Надеюсь, инстинкт самосохранения подсказывает – Никанора Евстафьевича не стоит перегружать излишней информацией?
– Он мне подсказывает, – подтвердил догадку бригадира Голос. – У гражданина Дьякова развит индивидуальный творческий эгоизм и, кажется, наш уважаемый…
– Короче! – напрягся Упоров.
– Короче нельзя. Я не знаю, что он успел натворить, но майор Рогожин при его имени неловко морщился.
– Обыкновенная профессиональная зависть? – немного успокоился Упоров. – Они же оба – политруки.
– Уж поверьте моему чутью – дурак не умеет прятать настоящие чувства. Они настоящие.
– Старая калоша! Наверняка хочет откинуться хорошо упакованным.
– Кто не хочет иметь надежные виды на будущее? – пожал плечами Соломон Маркович. – Человек бессилен перед искушением. В нем нет того духа, способного преодолеть…
– Обходитесь без обобщений, профессор. – Глаза бригадира потеряли тепло. – Он кроит в самый неподходящий момент! Хотя бы из вежливости мог пригласить нас в долю…
– Это поступки из будущей эпохи зрелого социализма, когда в доле будут все. Вы в ней жить не собираетесь, поэтому давайте спать.
– Согласен, – зевнул бригадир, но, вспомнив о чем-то важном, предупредил Волкова. – Соломон Маркович, меня страховать не надо. Управлюсь.
– Как скажете, Вадим Сергеевич. Я бы не рискнул в одиночку – к этим людоедам. Впрочем, каждый имеет право на свой собственный способ существования. Рискует за свой счет…
Последние слова Упоров не расслышал. Он спал.
В рабочую зону они шли рядом. Отец Кирилл говорил, а бригадир слушал его вполуха, находясь во власти собственных мыслей.
– …То были союзы, созданные самим Господом, и подвиги любви, Им освещенные. Но как часто в наше лихое время страсть и легкомыслие берут верх над трезвым благоразумием. Таким союзам уготована жизнь ночного мотылька над горящей свечой: сгорают, осыпая души супругов пеплом разочарования. В вашем союзе вы – взрослый, трезвый муж. Муки, пережитые вами в каторжном обществе, не могут служить оправданием будущей ошибки. Отрекитесь от плотского эгоизма и вместо земной, по-человечески понимаемой выгоды, примите Совет Божий, ниспосланный вашим сердцем…
– Она ждет меня седьмой год.
Монах наклоняется, поднимает с влажной земли насаженную на березовую ручку совковую лопату, не торопясь осматривает инструменты, только после этого спрашивает:
– Когда назначено венчание и где такое возможно/
– В клубе. Сегодня. Во время репетиции.
– Мудрено придумали. Ну да сочту за честь благословить ваш союз.
– Я знал, что вы нам не откажете.
С тем бригадир уходит, польщенный его смирением Тихомиров кланяется ему уже в спину.
…Бригадир идет по косогору отвала туда, где зэки начали строить теплушку для нового полигона. Зона тянулась все дальше и дальше к ручью Надежды, что журчал у подножия гольца с названием Лисий хвост.
Там, по словам геологов, «золота хоть лопатой греби».
Ему плевать на то богатство. Оно администрацию волнует: ордена, звания, слава. И это тоже козырь в твоей игре, если каторжный срок перешагнет предел ожиданий…
Вадим шел, не разбирая дороги, через низкий кустарник, цепляющийся крючьями веточек за кирзовые сапоги. Куски черной грязи отскакивали в разные стороны, оставляя за ним грязно – зеленый след.
Его отвлек запах свежеспиленного леса, а уже потом – голоса. Шестеро зэков, стоя перед невозмутимым Ольховским, размахивали руками и произносили бранные слова. За их спинами лежали ошкуренные штыковыми лопатами бревна. Охранник, в расстегнутой до пупа гимнастерке, сидел на лесенке в обнимку с автоматом, лениво наблюдая за перебранкой.
– Сказано двойной, так оно и будет, – говорил, не обращая внимания на угрозы, Ян Салич. – Нам здесь зимовать.
Упоров на ходу спросил у Ольховского строгим голосом:
– Кто отказывается выполнять ваши задания?
Пособник гестапо осмотрел стоящих перед ним зэков, кивнул на новенького уголовника с крупными масляными глазами что-то вспоминающего кота.
– Вот этот гражданин замутил всю поганку.
– Он не умеет обращаться с вором, бугор, – ласково произнес «гражданин, замутивший поганку». – Двойную работу делать даже по инструкции не будем. Хрен пройдет, фашистская морда!
– У меня пашут, а не блатуют, – сдерживая гнев, объяснил Упоров.
– Ой! Ой! Ой! Какой большой хозяин. «У меня пашут!» Семена Гладкого вся Колыма знает, и никто с ним не ссорится. Запомни это, Фартовый!
Упоров побледнел. И тогда стоящий за спиной Гладкого Миловиден, подняв с земли лиственничную доску, без суеты опустил ее на голову новенького. Звук получился тугой, отозвавшись в ушах каторжан глухим
– Что это с вами, мужики? – спросил бригадир, посторонившись, чтобы не мешать падать разом обмякшему Сене Гладкому. – Завтра к вечеру не будет теплушки, останетесь без зачетов.
– Эй, Упоров! – крикнул с вышки сонный охранник. – Живой тот блатюк или на вахту звонить?
– Тебе, попка, лишь бы хипиш поднять.
Бригадир носком сапога повернул обслюнявленное лицо Гладкого. Сероватые веки вздрогнули, вяло сползли с глазных яблок. Глаза мутные, бездумные, смотрят мимо в высокое небо, а нижняя губа отвалилась на подбородок.
– Дышит. Полейте его водичкой, ребята.
– Зачем?! – искренне удивился Баловник. – Доской по жопе стукнем – мозги в голову вернутся. У него же прямое сообщение. И не вор он вовсе, яин – нет.
– Полейте, сказано! Как очнется, пусть начинает пахать или канает отсюда по холодку!
Упоров обошел Гладкова, зашагал дальше, слыша, как кто-то за его спиной мочился на оглушенного зэка.
«Не сдохнет, – подумал бригадир, испытывая некоторое опасение. – Сдохнет – так мент все видел. Не стоит ломать голову. Иди оно все к черту! У тебя сегодня – свадьба. Пусть душа отдохнет».
Зэк знал – душа у него есть. Сделанное в замке открытие не принесло ему, однако, облегчения. Он стал думать о Земле, как об инкубаторе, где Господь наладил производство душевного материала для своих космических целей. Нет стихийного расставания души с телом.
Все предначертано, случается по непознаваемому замыслу Востребователя. Позвал – и они, души, потекли пузырьками сквозь толщу атмосферы в тайные закрома. Без сопротивления, в блаженном неведении, сплошным потоком бывших смыслов, обессиленных Волей самого Создателя до самопокорнейшего состояния. Война. Преступлений больше. Мир. Потом замедляется иссякает, просто накапливаются силища до новых глобальных разрушении. На сегодня тебе ясно одно – до гроба и за гробом тебя ведет чужак Воля. Стоит ли заплетать извилины в косички, заботясь о своей судьбе? Ты – материал здесь, ты – материал там. Твоя моральная аттестация никого не интересует, отец Кирилл – существо более доверчивое и потому более, обманутое, чем ты. Не надо ему верить. Верить только в себя!
Такой вариант защиты от постоянного беспокойства по поводу своего неопределенного существования на этот раз сработал не так уж плохо, и он распахнул двери кочегарки в состоянии душевного равновесия.
…Все получилось так неожиданно, что Роман Билеткин, возглавлявший в свое время на Крученом беспредел, зло плюнул под ноги и спросил:
– Кто нас вложил, Фартовый?!
– Кому ты нужен, такой важный революционер?!
Из семи присутствующих на сходняке бригадир Билеткин выглядел наиболее внушительно, если не сказать – устрашающе, чем частенько пользовался для утверждения собственного авторитета.
– У нас свой базар, Вадим, – попытался смягчить разговор Степан Есаулов, но схитрить до конца не сумел и убрал глаза от пристального взгляда Упорова.
– Гони кому-нибудь другому: базар – за меня, но без меня.
– Раз знаешь – садись! – предложил в жесткой форме седой Роберт Силин, катая слова, будто они сделаны из тонкого железа и слегка скрежещут. Руки его устало лежат на впалой груди, связанные вялым узлом. Вся его сгорбленная фигура известного в прошлом вора к ссоре не располагает.
– Мы тебе в глаза скажем. Духу хватит. А попрешь буром супротив опчества – убьем на законном основании, как общеизвестного баклана.
Сидящий в углу хозяин котельной Трибунал убрал от уха ладонь, оглядел всех присутствующих настороженными глазами. Затем тихонько опустил грязные ноги в валенки с галошами.
– Куда мылишься, царская вошь?! – подметил беспокойство Новгородова Билеткин.
– До ветру, Тимофеич.
– Отседа никто не выйдет, покамест мы свои делишки не обговорим.
– Прикажите – в карман нужду справлять?
– В уголок, как все люди делают. Я так соображаю – ты нас вложил, Трибунал. А?!
– Такого за мной, господа каторжане, не водилось вот уже полвека, – не сробел Новгородов, почувствовав возможность красиво умереть на людях. – Пусть сам скажет…
– Скажет, когда спросим, – заговорил явно не с добором Саня Еневич по кличке Экономист, возглавивший сучью бригаду после того, как Зоха ушел этапом на Ангарлаг строить большую химию Сибири. – Ты рекорды ставишь – нам глаза колют. Просили тебя остепениться? Просили. Перед ментами ришешься. За Дьяка прячешься, ёра! Завязывай с рекордами, иначе зарезать придется. Как соображаете, бугорки?
– Толковое предложение! – поддержал Еневича Билеткин. – Для начала можно зубы вырвать, чтоб не казал по каждому случаю, вошь!
«И эта душа, этот смысл потечет с тобой в накопитель Господа? Что-то тут не совпадает даже с обыкновенным здравым рассуждением. Ты блудишь, парень…»
Упоров посмотрел на Билеткина с уничтожающим равнодушием, как посмотрел бы член Политбюро на третьего секретаря райкома, ничего не сказав в ответ. Его молчание подействовало отрезвляюще на тех, кто начинал заводиться.
– Слышь, Роман, – окликнул Билеткина Есаулов, – Вадима на забоюсь не возьмешь.
– Никак взад пятки навострил?! – Еневич подошел к Есаулову.
– Осторожней на поворотах, Саня!
– Иди сюда, ухарь! – Упоров уже стоял в углу кочегарки, держа в руках короткий лом для чистки топки, и голос его звучал насмешливо. – Грохну первым.
За спиной бывшего штурмана в невидимом скрещении сошлись две стены. Чернота спрятала их пересечением, да и наличие самих стен скорее всего было умозаключением, чем зримой реальностью.
Лом подействовал на всех умиротворяюще. Трибунал все-таки сунул ноги в валенки, предложил:
– Никанора Евстафьевича крикнуть прикажете?
– Не надо, – улыбнулся старику Упоров, – я пришел выслушать своих товарищей по каторге, сказать – их пытаются использовать, как гончих псов. Билеткин, сучий потрох, толкает вас по своей всегдашней привычке к крови. Еневич голосовал за то, чтобы мне отрубили руки. Нас гнут менты, мы режем друг друга по натырке вот таких мерзавцев! Что худого в том – мы стремимся поскорей откинуться?! Кто из вас того не хочет?!
– Вадим, – перебил, играя цепочкой от карманных часов, Ефим Строчкин, мешковатый мужик в стеганой душегрейке поверх толстой байковой рубахи. Упоров помнил Строчкина по этапу, что шел на «Новый». Он сидел, скрючившись в три погибели на замерзшем товарище, дул, вытянув толстые губы трубочкой, на помороженные руки. Они и сейчас еще были в белых проплешинах, словно зэк вынул их из куля с мукой. – Ты ловчее нас. Чо тут горбатого гнуть? Перехитрил ментов. За это не казнят. Хотя в одном Билеткин в масть попал: пашете вы через меру.
Упоров прислонил лом к прокопченной стене, подойдя к бочке с водой, сполоснул руки и сказал:
– Хули по кочегаркам блатовать? Рогом шевелить надо. Пашем мы за свое свободное существование и как можем. Он вас в блудную волокет.
Вадим опять указал на Билеткина.
– Ему выгодно мутить. Там замутил поганку, здесь плесканул керосина и, глядишь, среди порченых проскочил.
Упоров натянул кожаную кепку и подождал. А его уже никто не перебивал, его уже слушали с нужным вниманием.
– Вас здесь собрали по натырке администрации. Ей что надо? Чтоб мы кентовали? Хрен в рот! Чтобы мы врагами жили и клали друг дружку. Но я вам не враг. Даже тебе, Роман. Хоть ты и приличная сволочь. До свидания!
Он все сделал красиво, и его никто не тормознул. Уже за порогом подумал – на Том Свете ничего подобного быть не должно, иначе зачем он нужен, Тот Свет?
Двери за спиной скрипнули еще разок расслабленной пружиной. Вадим не обернулся, при том, что знал: там есть кому ударить в спину. Он решил – за спиной остался тот, кто хотел с ним объясниться по-хорошему, быть понятым. Тем более не стоило останавливаться, чтобы не расслабиться и не нагружать себя излишней заботой о чьей-то душе. Не твое это дело…
Чтобы отвлечься, он предпринял новую попытку мысленно обратиться к Тому Свету. Перешагнув кучу шлака, утопив сапог в вытаявшую грязь, не огорчился, поворачивая картину мира наизнанку. Однако она никак не выворачивалась. Мысль о предстоящей беседе с партийным секретарем – хозяином, ни с того ни с сего изъявившим желание его видеть, держала сознание в рамках жестокой реальности. Он забыл о сходке бугров и Том Свете. Он жил на этом, и у него были земные заботы обыкновенного заключенного…
…В штаб Упорова вели вместе с Токаренко – бывшим членом Союза писателей, которого он знал еще но пересыльной тюрьме, где мощный, спокойно – ироничный человек, называющий себя «выдающимся придурком социалистического реализма», доверительным голосом опытного пропагандиста рассказывал местным ворам, поди самим сочиненную историю о том, как Маркс по пьянке проиграл в немецкой тюрьме свою бороду Владимиру Ильичу: А тот…
– Змей подколодный, под гуманиста хилял. Чтобы скостить грешок отцу – основателю. Взял бритву и на глазах у воровского европейского пролетариата побрил Карлушу, как яйцо. Человек, естественно, расстроился: какой же он Маркс без бороды?! Стал тогда Маркс пугать нашего Ильича призраком, который в это время в самом деле шлялся по Европе. Ленин, не будь дураком, откинулся из немецкой тюрьмы, подвалил к тому призраку, напоил и притащил в Россию в крытом вагоне. Что они натворили, вам рассказывать не надо.
Призрак так и не протрезвел…
Воры посмеивались сдержанно, на всякий случай, чтобы не выдавать своей неосведомленности о смещении времени опальным писателем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61