Сидящий с правого бока конвоир среагировал первым, он припечатал кулак к его переносице, а онемевший от наглости старшина только успел поддеть падающее тело сапогом.
– Ну, вот, – кудрявый лейтенант брезгливо передернул плечами, – опять задержка.
И натянув на голову шапку, распорядился:
– Веркопуло, заканчивайте передачу. Я – в машине.
Он кивнул Казакевичу, пошел к боковой двери, натягивая на ходу меховые рукавицы.
Ноги заключенных стянули кандалами. Упоров перекинул вялую руку подбитого зэка через плечо, потащил почти волоком.
Звезды он увидел неожиданно. Он их больше никогда не видел такими. Они были крупные, как показалось, зеленые. Но главное – они были настоящие, на настоящем холодном, бесконечно глубоком небе. От свежего воздуха голова наполнилась хмельным звоном, а легкие сжались, и Вадим закашлялся.
Три шага до стоящего во дворе тюрьмы «воронка» даются с трудом. Щелкнул замок. Тот конвоир, что первым ударил арестанта, открыл зарешеченное оконце, предупредил:
– Ведите себя тихо, подлюки!
Машина вздрогнула. Избитый выругался и потряс головой.
– Одыбал? – спросил Упоров.
Ответа не последовало, лишь засаленный рукав телогрейки медленно, как-то неуверенно стер с лица кровь.
Рев задыхающегося на подъемах мотора жестоко резал слух, после тихого сейфа это оказалось невыносимым испытанием, и он зажал уши руками. В конце концов дорога выправилась, тогда же он увидел или, скорее, почувствовал взгляд сокандальника.
– Эй, как тебя? – пришел из угла осторожный вопрос. – Какой масти будешь, мужик?
Упоров повернул к нему отсутствующее лицо, долго не убирал взгляда, рассматривая чахлого, но довольно молодого человека, прежде чем ответил:
– Сам по себе. Без масти. Зовут Вадим.
– Фраер, значит, – облегченно улыбнулся побитый. – Моя кликуха – Каштанка. Должен знать.
– Не знаю.
– Понятно, там, где ты отдыхал, одна масть – враги народа. Для тебя назовусь просто – Федор. Но ты точно – фраер?
– Сказано тебе – без масти.
– Так не бывает, Вадик! У всех есть свой цвет: мужик, фраер… Это близко и не противопоказано. Лишь бы не сучня или беспредел, хотя и это близко.
Федор шмыгнул распухшим носом, сморщился, но разговор продолжил:
– Позволю полюбопытствовать: а в замок-то с чем попал?
– Не знаю.
– И статью забыл, конечно? Ты меня за кого держишь? Срок-то хоть помнишь?
– Четвертак.
– Солидно…
Каштанка заерзал на месте, даже немного просветлел лицом.
– Без компании содержались или как?
– Полтора года один.
– То-то я смотрю, вы немного не в себе. Прибацанный малость.
Машину подбросило на ухабе. Каштанка лязгнул зубами, закричал:
– Права украл, сука! Забыл, кого везешь?!
Упоров улыбнулся. Это была первая улыбка за последние полтора года. Он даже сам не поверил, но ведь действительно улыбнулся просто потому, что было весело…
– Оживаете понемногу, – подметил изменение сосед. – У меня все наперекосяк. Как вспомню про трюмиловку. Эх, проскочить бы Линьковый!
– Что это такое – трюмиловка? – среагировал на незнакомый термин Упоров.
– Сам-то я моряк, бывший, конечно…
– Он, Господи! – притворно встрепенулся Каштанка. – С таким темным фраером в одних кандалах! На вашем языке это называется перевоспитание, на нормальном – ссучивание: бьют до тех пор, пока не сдохнешь или их сучью веру не примешь.
– Вас могут поставить перед выбором?
Каштанка вдруг утратил петушиную дерзость, горестно усмехнулся, и на впалых шеках его проступила заметная бледность:
– Мне что… мне выбирать не из чего: я вор, Вадим…
Наконец машина остановилась, по мотор продолжал работать, как в ознобе, потряхивая железный кузов «воронка».
– Спокойно, Жулик, спокойно, – кто-то в темноте успокаивает собаку. Она рычит, утробно сбрехивая коротким густым лаем.
Дверь с грохотом выпала в ночь. Ночь похожа на сплошной кусок черного льда. На Колыме темнота особенно плотная перед рассветом.
Вспыхнул фонарь. Яркий свет резанул по напряженным глазам зэков. А следом металлический голос выкликнул:
– Заключенный Вадим Сергеевич Упоров!
– Я!
– Заключенный Опенкин Федор Маркович!
– Здесь, гражданин начальник. Не волнуйтесь.
– А куда ты денешься, говно в кандалах?!
Он еще что-то хотел добавить, но вспыхнувший собачий лай заглушил голос, и только немного погодя раздалась команда:
– Выходи!
Зэки спрыгнули на землю, загулявшую под ногами зыбкой болотной шубою. Огни лагеря горели совсем близко. Сырая метель перечеркивала их тусклый свет строчками липкого весеннего снега. Отблеск лучей прожектора лежал на затворах автоматов охранников, одинаково безликих и молчаливых.
Каштанка опять шмыгнул разбитым носом, как можно любезней поинтересовался у того, кто назвал его «говном в кандалах»:
– Гражданин начальник, место не шибко знакомое. Что это за командировка?
– Повылазило, не видишь – Крученый! Ты ж тута ужо блатовал тем годом. Ну и память! Дрочишь, поди, часто?
– Все по распорядку, гражданин начальник. А верх чей на Крученом?
Гражданин начальник расплылся в довольной улыбке, в этот момент с вахты крикнули:
– Прекратить разговоры! Дежурный, принять двоих по спецнаряду.
Ветер ударил снежным зарядом в провода, они загудели голосом затухающего колокола.
– Шагом марш!
…В помещении вахты было жарко. Солдаты спали вокруг круглой печи на лавках. Один из них, с курносым веснушчатым носом, вскочил при появлении зэков, уставился непонимающим взглядом.
– Вы чо гремите? Вы чо шум поднимаете?! – с трудом проговорил он заспанным голосом, взглянув на кандалы, смачно потянулся. – Козырные, видать, изловились. Все равно не гремите. Поспать дайте…
Калачиком улегся на лавку, поджав под себя ноги.
Тотчас заснул здоровым, молодым сном.
Упоров едва подавил в себе желание подойти к печке, прижаться спиной к ее нагретым кирпичам, вбирая живительное тепло измученным телом. Он смотрел и искренне завидовал беззаботному сну солдата: в такие сны приходят загорелые девки, их можно любить открыто, как любят только в сытых снах, да еще где-нибудь в далекой деревне без сельсовета…
Из боковой комнаты вышел коренастый лейтенант в небрежно накинутой на плечи шипели. Глубокие залысины придавали его совсем юному лицу выражение взрослой озабоченности, отчего лейтенант был похож на играющего в шахматы малолетнего вундеркинда.
Дежурный остановился перед кандальниками, начал покачиваться с пятки на носок.
– Душевно с вами побеседовали, Опенкин, – произнес он насмешливо, но без улыбки. – Свои или…
– Ваши, гражданин начальник. Почерк не узнаете?
– Значит, заработал!
И уж забыв о побитом воре, уставился на второго заключенного, слишком спокойного, чтобы лейтенант мог в это поверить.
– У вас, Упоров, было время подумать о своей судьбе. Советую не примыкать ни к каким группировкам, особенно к тем, к которой принадлежит этот тип…
Телефон за дверью прервал это нудное наставление.
Короткий сигнал перешел в дребезжащий металлический хохот.
– Снимите кандалы, – лейтенант говорил уже с порога боковой комнаты. – Обоих – в карантинный барак.
Он пробыл в комнате не более минуты и снова появился на пороге, но без шинели.
– Старшина Мякшин! В шестом бараке – труп. Убийцу – в карцер!
– Взвод! – рявкнул пожилой старшина, застегивая широкий офицерский ремень. – В ружье!
Солдаты загрохотали сапогами и, разобрав оружие, выбежали на улицу.
Носатый конвоир терпеливо дождался их ухода и, подавив зевок, скомандовал зэкам:
– Руки – за спину!
Снял кандалы, положил их в рюкзак и кивнул в сторону двери с короткой табличкой: «Стой! Предъяви пропуск!»
…Рассвет уже подбил соболиную шубу ночи голубым песцом молодого утра. Стало проглядней, и фигуры часовых на вышках обозначились застывшими куклами. Звездный свет пошел на убыль, растворяясь в робком рождении дня, звезды посерели какой-то чахоточной серостью, смотреть на небо стало неинтересно.
Вадим вспомнил свое последнее утро во Владивостоке с такими же серыми звездами на небе. Он возвращался на корабль по утренним улицам вместе со старым официантом ресторана «Золотой Рог», и тот устало кивал на копошившихся в подворотнях дворников:
– Вдивляюсь! Нет, это меня просто поражает!
Раньше каждый дворник мечтал найти золотой червонец, который потерял пьяный купец. Интересно, что ищет советский дворник?
Ему объяснили в кабинете следователя – и про дворников и про многое другое, о чем он шутливо спрашивал у своих клиентов.
Взволнованный старик попросил воды, ему дали в лоб, и задавать вопросы стало некому…
«Дед мог обслужить в долг, – думал заключенный, шагая по мерзлой дорожке. – Если бы такой нашелся среди чекистов и дал тебе в долг немного свободы… Недельку! Нет, маловато. Хотя бы месяц, и можно досиживать. Дурак! Ты еще сидеть не начал!»
От внутренних переживаний он даже не почувствовал, как его обыскали у входа в карантинный барак.
Двери барака открылись после двух длинных звонков и удара по рельсу. На пороге возник высокий простуженный старшина, кашлянув в кулак, спросил с раздражением в хриплом голосе:
– Кого еще тут черти принесли?
– Двух прими, Кокошкин. По спецнаряду прикатили.
– Масти какой?
– Один из воров, Каштанка это. Другой – политический из замка.
– Шмонали?
– Да. Оттуда чо привезешь?
– Есть ловкачи… Из замка? – бубнит Кокошкин. – По запарке небось залетел. Оттуда добры-то не возвращаются.
– Залетел, как положено, гражданин начальник, – не утерпел задетый небрежным тоном старшины Каштанка.
– А ты вообще глохни! Не то под раздачу попадешь!
«Не стоило с ним заводиться», – подумал Упоров, наблюдая за тем, как старшина поднимает задвижку и смотрит в камеру. После этого повернул в замке ключ, отбросил со звоном засов.
– Входите, членоплеты!
Они вошли и остановились в шаге от порога. За спиной лязгнул засов.
…Камера встретила новичков выразительной, настороженной тишиной. Но тишина была нетерпеливой, а потому скоро кончилась, и Каштанка, чуть ерничая, проговорил:
– Приветствую уважаемых каторжан!
Ему не ответили. Тогда он повернулся к Упорову и сказал:
– Нс обижайтесь: народ устал на трудовой вахте!
Вадим пожал плечами, продолжая осматриваться.
Камера была опоясана двухъярусными нарами, сколоченными из толстого листвяка. Посредине стол, привинченный к заплеванному полу массивными болтами.
Справа от двери параша, на ней старый узбек, сохранявший вид почтенного аксакала.
Пахло человеческим потом, прелой кожей, еще чем-то всегда тюремным, наверное, потным страхом.
Вадим остановил взгляд на задумчивом узбеке, и тот сразу начал тужиться, имитируя запор.
Каштанка неожиданно психанул:
– Да что это за кодляк, в котором нет места приличным людям?! Или вам глаза не служат?!
В левом углу на верхних нарах, где двое играли в карты, закрутили головами. Не принимавший участия в игре громадный зэк с наколотой на щеке бабочкой потребовал с угрозой:
– Кажи масть, гости!
Тут же с нижних нар соскочил шустрый, похожий на зачумившуюся обезьянку кавказец и, пощупав телогрейку Упорова, предложил:
– Слышь, мужик, играем гнидник?
– Оставь меня в покое, – попросил шустряка Упоров.
– Ну, чо ты менжуешься, легавый буду! В нем уже двадцать сидельцев умерло. Ставлю рубаху с одной заплатой.
– Ты будешь двадцать первым, – уже сурово предупредил кавказца Вадим, чувствуя – тот подскочил не случайно.
– Я вас спросил за масть, гости! Почему молчим?
Тот, с бабочкой на щеке, уже спустил с нар ноги в сапогах ручной работы.
– За мою масть, хозяин, можешь спытать у Заики. И придержи язык, пока он у тебя во рту, а не в моем кармане!
Один из играющих захлопнул в ладонь три карты, сощурившись, поглядел вниз.
– Ба-ба-батеньки, никак Каштанка?! Говорили, тебя в замок устроили, поближе к врагам народа.
– Рылом не вышел для замка. Вчера мы слиняли с той командировки. Этот каторжанин… – Федор Опенкин положил руку на плечо Упорова, – почти два года пролежал в сейфе.
– Надо же! – Заика сделал удивленные глаза. – Из воров?
Федор вздохнул, развел руками, избегая глядеть на своего сокандальника и одновременно изображая разбитой рожей высшую степень огорчения:
– Увы, мастью не вышел: он – политический.
– Может быть, сын Зиновьева или этого, как его, ну…
– Можешь не продолжать! Каштанку с сукой в одни кандалы не закуют! Где наше место?
– О чем ты спрашиваешь, Федя?! – огорчился тот, кто только что пытал их за масть. – На верхних нарах.
Они легли рядом, расстелив на неструганые доски телогрейки. Заика сбросил карты и вытащил из-под телогрейки кусок хлеба:
– На, Федя, подкрепись с дороги.
Опенкин подмигнул Вадиму заплывшим глазом, разломил хлеб на две половины:
– Я же говорил тебе, Вадим, плохих воров не бывает. Чо играешь, Заика?
– Чу-увствую – голый васер.
– А с кем садился и зачем?
– Вором назвался.
Они разговаривали между собой в полный голос, так, словно их беседа не касалась сидящего напротив Заики крепкого, но какого-то суетливого, не но ситуации разговорчивого зэка.
Между тем игра подходила к концу. Тот, кто играл с Заикой, смахивал трясущейся ладонью капельки желтого пота со лба, хотя в камере было совсем не жарко, и говорил, пытаясь разрядить обстановку и размягчить сурового партнера:
– Фарту нынче нема, а на Широком я усю зону обыграл…
– Ты тогда богатый, – ехидничал большой зэк с бабочкой на щеке.
– Та не, при мне оно все. Но оно есть, можете не сомневаться. Вор вору должен верить…
– Почему тогда Седому не поверил? Телогрейку с него сдернул. Через тебя он легкие застудил. Помер через тебя…
– Чо ты буровишь?! – вскинулся потный зэк. – Он мне свой гнидник законно засадил! При свидетелях!
– Шпиляй-шпиляй – не отвлекайся! – посоветовал тихий, как осенняя морось, голос от самой стены камеры. – Карты слов не любят.
– Ой! – обрадовался Каштанка. – Есиф Палыч, не ожидал вас видеть,
– Здравствуй, Федя, – прошептал тот же голос от стены. – Не ходи меня обнять: у меня – насморк. Еще с Одессы. Когда менты везли нас в открытой пролетке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61