем хотя бы случай нападения на плацу на начальника режима. Возмутительно! И непонятно…
– Простите, гражданин начальник. Меня посылали на верную смерть, в зону, где мне хотели отрубить руки. Решил облегчить своими действиями задачу администрации.
– Ну-ну, если можно, подробней.
– В тюремной бане защитил женщину, после чего суки постановили на своей сходке отрубить мне руки. Очаева они же зарубили, значит, не зря обещаются…
– Бросьте вы строить из себя паиньку, Упоров! – решительно поднялся подполковник Оскоцкий. Его никто не остановил. – Речь идет о драке в бане из-за дочери белогвардейского генерала Донскова, казненного после войны в городе Харбине. Девица вполне достойна своего папаши. Мерзкое падшее существо. За лекарство для таких вот типов сожительствовала с доктором За ком.
– Этот горбун? Интересно!
– Позорная история! Заключенная Донскова отправлена в Озерлаг с соответствующей характеристикой. Что касается заключенного Упорова, мы располагаем оперативными данными о его связи с воровскими группировками…
– Можете говорить об этом в прошедшем времени. С ними будет покончено. У вас что-нибудь есть, Важа Спиридонович?
Грузин смотрел так, словно не слыхал вопроса, просто рассматривал зэка, испытывая при этом сожаление, а может быть – презрение. Говорить начал, медленно расставляя слова:
– Заключенный Упоров жестоко поскользнулся. Но не сам!
Морабели энергично крутнул головой, дополнив выразительный жест движением руки.
– Ему дали подножку воры. Обычный прием подонков… Он этого не хочет понять. Или понимает, но боится. Я с ним беседовал, сказал ему: «Пришел твой черед думать о собственной судьбе, Вадим!» Обещал поддержку. Могу повторить еще раз: думай! Отдел по борьбе с бандитизмом готов оказать помощь каждому, кто сознательно встал на путь исправления. У меня все, товарищ полковник.
– Красиво сказано, Важа Спиридонович, – с нескрываемой иронией произнес полковник в бакенбардах, многозначительно оглядев всех участников беседы, кроме замкнутого зэка. – Но какую-то надежду вы видите. Главное, он – человек не пропащий. Мы правильно пас поняли, Важа Спиридонович?
– Совершенно верно, Василий Пантелеймонович! Надежда есть.
На этот раз начальник отдела по борьбе с бандитизмом был не столь артистичен, чем слегка развлек повернувшегося спиной к окну Губаря.
Настороженный зэк видел – их единство существует только в словах, на самом деле все они думают иначе, чем говорят, а уж об отношении к нему рассуждать не приходится… Морабели он нужен для того, чтобы найти путь к грузу, подполковник Оскоцкий просто хочет уничтожить строптивого заключенного, неясно только с полковником в бакенбардах, да с Губарем. В этот момент Василий Пантелеймонович встал из своего глубокого кресла, обращаясь к начальнику лагеря Крученый:
– Вы что-то хотели сказать, Остап Николаевич?
Губарь улыбнулся одними бескровными губами, давая понять Василию Пантелеймоновичу, что хорошо отнесся к его приглашению на разговор, и, ткнув пальцем в сторону зэка, категорически заявил:
– Он – лучший проходчик в лучшей бригаде. Голова у него работает. Скажу откровенно: после освобождения Лысого другой кандидатуры на место бригадира не вижу. Состав бригады увеличен в два раза. Работать она должна по-новому. Вы знаете, как?
Он ответил почти механически:
– Знаю, гражданин начальник.
А немного подумав, добавил спокойно и рассудительно:
– Перед каждым должна стоять личная цель, тогда возможна большая общая польза.
После этого подполковник Оскоцкий скептически хмыкнул, хрустнул ухоженными пальцами и сказал:
– Кулацкая философия. Другого не ожидал.
Но Губарь сделал вид, что не услышал замечания начальника режима, только немного затянул паузу перед тем, как высказать свое отношение:
– В сути верно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61