Пойдешь завтра на пилораму. Через недельку, как оклемаешься, в бригаду возвернешься. Понял? Ну, иди. Только ветра остерегайся: неровен час – уронит.
Старшина было направился к вахте, по, спохватившись, окликнул измученного голодом заключенного:
– Постой-ка! Едва не забыл: суки постановили на своей сходке руки тебе отрубить. По локоть поди, а может, только грабки. Куцева видел? Они ему, согласно сучьего постановления, укоротили конечности. Зайди в санчасть, не поленись, интересно ведь…
Упоров кивнул, сочтя разумным не препираться со старшиной, пошел, без спешки переставляя малопослушные ноги. Хотя руки было жалко, особой тревоги он не испытывал, рассчитывая, что время вернет ему силы, а обозлившимся сукам – рассудок, и все уладится. Надо же додуматься до такой дикости – руки людям рубить!
А дежурный – человек неплохой, хуже было, если б промолчал…
В рабочей зоне на лесопилке бугор, по совпадению однорукий власовец, объяснил ему, не выпуская из прочифиренных зубов толстого, как большой палец на ноге, окурка:
– К бревну не подходи – задавит. На тебя мне плевать – работа остановится. Будешь принимать от пилы доски с Жорой. Вон тот, видишь, грузин красивый?
Тогда он еще не знал, что именно этот грузин вложил побег. Шестеро получили в короткой, продуманной чекистами схватке по прицельной пуле, а Жора – легкую работу с перспективой досрочного освобождения. Трупы за вахтой не разбудили в нем совесть, хотя и были слезы – от нестойкости молодого сердца. Бессовестные слезы того, кто уплатил за свое будущее чужими жизнями.
Осведомителя отыскали воры. Внутренний слух осторожно вел их к цели. Это был кошачий ход рыси, скрадывающей настороженного зайца. И однажды тот, кто кушал из одной чашки с Сахадзе, произнес приговор:
– Их вложил Жора. Я отвечаю.
Жора отошел от тяжких воспоминаний со свойственной молодости легкостью, забыл, потому что они ему были ис нужны. В день Святого апостола Иакова Заведеева, брата Иоанна Богослова, грузин играючи выхватывал из – под визжащего ножа пилорамы доски, подбадривая своего слабосильного напарника веселой улыбкой.
Работа, конечно, не из легких, но уж не такая тяжелая, как в шахте, где все враждебно человеку.
«Сильный горец, – позавидовал Жоре Упоров, – и сытый».
Часа через полтора он, шатаясь, отошел от пилорамы:
– Дай передохнуть. Кончился!
Сахадзе отрицательно покачал головой, но сделал это по-дружески, чтобы не обидеть напарника:
– Не могу, дорогой. Еще двадцать минут, сама остановится.
Он не знал – жить ему осталось того меньше. Именно в тот момент Вадим увидел за спиной Жоры приближающихся к пилораме Ираклия и Ворона. Они шли не очень спешно, но сосредоточенно, пытаясь преодолеть томившееся в обоих нетерпение. Да, в них жил скрытый, до времени укрощенный порыв, что-то похожее на изготовившуюся ярость. Так ходят на поединок непримиримые бойцы. Ираклий шагнул к улыбающемуся, раскинувшему объятья Жоре и вдруг исчез. Жора подпрыгнул, не успев потерять улыбки, опрокинулся спиной за станину.
Они все обговорили загодя…
Клешня Ворона скомкала лицо Сахадзе, утопив сильный палец в левой глазнице, вторая уцепилась за затылок, и обе разом дернули против хода пилы.
Упорову показалось – он видит крик среди брызжуще;; крови Жоры, который сплетается с натужным ревом стального ножа, и, обнявшись, звуки взлетают в солнечное небо, а голова Сахадзе с открытым, но уже молчаливым ртом лежит в ладонях Резо Асилиани. Чуть погодя вор бросил ее себе под ноги, брезгливо вытер теплыми опилками забрызганные кровью руки. Вместе с Ираклием они подошли к помрачневшему бугру из власовцев. Ворон протянул ему монету:
– Мечи, Вано. Моя решка.
Бугор положил монету на желтый ноготь, стрельнул ею в воздух. Монета крутнулась играющим кусочком света, вернулась в ладонь бугра. Резо проиграл. Грузины обнялись со сдержанной теплотой. Ворон взял на себя рубильник и остановил пилораму.
– Жору казнил я, – Асилиани постучал себе по груди ладонью. – Один. Вы видели. Кто забудет – воры напомнят…
Он заглянул в лицо каждого с черной жестокостью и, легко наклонившись, схватил за ухо голову Сахадзе, которая все еще продолжала молча кричать распахнутым ртом.
– Беликов! – распорядился бугор. – Встань на место Жоры, но если начнешь, как в прошлый раз, филонить – пойдешь в шахту!
Упоров стоял, опершись на штабель свежих досок и пытаясь забыть улыбку на лице Сахадзе в момент, когда нож уже терзал его шею. Он почему-то вспомнил живодера, за которым бежал в детстве по пыльной улице весь в слезах. Живодер тащил впереди на засаленной веревке ничейную Жульку. Она была еще жива. Он бежит, перебирая короткими ногами. Спина живодера закрывает горизонт. Наконец они поравнялись.
– Стой! – кричит он. – Стой, дурак!
– Шо те надо?! – хозяин вялого голоса имеет быстрый бегающий взгляд. – Зачем звал?
Мальчишка не может решиться. Смотрит с ненавистью в заплаканных глазах.
– Шо те, спрашиваю? Она – ничейная. Иди лучше залезь к соседу в огород.
Вспотевший в ладони камень летит в чугунное лицо живодера. Шмяк! Звук возвращается к мальчишке, как отрезвляющий укол. Живодер потрогал щеку, выплюнул окурок. Мальчишка все понимает, но не бежит, сжав кулаки, смотрит в лицо врага уже сухими глазами.
– Шо ж, щенок, пора тебя учить вежливости.
Петля захлестнула шею и сдернула в пыль лицом.
Он увидел рядом вывалившийся язык Жульки, чуть правее – ногу живодера. Его зубы ушли в вонючую тонкую парусину брюк с гневом, пойманного лисенка.
Живодер заорал, хотел отшвырнуть мальчишку другой ногой, но, не удержав равновесия, грохнулся оземь.
От ворот донеслось многоголосое «ура!», полетели камни. Пацаны всем скопом ринулись в атаку. Он сел и осторожно ослабил скользкую веревку. Вынул из петли Жульку. Она умерла, но была еще теплой. Мальчик закрыл ей глаза, произнося при этом какие-то случайные, но очень важные на тот момент слова.
…Сейчас он знал, почему вернулось детство сюда, где так по-рыцарски спокойно отрезали человеческие головы: не успел заступиться. Ребенок был честнее, а смелость нерасчетливой…
«Пусть детское останется в детстве», – говорил он себе.
Говорил и ненавидел Ираклия, протянувшего ему руку:
– Здравствуй, Вадим!
Упоров не принял протянутой руки, густой голос прозвучал для него, как крик живодера из детства. Глаза их встретились, и мир сузился до узенькой тропинки над пропастью. Они шли по ней с противоположных сторон.
«Он убьет тебя, если ты не свернешь…» Но тут же приказал, прекрасно понимая, что в том приказе не было разума: «Стоять! Ты не свернешь!»
Грузин, должно быть, понял состояние бывшего штурмана, однако ему потребовалось время на то, чтобы остудить в себе слепой гнев недавнего убийцы. Ираклий опустил прозрачные веки, положив рядом с орлиным носом два павлиньих хвоста длинных ресниц, отчего жесткое, холодное лицо обрело выражение глубокого страдания.
– Поверь, Вадим, простить было нельзя. Мы выпили с Резо самое горькое вино.
– Кровь?!
Он произнес это слово, как вызов, хотел что-то добавить, но автоматная очередь у вахты прервала странный разговор недавних друзей. Зэки прекратили работу, повернулись в сторону выстрелов.
– Резо нет, – проговорил, не поднимая ресниц, Ираклий. – Мы ссоримся за человека, который положил под пули шесть жизней. Резо был вор и жил по своим законам. Жора – уполномоченный по делам религии. Разорял храмы, насиловал жен и дочерей священников, а кончил тем, что продал своих соплеменников. Его душа сгнила, он завидовал тем, у кого она сохранилась…
– У тебя она есть?!
Ираклий не ответил на вопрос. Повернулся к Упорову спиной; было непонятно, с чем уходит потомок грузинских князей, но ненависть к нему остыла, а прощенье еще не пришло…
…В столовую входили по одному с открытым ртом, куда пучеглазый, слегка глуховатый фельдшер вливал ложку противоцинготного средства – отвара столетника. Отвар разрушал печень, но в отличие от цинги, с больной печенью человек мог работать.
– Шире, шире пасть, божий одуванчик! – требовал заблатненный фельдшер.
– Что, тебе нельзя?! Может, лучку прикажете или чесноку? Открой хлебало! Открой, сказано!
Никанор Евстафьевич Дьяков прошел мимо фельдшера, будто того и не было. Фельдшер увидел на лицах зэков скептические улыбки, психанул и ткнул, как вилы в сено, ложку с отваром в рот несчастного армянина:
– Еще хошь?!
– Ны, ны, ны надо!
У высокого, с вислыми плечами зэка выскользнула из рук чашка баланды. По – вороньи каркнув, он попытался ее поймать… безуспешно. Баланда выплеснулась на латанные штаны, а чашка заплясала по полу. Зэк поднял ее, сгорбившись, подбежал к разливающему:
– Вы видели мою трагедию, Серафим Кириллович? Ну, хотя бы половинку.
– Вали отседова, жидовская морда! От педерастов жалоб не принимаем! – Серафим Кириллович угрожающе замахнулся. Зэк отскочил, развел руками, будто сам удивлялся, что все еще не ушел на свое место. Разливала глянул ему вслед и окликнул:
– Эй, жидорванец! Канай сюда! Подогрею от доброты душевной. Смотрю на тебя, Лазарь, и думаю – хоть эта сука сидит, а не садит. Живи. Перед тем, как откинуться, я тебя отравлю.
Серафим Кириллыч посмотрел на зэка, как на рожающую крысу, плюнул в баланду и протянул Лазарю сухарь.
– О! – загудели вокруг. – Ну, ты мот, Кириллыч. Купец Балалайкин!
Лазарю зубы выбили на допросе. Он сует сухарь за щеку, заливает баландой из чашки с пробитым дном.
– Выходи строиться! Быстро! Быстро!
Старшина Елейкин дергается нескладным телом, выражая свое раннее нетерпение.
– Все торопится, как голый сношаться, – ворчит рябой зэк с торчащими изо рта двумя передними клыками.
– Что ты там базаришь, Кусок?! – спрашивает все подмечающий старшина, но смотрит куда-то в сторону.
– Да вот хочу семью создать после досрочного освобождения.
– Базарить будешь, здесь оженим. Строиться!
Высокий, похожий на высохший тростник, китаец хватает горстью обсевших мокрое пятно мух и отправляет в рот.
– Вкусно, ходя? – спрашивает с доброй улыбкой разливала.
– Плехо! – сознается китаец. – Кушать хотца.
– Играешь плохо, ходя: шестую пайку засаживаешь.
– Считаешь тоже плехо, Кырылыч, – седьмую.
Китаец ждет, когда вновь соберутся мухи, но его выталкивает в шею старшина.
– С воскресением тебя, парень, – говорит в ухо Упорову Дьяк. – Меня тоже едва сукам в пасть не кинули. На Удачный заслать хотели. Но потом одумались.
Никанор Евстафьевич щурится, отчего морщины на его добродушном лице обретают графическую ясность. Он говорит:
– К кому пахать тебя определили?
– К Лысому.
– Характерный бандеровец. На Стрелке едва свои не грохнули. Подскажем, чтоб жилы не тянул. И подогрев нынче получишь.
Упорову хочется послать старого вора подальше, но он отвечает с уважительной скромностью:
– Стоит ли беспокоиться, Никанор Евстафьевич?
– Стоит.
И дернул дрябловатой щекой:
– Не озоруй болс. Суки ярятся. Поживи тихо до сроку.
На этом разговор кончился, они расстались так же незаметно, как и встретились, ограничившись спокойными кивками для прощания. Зэк зябко поежился, попытался вспомнить кличку того человека, которому суки «отчекрыжили конечности», но в это время его спросили, слегка потрогав за плечо:
– На проходке пахал, сиделец?
Бугор стоял напротив, ковыряя в ноздре утиного носа грязным мизинцем.
– Работал. Мне бы только немного в себя прийти.
– Это когда освободишься. Пойдешь ставить крепеж. С ними.
Лысый, так звали бригадира, кивнул в сторону трех заключенных, разбирающих штабель тонких бревен. Сам повернулся в профиль, не теряя из виду Упорова, сказал:
– Они все поймут.
Затылок бригадира срезан вровень с шеей, под петлястым ухом бьется синеватая жилка. Наверное, он ждал, когда зэк выполнит его приказ, и потому не двигался.
Упоров позволил себе подумать; не торопясь, словно все решил сам, пошел к штабелю размеренной походкой, подумывая о новом побеге. Шел и чувствовал взгляд в спину из – под пропыленной кепки бугра, которую тот носил по-деревенски – набекрень.
Он перебрался через кучу бревен, спросил у хромого с синим бельмом над глазом зэка:
– Стояки мереные?
– С виду одинаковые. А так, кто их знает… Ты до нас прибыл?
– До тебя лично. Послали доложить.
Упоров тряхнул стояк, отбросил в сторону:
– Гнилье. Чем крепить будем, гражданин начальник?
Бельмастый не обиделся, ответил своим тиховатым, слегка рассыпающимся голосом:
– Листвяк искать надо. Тут все вперемешку. А ты случаем не из воровского побега, что Пельмень вел?
– Угадал. Вот этот сгодится. И этот пойдет.
– На свободе-то хорошо крутанулись? – не унимался бельмастый.
Крепежные бревнышки улетели в отдельный штабель.
Упоров оглядел мужика насмешливым взглядом, но решил не портить отношений:
– На всю катушку. Больше даже прокурор дать не мог.
Работающий рядом с ним мужик в плюшевой рубахе, совсем, как заводная кукла, покрутил головой, проверив каблуком надежность стояка, предупредил бельмастого:
– Не докапывайся: он Секачу все потроха отбил. Ты же его кулаком треснул, парень?
– Чем просил, тем и треснул. Придержи за тот конец, не то посыпаются…
К полудню работа была закончена. Лиственничных стояков набралось сотни полторы, и зэки уже собрались начать их транспортировку к шахте, когда там возник переполох.
– Никак опять обвалило? – ни к кому не обращаясь, спросил бельмастый и сощурился.
– Сбегай, Чарли, – предложил бельмастому зэк с серой, похожей на асфальт кожей и куском собачьей шкуры, привязанной к пояснице ворсистой веревкой. – Сбегай! Може, там уже гробы нужны.
Чарли ничего не ответил, циркнул зубом, пошел, забыв захлопнуть рот и волоча правую ногу. Вернулся он вскорости, уже с закрытым ртом, потому что из него торчал подстреленный «бычок».
– Четыре шнура не выпалило, – Чарли вынул окурок потрескавшимися пальцами. – Взрывникам полгода до звонка. Менжуются…
– Жить и стахановцы хотят, – предположил зэк в плюшевой рубахе. – Ты-то что не подписался?
– Плохая примета:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61