– Когда ж это случилось, Есиф Палыч?
– Девять лет назад. В Одессе самый стойкий насморк и самый поганый мент. Они ловят даже стариков, немощных пенсионеров карманной тяги. За свою долгую жизнь я вытянул не меньше миллиона, а лежу на одних парах с бездельниками или такими, как этот…
Есиф Палыч что-то разглядел в игре и поменял голос:
– Эй, как вас там?! Пузырь! Бросайте бой! Ваши не пляшут!
– Помолчи, пархатый! – закричал громче, чем следовало кричать в таких случаях, потный зэк, обнажив крепкие зубы. – Это наша игра! Верно, Заика?
– Верно, – подтвердил Заика, тихо прибавил: – Расчет. И не грубите старшим…
– Чо он в карты лукается?!
– Расчет, – повторил тверже Заика, при этом его светло-голубые глаза омрачились вспыхнувшей злобой. – Был договор…
– Куда спешить?! Не последний день сидим. Вор вору должон…
– Вор фуфло не играет. Ежели он, конечно, настоящий вор, а не… – Есиф Палыч сделал паузу, Пузырь напряженно скосил глаза в его сторону и затаил дыхание, – церковный… Клюквенник… поганый!
Есиф Палыч закончил фразу, и вся камера глянула в сторону Пузыря с презрительным неодобрением. Даже узбек на параше покачал седой головой.
– Брешет жид, – отодвигаясь от Заики, пролепетал потный зэк. – Вот вам крест – неправда!
Он действительно перекрестился. Только это никого не убедило.
– Чем платить, у меня есть. Думал, в одну камеру сховают, сунул ему гроши…
– Как кличут твоего подельника?
– Ципой. Из честных он…
– Он из тех же, что и ты, Пузырь, – безжалостно наседал Есиф Палыч. – А церковный вор, сам понимаешь, хуже мента. И еще…
– Не тебе, щипачу пархатому, за мою масть судить!
– И еще, – как ни в чем не бывало продолжил Есиф Палыч. – Ципа – бандит. Он был штопорилой до тех пор, пока ты не предложил ему грабить храмы. Такой грех! Такой грех! Вас надо резать в колыбели…
– Расчет! – уже не скрывал угрозы Заика. Рука его нырнула за борт бушлата и вернулась с широкой турецкой бритвой.
– Не психуй, Аркаша! – отпрянул Пузырь. – Мышь врет. Зараз у Кенаря спытай за меня. Спрячь перо! На вора руку поднимаешь.
– Кенаря зарезали суки. Ты же знаешь…
– Ашот! – коротко позвал Есиф Палыч. Так окликают послушных псов.
– Не надоть, мужики! – Пузырь толкнул в живот Заику, сиганул с пар. Он приземлился на бок. Вскочил.
Но сверху на него тяжелым кулем свалился тот – с бабочкой на щеке. Сцепившись, они покатились по грязному полу. Проигравший полз, волоча на себе уже двух зэков. Свинцовые вены на шее вздулись, и ногти ломались, царапая грязный пол камеры. Подскочил дерганый кавказец, ударил ползущего каблуком по затылку.
Двое других затянули на его горле полотенце и, приподняв, треснули лбом об пол.
– Что они делают?!
Упоров попытался вскочить, однако тут же в бок уперлось острие ножа.
– Без шорохов, дружочек! – посоветовал невзрачный тип с синими губами залежалого покойника. – Слышь, Каштанка, уйми своего кента: он двигает лишка…
– Ну, шо ты, Вадик, – укоризненно покачал головой Опенкин. – Это церковный вор, к тому же бандит по совместительству. С таким букетом болезней в зоне долго не живут. Сейчас его отпустят на свое место, чтобы люди знали – воры за справедливость.
Нож все еще жалил бок. Его рукоятку сжимала опытная рука, она не дрогнет, если… лучше не дергаться. Вадим почувствовал, как слабеет тело от близости смерти. Но беспомощность, странное дело, не вызывала даже стыда. Он держался на самом-самом краешке и сумел это осознать всей своей перепуганной человеческой природой.
Словно в полусне Вадим видел продолжение страшного спектакля. Артисты двигались медленно, почти величественно, как древние жрецы на жертвоприношении. Хрипящего от напряжения Пузыря бросили на нары, еще раз ударили по затылку рукояткой ножа и стащили с него ватные штаны. Из них выпала бритва и кусок белого хлеба. Он уже почти не сопротивлялся, как пьяная уличная девка, пытаясь оттолкнуть от себя навалившихся палачей.
Коренастый длиннорукий армянин обхватил его под живот и, приподняв, со всего маху бросил на нары.
Пузырь задохнулся. Вздрогнули нары.
– Она согласная, – армянин обвел камеру счастливыми маленькими глазками, почмокал от удовольствия губами. – Вах! Вах! Вах!
– Скоты, – прошептал безнадежно Упоров. Он оглядывал изуродованные страстью физиономии сокамерников и вдруг нехорошо подумал о том, что среди них нет пострадавших: они все – на месте… в том самом месте, где и должна обитать мерзость. И был поражен своим открытием и закрыл глаза, чтобы не уподобиться им…
Спустя несколько минут, повернувшись к Упорову, Есиф Палыч сделал удивленные глаза:
– Таки Скрипач вас не зарезал?! Господи, какое общество: одни гуманисты и педерасты. Почему вы такой бледный? Вам сорвали выступление? Ну, это можно пережить: живой стыд всегда лучше мертвой гордости. Впрочем, вывернулись, значит, вывернулись…
…Нож давно расстался с его боком, однако ощущение опасности не прошло. К тому же слова старого вора напомнили первый рейс в океане на корабле «Парижская Коммуна». Судно сближалось с терпящим бедствие сухогрузом «Восход».
– Все будет в порядке, – сказал скорее себе, нежели молодому штурману Упорову, капитан Альварес, не выпуская изо рта мундштук с погасшей сигаретой. – И запомните – моряк должен точно знать, что с ним ничего не случится. Сблизиться до предела!
– Большой риск, капитан, – предупредил второй помощник. – При такой волне мы столкнемся.
– Через час он сядет на рифы, через три – пойдет ко дну. Понаблюдаем? Сблизиться до предела!
Выброс!
– Удачно, капитан.
– Право руля!
Из глубины океана на днище «Восхода» надавила мощная сила. Стальная махина поднялась и застыла на мгновение в воздухе. Пауза была короткой. Нос корабля падал, словно нож гильотины. Штурман зажал зубами крик. Он уже чувствовал холод воды и тяжесть пучины.
– Право руля! – капитан чуть усилил интонацию.
Удар потряс «Парижскую Коммуну» до дрожащего гула.
– В левом отсеке течь!
– Включить насосы! Навести пластырь! Аварийную команду – в отсек!
После аврала капитан пригласил штурмана в свою каюту. Он выглядел усталым, но продолжал шутить:
– Мы так и не вывернулись. Зато спасли эту дурацкую посудину. Хочу заметить. Упоров, вы не долго носили с собой страх. Правильно делали.
Капитан подвинул к нему пузатую рюмку с коньяком.
– Моряк должен уметь забывать, иначе воспоминания будут ходить за тобой, как голодный пес за слепым нищим, и выхватывать лучшие куски жизни. Ваше здоровье, штурман!
«…Интересно, почему он меня не зарезал? Этот сумасшедший Скрипач. Сволочь пустоглазая!»
Упоров осторожно пощупал то место, куда упирался нож. Он ощутил под пальцами биение сердца. Так близко. Одно движение – и сердце могло остановиться. Надо забыть. Твой срок еще не мерен…
– Уже б и вздремнуть не мешало, – потянулся рядом Федор Опенкин. – Баланду только утром приволокут.
– Кто этот тип? – спросил, глядя в потолок, Вадим.
– Тише ты, не базарь шибко. Из блатных он. И не затевайся с ним лучше – такой враз срок укоротит.
– Я уже забыл.
Скрипач храпел, как ни в чем не бывало…
Вначале осторожно звякнул засов, следом – скрипнула дверь, и камера, мгновеньем раньше погруженная в сон, замерла. Лишь притомившийся Ашот продолжал сладко похрюкивать во сне, причмокивая мокрыми губами. Остальные затаились по какой-то неведомой разуму команде самооткровения.
Дверь открылась без всегдашнего пугающего скрежета. Первым в камеру вошел мрачный человек в бешмете черного сукна, плотно облегающем необыкновенно длинное туловище. Гость огляделся цепким взглядом черных глаз п, сняв с головы баранью папаху, сказал, не поворачивая к дверям головы:
– Спят, хозяин. Входи.
Слова шли, словно из глубины желудка – с легким вороньим скрежетом.
– Зоха! – как имя собственной беды, выдохнул осунувшийся Каштанка. – Отгуляли воры…
– Надзиратель? – спросил недоуменно Упоров.
– Зоха-то? Нет, сука! – Опенкин закрыл глаза. – Наручники за спиной разгибает. Подельнику моему на Широком кадык вырвал пальцами. Из живого человека – кадык…
И опять повторил шепотом:
– Отгуляли воры…
На пороге появился еще один гость. На этот раз необыкновенно располагающий человек в надраенных, без единой морщинки хромовых сапогах. Он озирал мир полными сдержанной нежности голубыми глазами, и возникало невольное желание ему улыбнуться. Гость был солнечный, откровенно счастливый и составлял полную противоположность Зохе.
Прямо с порога человек прошел к скамье у стола.
Сел, сцепив в лихой крендель слегка кривоватые ноги.
Отчего стал еще более по-деревенски приятным парнем.
– Салавар – главная сука Советского Союза! Это гроб, Вадим! Ну да, вором жил, вором и сдохну.
– Кто им позволил? Где надзиратели?!
– Не шуми. Они по запарке и фраера замочить могут. Салавар нынче – и судья, и надзиратель. Трюмиловка!
Шепот вора разбудил в нем наконец чувство собственной опасности и вместе с тем непонятную в ней потребность. Вадим догадался: он рассчитывает остаться зрителем, это просто животный интерес. Ему стало противно от нечувствия к чужой судьбе, захотелось снова уснуть, чтобы ничего не видеть далее…
В камеру входили новые люди, по большей части крупные, сытые. Они сжимали в руках стальные забурники. Каждый сразу занимал свою позицию, оставляя место вокруг себя для замаха и удара.
Время торопливо жгло невидимые минуты. Оно словно чувствовало запах будущей крови, спешило утолить свое кровожадное любопытство. 1 – 1 он ненавидел время…
Под конец двое здоровых мужиков внесли лист железа, а третий – две кувалды с железными ручками.
– Зачем все это? – едва слышно спросил Упоров.
– Сказано – трюмить будут. Ты только не смотри, когда меня начнут…
Каштанка о чем-то вспомнил, окликнул соседа:
– Аркаша!
Заика скосил глаза, но не откликнулся.
– Дай мойку: сам уйду.
И рывком обнажил на руке вены. В это мгновение из-за столба, подпирающего верхние нары, выскочил Скрипач, кинулся к Салавару. Ближний из сук вскинул забурник, но тут же осел, схватившись свободной рукой за распоротый живот. Скрипач был почти у цели, когда огромная клешня Зохи поймала его кисть. Окровавленный нож вывалился на пол, и тогда чечен захватил в тиски шею вора, багровея, поднял над землей. Все произошло так быстро, что никто не успел осознать – в камере стало на две жизни меньше.
– Зачем же так? – опечаленный Салавар смахнул с сапога брызги утерянной Скрипачом кровавой слюны. – Он умер непозволительно легко. Это награда, а не наказание. Наказание есть очищение, а это… больше походило на расправу.
Салавар поднялся со скамьи, широко всем улыбнулся. Улыбка его опять смутила настороженных обитателей камеры, а он продолжил, по-видимому, зная ей цену:
– Негодяй заслужил наказание. Мы будем продолжать воспитывать…
– Кувалдой? – насмешливо спросил с верхних нар Есиф Палыч.
Салавар искусно сыграл удивление, голос его наполнили новые, искренние нотки.
– Этого не может быть! Что вы здесь делаете, богоубийца?
– Не понтуйся, Ерофей! Ты все знал наперед и пришел убить меня. Но когда ты, сучья морда, хилял вором и ел из этих рук…
Мышь показал камере свои гибкие ладони, как хороший купец показывает хороший товар.
– Хватит! – хищно оборвал Салавар. – Сегодня вы покушаете из моих рук, и мы – в расчете. Зоха!
– Обожди, Ерофей, – Есиф Палыч сел на нарах, повторил: – Обожди. Позволь переодеться. Рубаху сменить…
– Позволю, если вы не будете открывать рот и произносить разные глупости.
– Спасибо, Ерофей…
Еснф Палыч благодарил спокойно, с достоинством, словно ему приходилось умирать неоднократно, и он знает, как это делается без страха. Спокойствие приговоренного испортило настроение судье. Салавар топнул ногой и строго спросил:
– Еще воры есть?! Слышите, мрази, делайте объявку добровольно!
– А куды им деться? – прохрипел, с трудом поднимаясь, изнасилованный Пузырь. – Здеся они, Ерофей Ильич. Вон Заика ховается. Ворюга первостепенный. За см… Куды ж он подевался, козел? Щас я вас всех на чистую воду выведу…
– Тю-тю-тю! – присвистнул Салавар. – Тимошенко! Никак вас невинности лишили? Вы теперь, получается, не вор, а воровка?!
– Зараз не признаю ихнего закону и желаю…
– Обидели, значит. Попку порвали. Заруби себе на носу: в советах педерастов не нуждаюсь! Воры есть?! Честные!
– Есть!
С нар без суеты спрыгнул Заика, а следом – тот, с бабочкой на щеке. Рядом с Упоровым дернулся Каштанка, и тут же на его челюсть упал кулак моряка. Все получилось почти бесшумно, но Салавар уловил неладное. Однако оно не было осмыслено им до конца.
– В чем дело? – спросил он, сощурился, глядя перед собой уже недобрым взглядом.
Упоров растерянно развел руками, за него ответил доселе не выказывающий себя молодой грузин:
– Пустяки, генацвале. Фраер грохнулся – крови не терпит.
– И я, признаться, крови не терплю, – уже смиренно молвил Ерофей Ильич.
– Потому прошу этих преступников смягчить участь свою покаянием. Кто будет первый?
Заика быстро сунул руку за борт бушлата. Стоящий за ним Зоха был настороже; ребром ладони ударил вора по шее. Тот упал.
– Раскаянье не может быть актом формализма, – не замечая лежащего Заику, решил продолжить свою мысль Ерофей Ильич. – Человек должен внутренне так настроить себя, чтобы вести другую жизнь и поиметь большое отвращение к прежнему скверному существованию. Но ежели в вас не искоренена склонность к желанию блатовать…
Снова был короткий взгляд, укоряющий слушателей за непослушание, и с мукой произнесенные слова:
– …Готовьтесь к худшему.
Лежащего Заику растянули на залитом кровью полу, придавив сверху листом железа. Вор попытался подняться, но две кувалды обрушились на то место, где находились почки. Удары сыпались, не переставая, наполняя камеру гулом. Лицо зэка корчилось в немых стенаниях, как будто он пытался рассмешить пресыщенную подобными зрелищами публику.
Салавар поднял руку. Гул смолк. Молотобойцы отошли в сторону, тяжело дыша и косясь на погнутое железо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61