двойная раковина с тумбой для ванной 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

– Иначе останетесь рядом с этими подонками.
Зоха громко, как тормозящий поезд, заскрипел зубами, плюнул в лицо вору, наклонился над Салаваром.
Мягко поднял «хозяина» на руки и, уже вступив в волчью темноту ночи, негромко сказал:
– Это отсрочка, Фартовый! Запомни – отсрочка!
Остальные, спрятав в рукава ножи, пошли следом серой безликой цепочкой, вдруг утратив нахальную кровожадность.
– Дайте прикурить! – Гера Яновна спрятала пистолет в карман халата, глубоко затянулась табачным дымом. – Вы, Игорь Семенович, составьте текст телеграммы родителям Николая Александровича. Жена от него отказалась, и дети, кажется, тоже…
Она еще что-то говорила сама себе, уже беззвучно шевеля губами, но телефонный звонок отвлек ее от внутреннего разговора.
– Хотите его раздеть? – кивнув на застреленного вора, спросил у Упорова доктор Зак.
– Что ты сказал, падла гнутая?! – психанул Упоров, поймав доктора за грудки.
– Я же от души! – перегнулся Игорь Семенович. – Все так делают…
– Оставьте его, Вадим, – сестра мягко разжала пальцы. – Он несчастный человек. Вы же не будете обижать несчастных? И не злоупотребляйте терпением Геры Яновны.
Из кабинета отрывисто звучал голос начальника медицинской службы.
– Заключенного Очаева зарубили топором. Да, его должны были освободить в начале июля со снятием судимости. Печально? Преступно! Подло, товарищ полковник! Вся ответственность лежит на подполковнике Оскоцком. По его распоряжению была снята охрана. Стреляла! Что мне оставалось делать?! Да я и не боюсь.
– Так-то! – подмигнула Упорову Лена. – Мы снова – на коне. Нам лучше не попадаться. Шагайте подобру-поздорову в палату.
– Зачем она убила Федора?
Сестра задумалась, ответила с прозрачной определенностью соучастницы:
– Ради меньшей крови. Я так думаю, да сами видели…
Он кивнул и пошел в палату, не замечая настороженных взглядов из-под вытертых одеял. Сунул под подушку согревшийся в ладони скальпель, лег прямо в халате. Федор, объявившийся такой яркой неожиданностью на пороге кладовой, был все еще необъясним.
Может быть, даже не сам Федор, а этот горящий на зеленом поле рубахи, поразивший натуральной свежестью голубой цветочек; цветы в такой мрачный момент человеческой трагедии с кровью и бордовыми призраками…
Косой, тяжелый дождь бил в дребезжащее стекло, временами переходя в ливень со снегом. Потом ударила пулеметная очередь, и посеченные дождем лучи прожекторов забегали по зоне.
– Вроде бы мужики очнулись, – предположил безногий. – Началась потеха!
Четверо зэков из дизентерийной палаты вынесли Очаева.
– Куда гражданина артиста покласть? – спросил тот, кто был выше всех, а потому и главный.
– Вон моя койка свободная, – указал на свое место грек. – Осторожно, давай помогу.
Очаев был в сознании. Он здоровался с каждым в отдельности тихим, все еще сочным голосом, Упорова выделил особо:
– Как приятно: вы – живой!
– Обязательно выздоравливайте! – сказал один из дизентерийных зэков, хотел было пожать ему руку, но под строгим взглядом грека передумал.
– Тает свеча моя, тает… – простонал Очаев. – Мыслится мне, господа арестанты, сегодня же умру…
Грек сделал попытку возразить, однако подметивший его желание артист продолжал, уже не играя:
– Не надо меня успокаивать. Я готов. Просил Геру Яновну позвать отца Кирилла. Вы же помните его, Вадим? Все пошло иначе… Знаете, что бы сказал по этому поводу мой друг Осип Абдулов? Осип бы сказал… Рука снимает шляпу с большими полями, взгляд затуманен грустью с едва заметной слезой: «Он умер в ночь большого мяса!» Я не договорил об отце Кирилле…
Артист подождал, пока ему сделают укол, и благодарно кивнул Лене.
– Хотел его спросить: позволит ли Господь мне, грешному, встретиться со своими палачами?
– Один уже вас ожидает, Николай Александрович.
– Сталин?
– Салаваров. Он убит два часа тому назад.
– Да-а-а! Какая свирепая режиссура! Господь являет волю Свою в таком гениальном спектакле! А ведь полжизни кричал с подмостков великих театров бедной России: «Нет Его! Обман! Мракобесие!»… Бессонными ночами видел: идет среди вызревших хлебов в чистой, льняной рубахе. Босы ноги следов не оставляют. В душу просился, приюта искал! Если впустишь, думаю, не бывать тебе народным артистом, Николай Александрович. Народ-то наш разуверившийся, пьяный да продажным! Ссученный большевиками!
– Тише, тише, миленький, – Елена Донскова присела на край постели. – Впустил же все-таки, о чем теперь горевать? Теперь Он вас не покинет. Ушла гордость, Господь явился…
Николай Александрович пытливо смотрел на Лену г1етвердым взором посоловевших от морфия глаз. Живое, светлое любопытство его было как бы последней оглядкой из близкой могилы.
– Слышите, други мои? Какая великая женщина нам служит! Оттого верю – терпение таких людей и слово их, посеянное в сердце, одолеет сучью власть.
– «Терпение же – искусство», сказано, – подал голос безногий.
– Никак вы, Востриков?!
– Я, Николай Александрович. Собственной персоной, но без ноги.
– Думал о тебе. Не лгу. Сам понимаешь – нельзя мне. Маленький ты, грудь одной ладошкой закроешь, но в такой тесноте нашел, отыскал место для Господа… У меня же все широко было, да пусто…
Очаев смолк как-то осторожно, и голос его словно истлел, только хриплое, с переливами, дыхание тревожило большое тело.
Польщенный отданным ему в последних словах Востриков то и дело приподнимался, смотрел на артиста с суровой простотой человека, заинтересованного в исходе дела. Кивал ссохшейся головой, одновременно плавно опуская белесые, как у поросенка, ресницы:
– Жив еще…
Утром он всем объявил, что Николай Александрович не маялся, «ну, прям ни чуточки не страдал», отошел легко, уронив напоследок безмолвную слезу.
– И с тобой не попрощался? – спросил грек.
На что Востриков ответил без обиды с тишайшей грустью:
– Праздно живешь, мерин. Смотри – аукнется твоя ехидность, в одни день.
– Ты пророк, Востриков, лагерный Ленин! Пришла на мое имя официальная ксива с печатью. В общем все, как ты любишь.
– Будет лапшу на уши вешать!
– Спроси у кума. В ней сказано, что после смерти тети я являюсь наследником. Заметь – единственным. Миллионного состояния. И должен явиться в Афины для вступления в права наследия.
– Так прям и зовут?! Нужон ты им. Без нас там, у Греции, буржуев хватает.
– Хотел тебя с собой за родного брата взять, да не судьба, видать… Не выпустят тебя, Востриков.
– С чего-то не выпустят?! Мне до звоночка – полгодочка. Кум сказал…
Грек глядел на соседа по койке с тайной болью, как на близкого человека, которого жестоко одурачили:
– Указ есть секретный. Кум мог за него не знать. Дураков из лагерей не выпускать до особого распоряжения товарища Сталина.
– Сам ты дурак! Гуталин давно умер.
– Но указ-то остался.
– Отставить разговоры!
Гера Яновна подошла к кровати Очасова с отсутствующим лицом усталого человека:
– Зак, распорядитесь, чтоб был готов цинковый гроб. Маловероятно, но будем надеяться, что его похоронят родители. За него хлопочет кто-то из правительства.
– Слушаюсь, товарищ майор!
Осмотрев строгим взглядом палату, она кивнула волевым подбородком в сторону Вострикова:
– Выписать! Заратиади тоже. И Биешу. Поставить еще две койки.
– Как же так, гражданин начальник? – заныл большой и рыхлый молдаванин.
– В двух метрах ничего не вижу.
– Хватит! – ладонь врача рассекла воздух перед носом зэка, и он проворно отдернул голову. – Неужели вы думаете – я не могу отличить мастырку от болезни?! Выписать!
В коридоре хлопнула дверь, и хотя все знали – трюмиловка кончилась, головы невольно развернулись на звук, а лица стали одинаково тревожны, с животным страхом в остановившихся глазах.
Вошедший подполковник Оскоцкнй выглядел неважно: по-видимому, что-то сложилось не так в ночной катавасии. От внутренних переживаний потускнел всегдашний внешний лоск лагерного интеллигента. Феликс Иванович, что отметили даже зэки, был небрит.
«Ты не ушел из его планов, – решил про себя Упоров, наблюдая за тем, как начальник режима остановился у входа в кабинет Геры Яновны и требовательно кашлянул. – Эта сука в погонах еще что-нибудь придумает покруче».
Гера Яновна, однако, никак не отреагировала, сказала тем же злым голосом:
– У меня обход. Вам придется подождать.
В конце концов обход кончился, а когда ушел подполковник Оскоцкий, заспанная Лена сообщила по секрету: начальник режима выясняет обстоятельства убийства руководителя агитационно-пропагандистской группы «За честный труд!» Ерофея Ильича Салаварова. Ему неясно, каким образом мог Опенкин оказаться в кладовой. Лена еще раз зевнула и, поправив подушку Упорова, забавно развела руками:
– А каким образом он оказывался в чужих квартирах и государственных кассах, – отвечает Гера Яновна. – Вор потому что…
– Лукавишь, оторва, – с ехидной подлянкой в голосе вмешался подслушавший разговор молдаванин, уже собиравший пожитки. – Сама того вора кликнула. Я же…
Он не договорил о том, что сидел в сортире и все слышал. Грек поймал его за нос, крутнул, отчего на дряблых щеках Биешу появились слезы.
– Эй! – крикнул он. – Сдурел?! Отпусти – больно!
– Я в порядке, – грек с силой оттолкнул Биешу к стене, наотмашь стеганул ладонью по лицу, – а ты сейчас начнешь все сначала, но с операционной! Подлец!
– Ты что! Борис! Ты что! – молдаванин понял, что будет бит, и сразу захотел мира. – Я так, для фортецела. Не при ментах же…
Короткий тычок в бок заставил Биешу согнуться, и грек говорил, глядя на него сверху:
– Я тоже для фортецела. Если ты будешь продолжать шутить, лучше найди веревку и вздернись. Козел! Тебя и зачинали как животное: в хлеву!
Он поймал Биешу за лицо всей пятерней, бросил себе под ноги:
– Ползи отсюда, не воняй!
«Грек учился драться, – подметил, наблюдая за движениями Заратиади, Упоров, довольный тем, что не пришлось ввязать самому. – И вообще он – интересный парень… Постой! Постой! Кто-то уже так говорил… о тебе». Порылся в памяти, вспомнил…
Спортивный зал «Крылья Советов». Тренер сборной страны по боксу, такой пижонистый дед в спортивном костюме, махровое полотенце переброшено через короткую морщинистую шею, подошел, ткнув кулаком в бок, сказал:
– Ты – интересный парень, моряк! В твоем левом апперкоте – твое будущее. Я вызову тебя на первенство страны. Готовься. Мог бы стать чемпионом страны или Европы.
А что? – Упоров изредка посматривал сквозь опущенные ресницы за тем, как грек продолжает воспитывать склонного к доносу молдаванина. – Этот дед научил бы тебя разным боксерским подлостям. И пошло – поехало!"
Размышления прервал бывший мастер вокзальных операций полувольный Георгий Блатов по кличке Хирург – тот самый, что организовал на Курском вокзале столицы передвижную камеру хранения и увез на ней сорок чемоданов участников выставки народных достижении. В зоне он филонил при коменданте и сейчас кричал хорошо поставленным голосом врожденного афериста:
– Заратиади! Биешу! Упоров! Попрошу всех во двор. Организованно принесем койки. Побыстрей, товарищи!
Упоров запахнул халат веревкой, толкнул дверь.
Успевший чуть-чуть прогреться воздух уходящего мая закружил голову, очищая ее от тяжелых мыслей.
Больничный двор, огороженный двумя рядами колючей проволоки, был завален трупами. Они лежали кучками и по одному. Между ними ходили старшина Подлипов с одноногим писарем из заключенных, рисуя на лбу убитых номер и привязывая к запястью картонные таблички с фамилиями.
– Стручков Семен Иванович! – кричал веселый, слегка заполошный Подлипов. – Из воров. Номер 94. Записал?
Одноногий писарь на деревянном протезе кивал непропорционально большой головой, едва сдерживал тошноту.
– Терпи, терпи, Звонарев! – подбадривал его Подлипов. – Или кишок ни разу не видал? Жену-то резал? Резал! Да с аппетитом! Батюшки – Упоров! Живой! То-то я смотрю: нет твоего трупа. Думал, куда под низ сунули, а он – бегает себе, стрекозел!
Упоров осторожно поднял с земли железную раму одноместной койки, сморщился от боли в животе и сочувственно посмотрел на Подлипова:
– Извините, так случилось. За меня Салаваров вызвался на тот свет сходить.
Старшина по-собачьи вздернул верхнюю губу, обнажив сверкающий ряд золотых зубов, переменил тон разговора:
– Канай! Капай, сказано, стерва! А ты чо хлебало раззявил?! Пиши: Сериков. Да, тот, что без носа. Из воров.
Упоров осмотрел двор дважды, прежде чем наткнуться на знакомую рубаху. Федор Опенкин лежал, разбросав руки, словно хотел схватить в охапку низкое, набухшее тучами небо, но потом передумал, а руки так и не сложил. Забыл, наверное…
Рядом с Федором стоял капитан, ковыряя носком сапога подтаявший шлак. Сапог загораживал разваленное на две части топором лицо зэка, над которым наклонился Подлипов, и крикнул:
– Сенцов Николай Фомич, кличка Интеллигент. Сука! – поглядел с опаской на капитана и поправился. – Из этих, ну, вставших на путь. Номер 119. Ты чо сквасился, шюатель?!
– Хрыпыт, – выдавил с величайшим усилием писарь.
– Шо сказал? Хрипит?! – Подлипов ухмыльнулся. – Простыл, наверное: земля-то еще холодная. Пиши! Так мы с тобой весь день провозимся.
– Хрыпыт же, гражданин начальник…
Подлипов озорно посмотрел на мрачного капитана, продолжавшего ковырять сапогом кучу шлака. Тот понимающе отвернулся. Тогда старшина встал на тощую шею Интеллигента правой ногой, а левую поджал, точно цапля. Писарь не выдержал, прикрылся школьной тетрадкой, в которую записывал покойников.
– Все! Более не хрипит, – Подлипов высморкался на очередного зэка. Пиши дальше. Сегекевич Александр Викторович. Какой же он масти? А пиши просто – педераст. Номер 111. Да не прислушивайся ты, дурень, не хрипит. Вишь, насквозь протолкнул ломом. Одного не могу в толк взять, Звонарев, за что педерастов то? Им же верх не нужон…
– Прицепом, гражданин начальник. Дайте закурить.
– …Получается, не зря Федя ножичком баловался. Глянь в угол: весь пощербил. Я-то по простоте душевной думал – озорничает, а озорство добрым делом обернулось…
Никанор Евстафьевич отхлебнул из блюдца глоток чаю, в третий раз переспросил с добрым разомлевшим от удовольствия взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61


А-П

П-Я