Давно, видать, они готовились. Охрану в один час сняли. Нож на двадцать метров в спину по рукоятку вгоняют. Оружие захватили и пошли на Горный…
– Вы в зоне тормознулись новых ментов дожидаться, без охраны не можете? – спросил безразличным тоном Пельмень.
– Куды бежать?! Патрули кругом на машинах. Стреляют без предупреждения! У меня своя, воровская правда. За чужую подыхать не хочу.
– А те трое, которые тоже воры, они…
– Не кусай его, Пельмень. Сам, поди, герой не лучше. Все сказал, Георгин, али еще чо есть?
– Кончали их десантники. Часов пять шмолялись.
Трупы на грузовиках вывозили, а недобитков, ну раненых, пленных, уже за зоной расстреливали. Лягушонка видел. Все были в полосатом, а он в цыганской рубахе и прохорях. Таким бравеньким умер…
– Ситуация деликатная, – сказал Львов, поигрывая серебряным портсигаром. – Намерения сделать зло у них не появлялось, но и поддержать святое дело…
– С чего ради?! – взвизгнул Шалун, выплюнув окурок. – Вам хорошо за мои грехи базарить, Аркадий Ануфриевич. Сами бы там! По – вашему, я должен был, как Лягушонок…
– Как Лягушонок, ты не сможешь, – спокойно возразил Резо.
И тут только Упоров понял: Шалуна ведут, будто телка на веревочке, на забой. Осторожно, чтобы не нарушить, соблюсти неписаные воровские законы, дразнят его природное бешенство и ждут, когда оно себя проявит удобным для сходки образом.
В этот ответственный момент Шалуна подвели нервы.
– Замолчи, зверь! – крикнул он, выхватывая нож.
Большего не требовалось… Львов перестал играть серебряным портсигаром. Дьяк прикрыл глаза, чтобы не выдать своих чувств. Пережитая в напряженном молчании пауза беседы была прервана сухим бесстрастным голосом Ворона:
– Желаю твоих извинений, Георгий. Ты должен знать – на сходке нет ножей.
Шалун метнул вопросительный взгляд в сторону Дьяка, тот уже открыл глаза и разглядывал бегущего по столу таракана.
Перед сходкой стоял человек, почти готовый лишиться благоневозродимого – потерять воровскую честь ради того, чтобы сохранить жизнь. Он знал – Ворон его убьет, если не последуют извинения, а извинения сводили на нет все усилия оправдаться перед сходкой.
Посетившая его решительность, новая вспышка гнева повели навстречу окаменевшему Резо. Но сделан был только шаг… и снова пришлось пережить унизительный момент бессильного отчаянья. Упоров наблюдал, как он вернул за голяшку нож, с легким чувством злорадства прикинул – завтра опальный вор будет вместе с ним катать неуправляемую тачку, потому что сейчас он потеряет бессудное право блатного…
– Я… я, – Шалун кривил губы, желая придать извинениям некоторую небрежность, – в общем лишка двинул малость. Ты знаешь, Резо, как я к тебе отношусь?!
Асилиани не проронил в ответ ни слова. Он ждал большего, рассматривая Шалуна с тем же холодным спокойствием, и ничто не могло укрыться от его черных, как зажженная во сне Упоровым свеча, глаз.
«Похоже… Очень похоже!» -зэку казалось: он уже осязает какую-то связь между черной свечой и черной ненавистью Ворона, но в то же мгновение Шалун сказал совсем другим голосом. То был голос кающегося фраера:
– Прости меня, Резо. Я был не прав во всем…
Георгий стиснул замком ладони, они стали белыми от нечеловеческого напряжения, по всему чувствовалось – ему непросто проститься с выгодами своего положения, однако он все же нашел в себе мужество спросить, не поднимая головы:
– Дьяк, я отречен?
Никанор Евстафьевич промолчал, гоняя по столу таракана, а уловивший общее настроение Каштанка расслабленно, но хлестко махнул рукой, и брошенный нож по рукоятку вошел в стену барака. Все видели – Федор делает это не хуже тех, расстрелянных на Веселом полосатиков…
…Вначале он ощутил постороннее присутствие в своем сне, испытал смутное беспокойство, однако не проснулся, а, сжавшись, продолжал доигрывать очередной сценарий своего спасения.
Воздушный шар болтался над бушующим океаном, то застревая в вялых, полных мокрого снега облаках, то с бешеной скоростью мчась в сторону сияющего огнями острова. Но как бы ни был стремителен полет шара, рядом с ним парил зеленый ангел с брезентовым лицом Стадника. Огромные крылья старшины без малейшего усилия рассекали горы облаков. Ангел был величественно грозен, только колючий взгляд неподвижных глаз напомнил о его земном происхождении.
Упоров боялся этого глаза и, чтобы не встречаться с ним, дергал за стропы с таким усердием, что почувствовал, как обжег ладони. Ангел приближался, с каждым витком сужая круги, и когда зэк в очередной раз потянул за стропу, она лопнула… Открылся бушующий океан.
Он стремительно падал вниз, а ударившись о макушку гигантской волны…, проснулся.
…Перед ним сидел Ираклий Церетели, примостившись на самом краешке нар.
– Кто-то с рогами приснился, да? Стонешь, ругаешься. Нервы не бережешь. Нервы умирают навсегда.
Вадим протер рукавом грязной рубахи глаза, спросил:
– Ты за делом, Ираклий?
Церетели кивнул. Всхлипывает на нижних нарах косоротый Ведров; ровно, чуть с присвистом, дышит даже во сне благостный отец Кирилл.
– Прежде ничему не удивляйся. Мой земляк, ну этот, Джугашвили, – сказано чисто по-грузински о плохом человеке: с некоторой забывчивостью, – скоро умрет…
– Сдохнет, – поправил его Упоров, уже с интересом поднялся на локтях, – об этом пишут в газетах. Ты пришел провести траурный митинг?
– Я пришел сказать – в тот день ты бежишь.
Упоров не смог справиться с ознобом, обхватил себя за плечи руками.
– Побегов будет два, – шептал ему в ухо Церетели. – Один поведет мой земляк Гога. Ты постарайся с ним не ходить.
– Почему?
– Во-первых, не шуми. Люди спят. Гога – хорошая душа. Жаль – безмозглая. С ним красиво ходить на смерть. В побег ходить не надо…
– Спасибо, Ираклий.
– Ты мне не чужой, Вадим. Я хочу тебе доброго.
Грузин спрыгнул с нар и растворился в барачном полумраке. Всегда скрипучие половицы вели себя тихо, словно они были с ним заодно.
В столовой напряженно стучали ложки. Изредка поверх стука возникал властный голос старшины:
– Шестая бригада отстает! Шурка, отдай Лариске пайку. Отдай, говорю, он еле ноги таскает. Я те дам «проиграл»! Ишь, разыгрались, дырявые!
Пахнет гнилым луком, затхлой овсянкой, сваренной в немытом котле. Похлебка иногда выплескивается на стол из чашки, но высыхает, и следа не остается. Вода… или, может быть, даже жиже.
– Говорят, на «семерке» вчера кобеля изловили, – отставив чашку, мечтательно вздыхает сморщенный, как сухой гриб, зэк.
– Кобель тот голодней тебя: одни мослы.
– Жарили?
– Так ведь не живьем его жрать.
– Жарили! – уже в утвердительной форме повторил зэк и почмокал со вкусом губами. – За один запах недельную баланду отдать могу. Нынче Шурик Чесаный выиграл у повара ведро очисток. Вдвоем съели. Должок за им был. Шо ты думаешь? Пузо полно, а сытости нету. Хоть бы крысу словить.
Упоров дохлебывал баланду, смел в ладонь крошки от пайки, осторожно высыпал в рот и глянул на сидевшего за другим столом зэка по фамилии Колос. Даже в нынешнем своем невзрачном состоянии бывший начальник спецчасти самого крупного на Украине оборонного предприятия выглядел мужественным красавцем.
Восемь лет он получил за изнасилование. Сын соратника легендарного Ковпака Игната Колоса мог рассчитывать на полную невиновность, если бы жертвой стала обычная или точнее – одна из обычных, прошедших через его кабинетную спальню, девиц. Он притащил ее с комсомольского актива, почувствовав сопротивление, с яростью ударил кулаком по переносице.
Оксана Ярошинская оказалась дочерью начальника управления НКВД… Единственная дочь генерала, а мама – дочь члена ЦК Украины. Очень серьезно… Непреодолимо серьезно!
Ковпак прикинул и защищать насильника не счел нужным.
– Хай, як у си! – сказал партизанский вожак, стоя у высокого окна кабинета. – Колы он – настоящий чекист, выдюжит, тогда подмогнем.
– Як скажете, батька, – вытянулся Игнат Колос, собирая со стола фотографии красавца сына.
Первое время на Колыме Михаил Колос был под опекой начальника оперчасти Андрощука. В нарушение всех правил он кормил собак на собачьем питомнике, торопливо вычерпывая из котла ладошкой собачью еду. Его сгубила красота. Супруга Андрощука Изабелла Мефодьевна не устояла. Ей с детства морочили голову герои оперетт, а здесь вот он – несчастный! Любовь повлекла ее в темный закуток собачьего питомника. Там их и прихватил с поличным начальник оперативной части.
Андрощук бил грешную супругу рукояткой табельного оружия, однако не посмел выпустить из него пулю в высокий потный лоб сына соратника легендарного Ковпака. Боялся, что когда-нибудь… всякое может случиться.
– Как чекист бывшему чекисту дарю тебе жизнь, – сказал он, отдышавшись. Откроешь рот – заберу подарок обратно.
Колос поддернул штаны и упал перед ним на колени. Мрачный Андрощук, сунув в карман панталоны супруги, ушел, не обернувшись на бывшего чекиста. Он был добрым человеком, но не любил, когда с его женой спит кто-то посторонний…
В зоне, на общем режиме Клосу стало невыносимо тяжело. Он лазил по помойкам с одним желанием: бросить в требовательный желудок корку хлеба. Хорошо все понимающий и зорко видящий Руслан Чащаев все подметил и предложил страдающему человеку постоянную связь.
– Я тебя люблю, – сказал, прижав Колоса в сушилке, страстный Руслан. – Никто не узнает. Давай попробуем. Белый хлеб будешь кушать…
У Колоса хватило сил для сопротивления, но с каждым днем голод все настойчивей гнул его волю. Тихий голос из пустого желудка шептал: «Плохой человек лучше хорошего мертвеца. Скоро ты упадешь».
Он нес в морг тело покойного секретаря обкома партии Антипина, который отравился на помойке крысиным ядом, думал о том, что Руслану придется уступить. Иначе – смерть. Такая же – на помойке или в другом месте. Какая разница?! Руслан не хочет насилия, хочет по-хорошему. Говорит – любит… Тьфу! Мерзость какая!
"… Похоже, этот тип нервничает, – решил, наблюдая за Колосом, Упоров.
– Тоже завязан с воровским побегом? Но каким образом? Чекист…"
– Встать! Выходи строиться!
Вадим встал. Мысли остались при нем: «Бандитов и насильников воры к себе не допускают. Значит, дело в чем-то другом…»
Около Колоса завертелся Руслан. Погладил по заду, сунул в карман телогрейки небольшой сверток.
«Явно клеит в невесты чекиста. Ничего не понимаю! На мясо берут? А может, меня на мясо? Хрен пройдет!»
Кокетливо краснеющий Колос вызывал отвращение. Но Вадиму было необходимо взять себя в руки и видеть то, что происходит с этим опускающимся типом.
Развод начался строго, почти торжественно, без привычных окриков и угроз. Команды заметно сдержанны, даже спокойны. Лица конвоиров не столь равнодушны, если не сказать – слегка растерянны. Что-то случилось.
Только не дознаешься: все словно воды в рот набрали.
Тысячное разнобашмачье ног стирает до летучей пыли мерзлую землю лагерного плаца. Пыль поднимается над колонной коричневым облаком, оседает на прошлогодней траве и самих зэках.
– Вольно! – командует дежурный по лагерю. – Можно покурить.
Вот те раз – курить на разводе!
– Щас амнистию объявят! – шепчет изработанный в шахте мужик с печальным взглядом терпеливой лошадки. – Иначе умру завтра.
– Вы за что устроились, провидец? – интересуется у мужика зэк в приличном коверкотовом пиджаке.
– За хлебушек, сокол мой. За хлебушек. Стянул мешочек. Он червончик и вытянул. Тяжелый оказался…
– Сподручней было кассу взять.
– Не обучены. С испокон веку – при хлебе. И без хлеба.
– Вы что, по кассам практиковали? – вроде от нечего делать спрашивает Малина коверкотовый пиджак.
– Нет, что вы?! – зэк натурально сменился в лице. – Случайный человек. По случайному делу.
– А лепень ваш играется, простите за навязчивость?
– Я не из мастаков, но понемногу шпилю. Для души и лучшего времяпровождения.
– Но часики-то на вас игранные. Уж сознайтесь – игранные?
Зэк в коверкотовом пиджаке прячет глаза под красными веками.
– Совершенно неожиданно у одного бедового фронтовичка выиграл. До сих пор удивляюсь.
– Так вы, сказывают некоторые осведомленные товарищи, на мокром деле отличились?
– Как вы смеете! Взгляните на меня – интеллигентный человек. Шел на свидание к даме сердца, вместо нее пришел муж. Ударил меня головой в лицо. Я говорю: «Давай помиримся. И иди к моей жене». Три свидетеля говорили то, что говорю вам я. Все происходило у фонтана, в который мочился пьяный Пушкин. Там же этот ревнивый тип вынул нож, а мне знакомый армянин одолжил бутылку шампанского. Перед тем, как он хотел меня зарезать, я ударил его бутылкой. Чуть раньше и по голове. Что было дальше?
– Да, что было дальше? – Малина принял игру.
– Голова оказалась некачественной, а он – беспартийный, еще и уголовный тип. Это меня спасло. Вначале мы дали следователю, затем – судье и прокурору.
Последние двое оказались людьми честными: они дали мне сдачи – шесть лет за непреднамеренное убийство.
– Так они грохнули Фрукта, – прокомментировал исповедь Пельмень, лениво слушавший их разговор. – Фрукт шел их вложить, а Филон стукнул его бутылкой по голове. Все правда.
– Фрукт был бяка, – улыбнулся Малина. – Не будем о нем вспоминать. Часы, насколько я уяснил, играются.
Филон нажал на кнопку. Часы открылись. Упоров (мог в этом поклясться) видел, как рука Малины сняла из – под крышки бумажку.
Филон вздохнул:
– Согласен. Но учтите – бока швейцарские.
– Когда они успели сменить гражданство? Прошлым годом на Челбанье их играл покойный Мышь, они были французские.
– Мышь-таки покойный? Быстро он это умеет делать!
– Губарь идет, – ожил укравший мешок пшеницы мужик. – Злой шибко. Плохие, поди, вести.
– Ну, это точно амнистия, а ему с тобой расставаться не хочется.
– Дал бы Бог!
– Богу нынче не до нас: Гуталина ждет на Страшный Суд.
Продолжая наблюдать за листком, Вадим видел, как он попал вместе с папиросой в руку Ворона и тут же – к Каштанке. Конечного адресата разглядеть не успел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61