с утра твою рожу увидел. Бугор велел крепеж к шахте носить.
У входа в шахту все еще спорили два взрывника, остальные подливали масла в огонь.
– Лукайтесь оба. Не так обидно помирать.
– Я в прошлый раз со смертушкой в прятки поигрался. Теперь ты давай, Мухомор.
Тот, кого назвали Мухомором, на голову ниже товарища, но судя по выпяченному вперед подбородку, настырней и злее. Говорит шепелявой скороговоркой, прищелкивая языком:
– Отсосешь! Отсосешь!
Упоров раздумывал совсем немного, подойдя к бочке с водой, снял с борта мокрую тряпку. Другой рукой подхватил чье-то кайло и карбидную лампу.
Густая темень шахтного провала отсекла половину кирзового сапога зэка, прежде чем ему в спину ткнулся вопрос бригадира:
– Куда прешь, герой?
Он ответил уже из полной темноты, слегка развернувшись, чтобы его могли слышать прекратившие базар зэки:
– Я это умею.
– С четвертаком-то чо не рисковать?! И я бы тоже…
– Ты?! – Лысый поймал Мухомора за ворот брезентовой рубахи. – Дух не тот! От тебя помойкой пахнет. Он под вышкой ходил – не сломался.
– Откуда ты знаешь?! Тебе мусора докладывали?!
– У меня глаза есть, червь! – он отшвырнул в сторону Мухомора, скомандовал остальным зэкам, – Крепеж – к шахте!
…Упоров двигался осторожно, вдыхая сквозь мокрую тряпку пахнущий сгоревшим порохом воздух. Всем своим существом он ощущал угрожающее терпение растревоженной взрывами земли. И кляня себя за лихую бесшабашность, сосредоточенно осматривал место, где остались невыпалившие патроны. Затем точно нанес удар кайлом, повторил удар, начал крушить мерзлую землю, представляя, как взорвется патрон и ему навстречу выплеснется ослепительный свет с грохотом, который не сможет вместить слух…
Земля падала к его ногам, а он рубил и рубил, защищая себя безотлагательным действием от парящего вокруг страха.
– Я вас достану! – повторял зэк невесть откуда взявшуюся фразу, но именно она возвращала ему яростную непримиримость с желанием опустить отекшие руки. Последний раз, вытирая вспотевший лоб, произнес радостно – дурацкое: – Я вас достану!
Плюнул. И пошел к выходу с четырьмя патронами в карманах суконного бушлата. Страхи остались позади, с ним была усталость, но не такая тяжелая, чтобы ею разрушить оживающую в душе гордость. Зэк чувствовал себя героем, ему нравилось – все смотрят, как он снимает с лица тряпку, бросает на край деревянной бочки с водой и выкладывает из карманов бушлата белые колбаски уже безопасного тола, после чего потягивается до хруста с простецким видом хорошо поработавшего человека.
– Бугор, там порядок.
Эти слова, возможно, были лишние, но он их нес от самой штольни, и надо было обязательно сказать при всех: они были созвучны настроению.
– Покури, Вадик.
Мухомор протянул еще не начатую дымящуюся самокрутку. Упоров глубоко затянулся, вернул цигарку в ту же руку, подхватив под мышки два лиственничных стояка, спросил:
– Крепеж в шахту, бугор?
Далее последовала тишина. Лысый прежде посмотрел на всех остальных зэков, было видно – он их презирает.
– Нет, – сказал бригадир, все еще наслаждаясь мстительным чувством. – Прежде пойдут Мухомор с Ильёй. Если хоть один патрон не сработает, кину за все зачеты. Что?!
Лысый приблизился к Мухомору вплотную, смотрел на него сверху:
– Ты хочешь произнести речь?! Чеши в шахту, пропагандист! В рот конягу шмендеферить!
После побега его личная карточка переместилась в картотеку для особо опасных, склонных к нарушению лагерной дисциплины преступников. Начальник режима колонии строгого режима подполковник Оскоцкий китайской авторучкой с золотым пером написал в личном деле заключенного Упорова Вадима Сергеевича: «Внимание повышенное! Склонен к побегам. Опасен, дерзок, хорошо развит физически, интеллектуальный уровень достаточно высок. Пользуется покровительством воровской верхушки. В работе подчеркнуто прилежен, что служит сокрытием преступных намерений. К исправлению не расположен».
Начальник режима располагал косвенными сведениями о том, кто спалил лагерь «Новый». Среди предполагаемых виновников значился Упоров. И все-таки следующей записью стала благодарность начальника лагеря за досрочное окончание проходки в сложных условиях вечной мерзлоты. Премию – две банки американской колбасы – зэк обменял на шерстяную фуфайку у бывшего заведующего отделом партийного учета Октябрьского райкома партии города Баку Алиева, который торговал партийными билетами у себя в кабинете.
– Меня оклеветали, – откровенничал он после сделки, прижимая банки американской колбасы к груди. – Я был очень перспективный. Кому понравится? Но коммунист всегда и везде – коммунист. Это у меня от природы, как и ум.
После чего Алиев залез с головой под одеяло, съел американскую колбасу с такой скоростью, что самые шустрые сидельцы не успели войти в долю. Правда, он остался без носков. Их уже играли на верхних нарах, куда бывшему завотделом партийного учета вход был запрещен…
– Это произвол! – без лишних эмоций протестовал Алиев, рассматривая грязные пальцы на ногах.
– А торговать партийными билетами – по-ленински?! – строго спросил его Мухомор. – Я человек, родившийся в дыму революции, пять лет стоял в очереди за партбилетом. Из-за таких, как ты…
– Мухомор! – рявкнул Лысый. – У тебя рыло чешется?!
– Вечером проведу с тобой беседу, – на ходу пообещал Алиеву зэк. – Запущенный ты какой-то…
Впрочем, беседа так и не состоялась: обвал оставил в шахте всю смену проходчиков. Их вытащили уже мертвыми. Четверых тут же раздели донага. Степана Струка, своего дружка по общей лесной доле, Лысый трогать запретил. Он стоял перед ним на коленях, сметая с лица покойного колючую землю, не обращая внимания на гнусавые причитания Чарли:
– Позвольте, Никандра Ипполитович, разоблачить вашего подельничка. Он мне кони засадил на прошлой неделе.
Чарли лгал. Струк был не играющий, но у него были хорошие сапоги. Потому никто не удивился, когда, поднявшись с колен, бугор выписал бельмастому Чарли тэрца от пиковой дамы, подумал и сказал:
– Забирай, вонючка. Врать будешь – еще получишь.
Вечером на нарах состоялись поминки. Три бутылки спирта выпила бригада, а четвертая – ушла в воровской барак. Ее принял под полу Филин. Так берут свое, положенное, почти законное, не обращая внимания на осуждающие взгляды.
– Хуже коммунистов, гады! – прошептал вслед Филину рассудительный и честный Степан Верзилов, застреливший на собственной жене секретаря комсомольской организации.
Лысый переждал, пока уберется наглый Филин, назидательно произнес заплетающимся от выпитого языком:
– Взнуздай страстишки-то: от них не только триппер, но и нож в бок. Нам того не надо…
– Жулики! – старшина Нехлюдов поднял над заиндевевшим воротником веселый глаз. – Лодыря гонять будете-55 градусов – актированный день.
Повернулся и ушел, пропустив в барак холодный воздух, который белым мешком подкатился к сваренной из трех бочек печи, там растворился с чуть слышным шипением.
– Для февраля крутовато, – вздохнул на нижних нарах всегда задумчивый, грустный поэт из Калуги.
– Нынче все не в масть по погоде, – продолжил разговор Федя Гнус. – Сколь времени-то?
– Шесть без четверти.
– Видишь – утро, а ночь уходить не собирается. Что-то происходит. Перед войной точно так было.
– С кем воевать собрался, Гнусик?
– С американцами. Жируют, суки, в своем капитализме. Надо Малиновскому ксиву отправить, чтоб про меня не забыл. Заберусь на самый небоскреб, обоссу ихний Нью-Йорк. Не заслабит…
– Пока иди сюда, Гнусик, я тебе пайку проиграю, – ласково пригласил Федора чей-то осипший голос.
– Ты проиграешь! С колодой родился.
– Иди, не бойся: мне ныне не ломится.
– С тобой, Филин, не сажусь.
– Жаль. Може, есть желающие руки погреть на чужом несчастье?
– Под интерес годится? – не удержался Степан Верзилов.
– Под интерес шпиляют только педерасты и пролетарии вроде тебя. Порядочные люди живут порядочными интересами.
Филин загрубил. Это было всем ясно, но никто не рискнул его одернуть. Верзилов рискнул. У него иногда случается перекос в мозгах:
– Ты, что ли, порядочный?! Спиногрыз! И бой у тебя колотый, и сам ты…
На том Верзилов срезался, почувствовал опасную грань базара. Филин прищурился, в другой раз он бы разозлился, возможно, пустил в ход нож, но сейчас смекнул – ему могут сломать рога, поди потом втолкуй сходке про вероломство фраеров. Воры с мужиками ссорятся при самой последней крайности…
– Коли вы такой заершенный, – Филин погасил прущее наружу зло, – сгоняем три партии в очко? Игра самая фраерская. Бздишь?
Верзилов скосил взгляд в сторону бригадира, но тот демонстративно рассматривал на стене нарисованную углем картину, где серый волк сношался с Василисой Прекрасной.
– Под что? – Степан решил держаться.
– Под шутку. Видишь? – располагающе добрым голоском спросил Филин, указав под нары жестом регулировщика. – Крыса словилась…
Верзилов еще не успел разгадать намерения вора, хотя и догадывался – ничего доброго в них быть не может. Склонил голову, поглядел на взъерошенное существо. Произнес ровным, почти беззвучным голосом:
– Ну…
Филин веером бросил на стол колоду: карты легли ровненько, как рисованные. И, щелкнув пальцами, предложил:
– Твой верх – крысу съем я. Живьем. Пофартит мне… не побрезгуй.
Он глядел в вытянувшееся лицо Верзилова с едва скрываемым наслаждением. Было, однако, видно: затем чувством стоял мрак обиды.
– Что я, чокнутый?! – брезгливо отстранился Степан.
– Духа нет, а вони много, – произнес разочарованно Филин. – А что от такого черта ждать можно? – Вор развел руками, брезгливо сплюнул через губу: – Один рог, и тот тупой…
После сказанного неторопливо повернулся, сделал три шага с блатоватым приплясом, прежде чем за спиной раздался тяжелый вздох и было сказано:
– Садись!
Филин замер. Вместе с ним замерли те, кто втихаря следил за их напряженным разговором. Осторожно сохраняя нарочито испуганное выражение лица, вор обернулся и расцвел, увидав сидящего за столом Степана с упрямо расставленными локтями. На нижних нарах произошло едва заметное движение, а Филин успел осознать – быть игре. Чуть дрогнул, но ерничать не порестал.
– Молодец! Хоть похаваешь вволю. Гнус, тащи клетку с его обедом.
– Но чтоб все по совести, Филин! – предупредил Степан.
– Чо ты боталом машешь! Забыл, с кем садишься шпилять?! – Вопрос был задан враз поменявшимся голосом, глаза при этом ополоснулись белым гневом, и еще с минуту он рассматривал Верзилова теми бешеными глазами. Потом сел напротив.
Клетку поставили на стол. Упоров увидел кровоточащие резцы крысы на железном пруте. Пленная тварь дрожала от желания вцепиться во что-нибудь живое. На нее было мерзко смотреть. Верзилов мельком глянул в ее сторону и словно оцепенел. Колода шлепнулась на стол.
– Пошло дело! Торопись, пока она горяченькая!
– Тьфу! – не утерпел Чарли. – Ее жареной-то жрать противно.
– Цыц! – подал голос и бугор. – Не мешайте людям…
Карты снова запорхали в руках вора. Колода склеилась. Филин выдохнул:
– Сними, обжора!
Грзплов полуоткрыл рот. Он еще сомневался, в нем было все поделено, и, нервно облизнувшись, зэк поискал сочувствия, надеясь отступить.
– Менжуешься, Степа? – ухмыльнулся Гнусков.
И тогда негнущийся палец Верзилова двинул несколько грязных листков с верха колоды. Еще через мгновение перед каждым из играющих легло по карте.
Степан заложил ладонь с картой за борт телогрейки, осторожно глянул и попросил, сосредоточенно рассматривая Филина:
– Дай еще!
Получил карту, с недоверием ее разглядывал, то поднимая, то опуская глаза, и произнес как-то неуверенно:
– Еще…
Верзилов собрал к переносице толстые складки, пытаясь справиться с непрошеной тоской, враз поменявшей его озабоченное лицо.
– Ну, ты, понтярщик, – подгонял почуявший неуверенность зэка Филин, – прокурора пригласить, чтоб подсчитал?
Гнус шнурком нырнул за спину Верзилова, прыснул в кулак:
– Олень, кто же на шестнадцати в светлую берет?!
Филин расслабленно потянулся, словно игра была сделана. Провел ногтем по клетке, крыса в прыжке попыталась поймать палец вора. Собственная его уверенность стала почти общей, и уже мало кто сомневался в исходе дела. То было не совпадение желаний, а гармония низменных страстей, когда люди, в общем-то презирающие Филина, были не против посмотреть на мучения своего товарища.
Карта перед вспотевшим Верзиловым. Чтобы скрыть желание отказаться от продолжения игры, Степан хлопнул по карте широкой ладонью так, что вздрогнул стол:
– Дай!
– На! – ощерился Филин, выставив напоказ четыре фиксы.
Верзилов прищурил глаз, медленно подвигал принятую карту из-за «спины» первой.
– Чо резину тянешь, Стена? – ткнул его в бок Гнус.
Верзилов наконец открылся и с глубоким выдохом положил перед вором карты:
– Уф. Очко.
– Соскользнул, везунчик!
Филина тоже лихорадило, и он почему-то сразу стал интересен Упорову. Вадим сел, и вся игра на нижних нарах оказалась перед его глазами.
– Дай сюда бой! – потребовал, протягивая руку к картам, Верзилов. – Пусть кто другой сдаст. Только не Гнус, конечно.
– Ты за кого меня держишь, фуфлышная рожа?! – побагровел Филин, и именно в тот момент одна из карт скользнула в рукав его клетчатой рубахи, а остановившиеся глаза с холодком смотрели на сердитого Степана.
– Ладно, – Степан был раздвоен, но говорил уже в несколько извинительном тоне. – Дай!
Затем заглянул в карты, оттолкнул плечом Гнуса, попросил еще.
– На валете жируешь, Степа.
– Не твое дело. Бери свое.
Упоров мысленно повторил его слова: «Не твое дело. Это их игра». Но явственно ощущал щекочущую нервы неприязнь к Филину. Тому потребовалось чуть больше времени, чтобы сменить карту. Потом они упали перед очумелым Верзиловым двумя тузами:
– Приятного аппетита!
– Вам поперчить, али так слопаете? Легавый буду! – проворковал счастливый Гнус, подвигая поближе к Степану клетку с крысой.
– Жри!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61