Закон мы не только уважаем, но и знаем.
Полковник усмехнулся, сказал:
– Посиди немного. Скоро закончим.
Камышин слегка поклонился начальнику отдела борьбы с бандитизмом и сел. Делал он все степенно, естественным образом. Но вид его показался Вадиму незаслуженно самодовольным.
«Возьму да расколюсь, – подумал про себя зэк. – Сразу рожу сменишь!» На него напал смех, и он напрягся, чтобы смех не вылез наружу. Веселье закончилось легким обмороком… Пальцы ватно хватали край стола, чтобы удержать потерявшее крепость тело.
– …Пусть посидит, – пришел издалека голос, – видишь – совсем белый.
Далее последовал вздох, и тот, кто вздыхал, осуждающе произнес:
– Шкодить умеют, отвечать духу не хватает. Хлипкий народ нынче садится, товарищ Морабели.
– Да, Камышин, ты прав, но он еще не все сказал. Иди, понадобишься – вызовем.
К заключенному прежде пришла тошнота, а следом за ней вернулись краски и голоса. Все стало таким, каким должно быть, только тело стягивала поперечная боль.
– Распишитесь, Упоров. Здесь и здесь. Дежурный, заключенного – в камеру.
Он сложил за спиной ладони и пошел, сожалея, что не расхохотался, в психушку бы отправили. Оттуда, говорят, двое бежали с концами…
…Лезвие ножа застыло у самого горла, затем он увидел гостей. Всех сразу, как в блеске зарницы. Их было трое. Четвертый мгновенно исчез за дверью, оставив в камере пристальный лисий взгляд.
Зэк вспомнил похороны деда. Надежный дубовый гроб с витыми ручками, черный бархат, льняная рубаха, таинственный, невесть откуда взявшийся запах ладана.
Зеркала, по недосмотру, стояли в белых саванах простынок. Отец потом ругался, но негромко и без злобы, просто, чтобы высказать свое партийное отношение.
Деда провожал почти весь город.
«Тебе суждено умереть на нарах, как и положено настоящему бандиту. Похорон не будет…» Он не успел пожалеть о похоронах и подумать о том, что прежде смерти будет боль. Его окликнули:
– Здравствуй, Вадим! – Иезуит улыбался, как старому знакомому, но нож все еще был у горла.
– Здравствуй! – прохрипел Упоров. – Вы что, не можете без примочек?! Убери перо!
Нож убрали, тут же сутулый зэк с хищным лицом и белыми, ухоженными руками удачливого картежника спросил:
– Куда ушла воровская касса?!
Нож застыл сантиметрах в десяти от его шеи. Он успел сообразить: «Они сами по себе. Их никто не посылал».
– Какой груз, баклан поганый, какая касса?! Ты что буровишь?! Мне вышка за мусора корячится!
– Не хипишуй, Вадим. Нас сходка послала. Вы уходили в побег с воровской кассой.
– Я уходил с одной пиковиной. Деньги ваши в глаза не видел. Мусора с тем же вязнут. Надоело!
– Да ты что буровишь, лох поганый, там же рыжье было!
– Мне какая разница?! Пустой уходил. В Таежном бомбанули «медведя». На том и опалились.
– Слышь, Иезуит, разреши, я ему брюхо вскрою… – свистящим шепотом предложил незнакомый Вадиму зэк.
– Нуждаешься в моей жизни? – спросил Упоров, чувствуя, что тот действительно хочет его убить. Тем не менее заставил себя расстегнуть телогрейку, затем рубаху. – Режь! Забирай! У меня больше ничего нет.
Сутулый зэк решительно спрыгнул с нар, но Иезуит оттолкнул его к стене.
– Потерпи, Гоша. Что говорил Камыш на очной ставке? Запахни, запахни гнидник-то. Видали мы животы, и что в животах – видали. Ну?!
– О чем с тем бесом говорить – первый раз вижу! Погляделись да разошлись при своих интересах.
Из– за двери выскочил незаметный зэк с лисьим взглядом:
– Линяем! Мусор волнуется.
– Сейчас! – Иезуит почесал за ухом. Он был явно разочарован разговором и, продолжая обдумывать ситуацию, смотрел в лицо Упорова бесцветными глазами уснувшей рыбы. – Помни – убить тебя никогда не поздно…
Глаза его начали наполняться злобой, готовой выплеснуться в удар ножа, и Упоров уже знал; теперь надо только слушать, спокойно и внимательно, чтобы не возбудить действия. Он так и сделал.
– И мы убьем тебя, если ты дешевнешь, Фартовый. Говоришь вроде бы складно, но веры нет у меня. Сомневаюся… Пока прощай!
Странное дело: заключенный смотрел вслед своим несостоявшимся убийцам, но думал о той зеленоглазой девчонке в подшитых кусками автомобильных покрышек валенках. Ей уже семнадцать!
– И ее зовут Наташа Камышина, – сказал зэк вслух. – Очень приятно. Меня зовут Вадим. Должен заметить – у вас серьезный дядя, а вы такая милая.
Казалось, все его заботы сосредоточились в огромных глазах юного длинноногого существа, но следующее открытие отсекло радость одним махом:
– Кто их послал?!
Зэк поднялся на нарах. «Если Морабели, это была просто проверка твоих показаний. А если Дьяк? Ему есть о чем беспокоиться… И когда-нибудь тебя попросят залезть в петлю, чтобы не волновать старого вора».
Для него ночь кончилась. Он метался по камере, ловил вшей, нянчил сломанные ребра и искал выход, но войти в игру оказалось куда легче, чем из нее выйти.
Игра продолжалась. Он стал в ней козырем…
Когда судья произнес: «К высшей мере наказания!», Вадим постарался не думать о том, что стоит за приговором. Он смотрел в зал. Прошел глазами золото погон, ответил грустной улыбкой на торжествующий взгляд женщины, которая плюнула ему в лицо у конторы прииска. Ей и сейчас очень хотелось крикнуть «ура!», но она не рискнула, задушив в себе рвущееся наружу желание. Наконец он увидел то, что искал: из-за плеча надменного полковника Полозкова выглядывал большой зеленый глаз, розовое от волненья ухо и тугая коса на прямом плече. Зэк ей подмигнул. Знакомый глаз болезненно сузился, зелень поблекла и появилась слеза. Сидевший рядом с ней бравенький лейтенант из оперативной группы что-то сказал, с опаской поглядывая на полковника, Она не ответила. Приговоренный улыбнулся: ему была приятна строгость девчонки, о лейтенанте думать не хотелось, как и о тяжелых шагах за дверью камеры на избранном кем-то рассвете.
«Часто умирают только трусы, – приговоренный глядел прямо перед собой, направляясь в сторону „воронка“. – Ты умрешь один раз!»
Опять мелькнула Наталья Камышина в серой толпе любопытных.
– Я тебя люблю!
Слова приговоренного напугали одного из солдат, тот вскинул автомат наизготовку.
Упоров хотел оставить признание на свободе. И всю дорогу от поселкового клуба до тюрьмы наслаждался своим поступком, не допуская к себе и не пытаясь осмысливать как свершившийся факт приговор выездного суда.
Борьба с самим собой началась в камере. Он прочувствовал, для чего дается приговоренному томительный срок ожидания, истончающий донельзя душевную защиту, с тем, чтобы позволить страху за потерю тела потоптаться козьими копытцами по голой душе.
Ко всякому человеку придет своя смерть, по приговору она чужая, и неминуемое ее приближение поистине ужасно. Остановить вспыхнувший внутренний хаос помогла мысль о помиловании. Зэк вцепился в нее, как утопающий в спасательный круг. Сел на нары, мысленно начал писать текст прошения и увидел, что рядом стоит кружка с чаем…
«Они начали о тебе заботиться. Плохой признак… В недоверии к сочувствию тоже нет ничего хорошего. Главное, чтобы побыстрей устали нервы, тогда ты заснешь…»
Приговоренный закрыл глаза… облегчение не пришло, наоборот: темнота, как в стоге сена, начала всасывать густой холодный мрак. Но сейчас все походило на погоню. За ним гнались неизвестные существа, окутанные чадящим дымом черной свечи. Он подождал их приближения и поспешил увидеть свет. Осторожно протянул руку, погладил чахлый луч солнца, протиснувшийся к нарам сквозь зарешеченное оконце. Вошедший в камеру дежурный поглядел на него дружелюбно, поставил на нары миску с дымящимися щами:
– Заправляйся. Щи – с мясом. От них пользы больше, чем от пустых мыслей.
Сказано ломким баском, с непривычной для служаки теплотой. Ему хотелось быть добрым, и приговоренный почувствовал желание старшины, но от этого еще больше захотелось жить, делать кому-то добро. Зэк промолчал, не зная, как выразить свое состояние, чтобы никто не перепутал его со слабостью. Он еще был чуточку гордый сверху, словно посыпанный маком бублик, и крупицы гордости только усиливали чувство душевного одиночества. Подобревший охранник ничем не мог помочь, да и никто другой… разве что отец Кирилл.
Хочу дойти, хочу узнать,
Чтоб там, обняв его колени,
И умирать, и воскресать!
Посеянная Монахом надежда перешла обыкновенное любопытство, зэк, уже на полном серьезе, старался совместить ее со своим опытом выживания в ": сейфе – ", «И умирать, и воскресать!»
Сегодня хочется только воскресать. Жить, не думая о смерти. Ты к ней не готов. Пределом твоих сил оказался приговор. За ним ничего не видишь. Ты – как все.
А отец Кирилл? Откуда у него?! И есть ли?! Есть. Оно живет и движет человеком на земном пути, возможно, не совпадающее с его волей и интересами, но и не встречь им. Рядышком. С тем он уходит. Ты же – в абсолютном непонимании, неготовности принять судьбу.
Зажег свечу другого цвета? Много ли тех, кто проскочил мимо соблазна? Монах… Жить, как он, – страшный выбор! Не твой. Теперь бы любой хорош, да прошлое не станет настоящим…
«Изменить можно только сроки, – зэк пощупал пульсирующую вену. – Подвинуть поближе черту и шагнуть за нее».
Горящий мозг не желал давать ей имя – смерть, но и не нашел другого названия. Так оно и осталось простой чертой, за которой он безуспешно пытался разглядеть наполненное другим смыслом другое существование. Речь уже не шла о жизни, человек хотел существовать в каком угодно состоянии, увидеть себя пребывающим в каком угодно мире. Но быть… Увы, все находилось за гранью земного сознания…
…Морабели появился в камере смертников на четвертые сутки после вынесения приговора. То был уже другой Морабели. Он не угрожал, и в голосе пропали роковые нотки. Полковник сочувственно выпятил губу, приятельски кивнул. На этот раз от него пахло коньяком.
Зэк чувствовал это так остро, как может чувствовать только приговоренный к смерти.
– Не понимаю! – Важа Спиридоновнч жестом разрешил заключенному сесть на нары, прошелся вдоль стены и опять сказал: – Не понимаю!
Рука в лайковой перчатке сжалась в кулак.
– Суд называется, мать твою так! Рассветов десять чекистов кончал – вышку получил. Тебе соучастие не доказали толком, тоже – вышка. Суд, да? Дерьмо безграмотное! Писал ходатайство о помиловании… Официально писал!
– Морабели глянул на Упорова через плечо. – Моя подпись и подпись секретаря парторганизации. Беспрецедентный случай!
– Пустые хлопоты, гражданин начальник…
– Молчи! Чекист просит. Орденоносец. Те, кто тебя подвел под вышку… Ты сам-то понял?
– Что толку?!
– Ты бы сказал мне, куда ушел груз, Вадим… Это сейчас тебе может здорово помочь. При моих связях, – полковник щелкнул пальцами, – мы восстановим справедливость!
– Гражданин начальник, ничего не знаю. Думаете, только вы этим проклятым грузом интересуетесь?!
– Воры?! – Морабели подпрыгнул на месте, заскрипел зубами, точно так, как это делал покойный Пельмень. – Завтра же всех на этап – и покатятся!
– А может, и не воры, – зэк выглядел безнадежно умиротворенным. – Они же не представились, но сказали – убьют. Нашли чем пугать!
– Не убьют, – заверил с твердой решительностью Морабели, – кишка тонка! Ты знай: груз – твое спасение. Ладно, утро вечера мудренее.
– Утром на казнь ведут…
– Тьфу! Дурак! О жизни думать надо и бороться. Это тебе.
Важа Спиридонович бросил на нары плитку шоколада, быстро вышел за дверь, не попрощавшись.
Заключенный послушал удаляющийся стук шагов, но когда дверь скрипнула вновь, быстро накрыл шоколад ладонью.
Старшина обшарил глазками камеру проворно и грамотно, цепко хватаясь бусинками светлых глаз за каждую мелочь. Он остановил их на руке приговоренного, ласково спросил:
– Шо це таке у тоби под грабкой, хлопец?
– Дюже завлекательно? Подойди поближе.
– «Подойди!» Ишь чо захотел, бандюга! Щас наряд кликну!
– Не успеешь, гадость зеленая!
Вадим шагнул к старшине, и тот стремглав вылетел за дверь.
Зэк развернул хрустящую обертку, долго смотрел на ровные коричневые квадратики, вспоминая счастливую, сытую Америку, отделенную от сжавшихся российских моряков невидимой решеткой внутреннего страха.
Свобода была рядом, как этот шоколад. Не опознал…
Стоило свернуть в любой переулок, все пошло бы нормальным курсом.
Зэк так же аккуратно свернул фольгу и постучал кулаком в дверь. Старшина появился довольно быстро.
Распахнул зарешеченное оконце, спросил, не показывая лица:
– Шо тоби, козлина недостреленная?!
Приговоренный сунул в оконце плитку шоколада, сказал просто, как сказал бы доброму знакомому:
– Возьми детям.
За дверью стало очень тихо, и зэк пережил хорошие мгновенья, по сравнению с которыми ссора со старшиной показалась сплошной ерундой. Озадаченный охранник напряженно сопит, прокручивая в мозгах случившееся, но не может придумать ничего объяснительного. Кабы изъял – понятно, а то ведь – отдает, хоть ему впереди судьбы не видно.
– Зачем? – наконец спросил он настороженно, но без злобы.
– Сказано – детям. Что они видят?
– Сам-то почему? – вяло сопротивлялся старшина.
– Сам уже отъелся. Не сердись на меня за хамство. Ты – при деле, при нужном деле, а я сорвался…
– Понимаю… на твоем месте любой так мог, – голос задушевный, словно за дверью стоит другой человек. – Шо надо будет – попросишь.
Оконце осторожно закрылось, положив конец их короткому разговору. Старшина еще что-то мараковал, потому что пошел не сразу, но когда его шаги тронули тюремную тишину, приговоренный улегся на нары. Он потянулся глубоко и приятно, как в детстве после покоса, ощущая мягкую теплоту под усмирившимся сердцем.
И хотя догадывался – старшина прежде отнесет шоколад к начальнику, – все-таки в ожидании надвигающейся развязки появилось крохотное пространство, разрыв, наполненный другим смыслом и качеством жизни. Даже смерть, забравшая в себя все мысли и чувства, приняла спокойный образ логической закономерности. С тем он заснул. Спал долго, без мучительных всплесков несогласия с приговором, раскаянья за свершенное и еще черт знает каких волнений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61