Год – до свободы! На цыпочках бы ходил, шепотом разговаривал…"
Он вроде бы и сам мыслил шепотом, а от чужой, уже никому не нужной свободы заволновалась грудь. Зэк старался не думать о ней, старался увести мысли к своим невеселым делам, но она притягивала их к себе, как будто это он потерял свободу, а не покойный Чарли.
И тогда зэк поднялся, чтобы расстаться с той напастью, перехватив кружку с чифиром, сделал свой глоток, вернув ее Ключику, подал команду:
– Пойдем, ребята. Жаль, Саню помянуть нечем…
– Печку гасить будем али нет? – спросил Верзилов, натягивая на голову подшитую невыделанной кошкой буденовку.
– Подопри кочергой. Пусть горит.
Упоров поступил так, как иногда поступал бугор, нарушая технику пожарной безопасности, но сохраняя тепло для следующего утра, чтобы не начинать его с дрожащими от холода руками.
– Федор, – Упоров слегка дернул за рукав Гнускова, когда они уже подходили к вахте. – Напомни мне завтра: хочу обложить печь кирпичом. Будет дольше держать тепло.
– И дольше накаляться, – возразил Гнус, мрачно вспоминая о сгоревших сапогах.
– Я ее все-таки обложу, а ты потерпишь…
Утром произошло событие, которое администрации удалось сохранить в тайне до самого начала. И как потом думали – это был просчет воров, не сумевших путем разобраться в кознях чекистов. Воры проспали, но страдать пришлось не только им. Ну, да лучше рассказывать все по порядку.
…Шел развод. Обычный, только без оркестра из-за стоящих холодов. Начальник лагеря прервал рапорт дежурного, протянул руку начальнику режима. Равнодушно выслушал его и так же равнодушно подписал протянутые им бумаги. Возможно, в том и была вся их хитрость: решить вопрос без предварительного обсуждения в течение одной минуты. Затем Оскоцкий поманил пальцем краснощекого красавца шофера, которому зэки писали любовные письма, тем же пальцем указал ему на вахту, куда, раскланявшись с начальником лагеря, направился сам.
Дежурный сделал положенное для серьезного момента лицо и, поддернув рот к левому уху, крикнул
– Смирно. Слушай приказ по трудовой колонии особого режима №037. Согласно распоряжению начальника управления Западных лагерей полковника Точкина откомандировать на прииск «Ягодный» сто пятьдесят… – Над плацем пронесся шумок, заволновались зэки
– Трюмпть гонят! Там же сучня с беспределом вперемежку.
И разрозненные голоса начали сплачиваться в тяжелый гул протеста, из которого то и дело летели матерные крики с угрозами.
«Воры спохватились, – усмехнулся Упоров, наблюдая за тем, как идет быстрая, слаженная работа по накалу обстановки. – Гсперь буза начнется».
Подполковник Оскоцкий поморщился, остановился Он послушал шум, стоя с опущенной головой, и решительно вернулся назад. Подойдя на короткое расстояние к строю, произнес без высоких интонаций но так что каждое слово, произнесенное им, звучало весомо:
– Прекратите истерику! Речь идет только о специалистах, а не о разных там группировках и шайках. С ними мы способны справиться сами. На Ягодный уходят заключенные, имеющие опыт подземных работ Кто хочет высказаться?
Ответом было молчание. Даже воры затаились
– Продолжайте, лейтенант! Старшины, обеспечьте порядок. БУР примет всех желающих
Подполковник ковырнул носком сапога снег, встал перед строем, сложив за спиной руки в меховых перчатках.
Дежурный начал читать фамилии тех, кто должен был уйти на Ягодный, где планировалась нарезка трех шахт.
Упоров напрягся, сознавая, что бессилен вмешаться в событие, а оно может стать приговором, составленным по всем правилам теми, кто желал бы с ним рассчитаться за прошлые грехи. Как он не удосужился подумать об этом раньше и что-нибудь предпринять? Ведь дело-то шло именно к этому внешне незначительному акту, прикрывающему казнь. И надо было думать! Что же теперь, что теперь, когда до решения твоей судьбы остаются считанные секунды?
На исходе терпения, загнанный в полную неизвестность, зэк не нашел другого утешения и произнес:
– Господи… Господи! – произнес он вторично, но не покорно, как того требовал отец Кирилл, потому повторил на выходе, освобождая душу от посторонних волнений. – Господи! Даруй мне смерть не позорную!
А еще через несколько мгновений услыхал свою фамилию, произнесенную тем же скрипучим голосом дежурного, и сердце откликнулось предательски острыми толчками. И плоть, что была на нем, вдруг от него же отстранилась, а он, уверовав в ее смердящее будущее, решительно потерял к ней интерес, думая над тем, как все это произойдет…
«Вначале они отрубят тебе рукп, – тут зэк заметил, что смотрит на большие рукавицы и боится шевельнуть пальцами, словно их нет там, под тонким сукном и стеганой ватой. – Потом… а может, лучше все кончить сейчас? Потом они сделают тебя педерастом. Публично, как Миллионщика, когда он попал им в лапы. Будешь стоять в углу столовой и закрывать дырку в чашке. Чем?! Не культей же?!»
Дежурный кончил читать, отдал последнее распоряжение:
– Всем вышеперечисленным тридцать минут на сборы!
Он уже знал, что умрет. Голову ломать не надо: ты же видел, как умер тот полосатик с тремя орденами Славы, даже ему позавидовал…
– Уйди-ка! – Упоров ткнул в спину стоящего впереди Верзилова, вышел из строя, спрятав в руке подаренный Дьяком перочинный нож. – Гражданин начальник!
Подполковник Оскоцкий повернул к зэку внимательное, спокойное лицо воспитанного человека, но зэк уловил в его тонких губах полуулыбку. Он ее видел в тот момент, когда человеку открывается чуть больше, чем всегда: почудилось ликование палача на сочиненной им же казни. Вадим ему помочь не отказался.
– Я на Ягодный не пойду, гражданин начальник. Вы же знаете – суки мне руки отрубить решили.
Начальник режима, было ясно, продумал весь спектакль наперед, поэтому голос его звучал если не благожелательно, то и не грубо:
– Встаньте в строй, заключенный Упоров. Не бравируйте! Кто вы такой, чтобы вставшие на путь исправления воры имели к вам претензии?! Старшина Гопанюк!
Оскоцкий указал пальцем на одного из зэков:
– Вы знаете этих людей? Вот этого и этого?
– Та яки ж то люди, товарищ подполковник, то ж – злыди! Турчанинов Абрам Константинович. Вор. Кличка – Турок. Рядышком – тож вор. Жорка-Звезда. К той «звезде» спиной не вертайся – ширнет.
– А этот? – палец уперся в Вадима.
– Упоров Вадим Сергеевич. Дюже бегучий, руки дерзкие. Отломать малость не помешает. Кличка – Фартовый. Из фраеров.
– Слыхали, Упоров, – «из фраеров»?! Вы, бывший комсомолец, боитесь людей, вставших на путь исправления. Чертовщина какая-то! Вернитесь в строй!
– Чи базар затеял, комсюк?! – сказал, преданно поглядывая на начальника режима, бывший секретарь Крымского обкома комсомола Миметов. – Завязывай, ноги отваливаются!
Упоров оглянулся на выкрик. Нож в рукаве раскрыт, но расстояние до подполковника Оскоцкого великовато.
– Гражданин подполковник…
Вадим не сразу узнал голос Лысого: бугор немного волновался.
– …бригада просит оставить заключенного Упорова.
– Вы все перепутали, Лысый, – Оскоцкий продолжал играть, – здесь не пионерский лагерь.
– Сука вы, гражданин начальник – раздельно и громко произнес Упоров. – Подлая, грязная мразь! Крови моей желаете?
Он не спеша сбросил телогрейку на снег, следом полетела шерстяная фуфайка и рубаха. Голый, с перочинным ножом в руке, пошел на начальника режима. Над телом заключенного клубился белый пар, но он не чувствовал обжигающего мороза.
– В строй, Упоров!
Без суеты вытащил пистолет. Зэка это не остановило. Он повторил слова того полосатика:
– Стреляйте, гражданин начальник! Ну, что тянуть? Не разойдемся!
Подполковник ждал, направив ствол пистолета в голый живот заключенного. От вахты с автоматами наперевес бежали солдаты, похожие, как близнецы, торопливой решительностью действий и одинаковыми белыми тулупами с черными воротниками.
Зэк поглядел мимо розового уха начальника режима в сторону бегущих солдат, решил, что обойдется без посторонней помощи… Нож вошел в голый живот. Вадим сумел сосредоточиться на первом ударе, потому боль не была такой острой, она была скорее осознанной.
Но когда потянул лезвие косо вверх, организм уже не повиновался. Зэк упал, протолкнув тяжестью тела лезвие ножа глубоко внутрь живота.
– Гопанюк! – пряча пистолет в кобуру, сказал не поменявшимся тоном Оскоцкий. – Отправляйте людей!
– Слухаюсь, товарищ подполковник!
И колонна пошла мимо ткнувшегося в утоптанный снег зэка, по пояс голого, с нелепо подвернутой под живот рукой.
– Смотри-ка – дергается! – кивнул на Упорова мужичонка в женской полудошке. – Добили б лучше. Зря мучается.
– Скажут – всех добьем, – пошутил старшина. – Прекратить разговоры!
А зэк и вправду был еще жив, но уже какой-то не настоящей половинчатой жизнью, то уходя из памяти в свежую зелень жаркого лета, то возвращаясь с холодным сердцем на утоптанный тысячами ног лагерный плац. Очнулся он от того, что его повернули на спину.
Заключенный увидел высокое небо в кровавых отливах по краям. Затем в незакровавленное пространство пришел знакомый голос:
– Я вас не приглашал, Гера Яновна. Зачем вы пришли?
Другой голос, резкий, металлический, бьет по перепонкам:
– Оставьте свои жандармские приемы для заключенных! Я вас не боюсь!
– Да я вас и не пугаю. Мне хотелось, чтобы он полежал здесь до следующего развода. В воспитательных целях. Исключительно в воспитательных. Вы поступаете безрассудно…
– Больного необходимо отправить в районную клинику. Здесь он обречен. Вот рапорт. Подпишите.
Подполковник удивленно глянул на листок бумаги, положил его на услужливо подставленный лейтенантом планшет, отрывисто написал: «Только – в морг! Оскоцкий».
– Другого ответа не будет, дорогая Гера Яновна.
– Как начальник медицинской службы, я настаиваю…
– Мои решения, как и мои симпатии… неизменны. Извините – служба.
Он взял под козырек и, повернувшись, пошел к вахте, оставив начальника медицинской службы решать задачу самой.
– Серков, Донскова! – Гера Яновна смяла листок с визой подполковника и отдала распоряжение твердым, мужским голосом: – Заключенного – в больницу. Готовьте к операции!
Она смерила удаляющуюся фигуру опера косым взглядом, сунула в рот папиросу да, так и забыв ее зажечь, пошла с зажатым в кулаке листком бумаги.
…Миленький мой! Миленький мой, как же так?!
Этот голос зэк тоже узнал, но не мог сообразить, кому он принадлежит. Его подняли на узких холодных носилках, тело провисло мокрым мешком, в котором торчал нож. Он услыхал собственный стон, а затем закачался над землей, и небо, недавно залитое по краям кровью, начало тускнеть, точно перед бурей, пока не стало черным.
– Включите свет! – приказ Геры Яновны Гершензон вернул ему сознание. Зэки звали ее не иначе как Эльзой Кох. Никто из них даже мысли не допускал, что у нее может быть другое имя. В этой блондинке, сорока с небольшим, жило что-то настораживающее, заставляющее побаиваться и уважать одновременно тех, кому с ней приходилось иметь дело. Ее неподвижное, красивое, но неженственное лицо, с неизменной папиросой в узко прорезанном рту, мало располагало к откровенным разговорам, тем более к праздной беседе. Об Эльзе поговаривали как о любовнице Рокоссовского, но позднее выяснилось – все враки.
Знавший её еще с фронта Лука Кусков так и выразился, махнув культей:
– Враки! Это ж она мне руку под Сталинградом оттяпала. Перед самой победой была главным врачом в госпитале, где я долечивал свои раны да подсоблял на кухне. Точно помню – в апреле. У них уже цвело. Мужика своего, тот в тылах довоевывал, она на немке поймала. Майор две пули в башку получил со смертельным исходом.
Упоров помнил, как Лука сидел у печки, и курносый его профиль был похож на розовую картошку. На том воспоминания приостановились, зэк начал выходить из памяти, проваливаясь в глубокий колодец, куда его тащила по звенящим проводам чья-то цепкая и сильная рука. Провода изогнулись, получилось что-то вроде горки, по ней он несся до самого дна, где снова приняла густая темнота. Но опять же тем дело не кончилось.
Несколько раз она пыталась раскрыться вспышкой удивительно ясного света. Темнота все-таки оказалась сильней света, и первые опознаваемые звуки тоже пришли из темноты.
– Какая группа крови у грузина?
– Третья. Резус положительный. Заратиади тоже предложился.
– Пусть войдет.
– У меня та же группа, Гера Яновна.
Он опять начинает думать над тем, кому принадлежит этот знакомый голос.
Мир слабый, качающийся, как отражение на воде, а стянутая у живота боль душит тупыми толчками. Вот она обострилась, снова все ушло в тягучую непроглядь.
– Чем ему можно помочь, Гера Яновна?
Ответ провалился, а может быть, его и не было.
Внутри будто варят металл; раскаленный, он переливается но кишкам, отчего они становятся обжигающе тяжелыми. «Их надо залить водой! Надо залить!» На этом нестерпимом желании зэк выдавил из себя единственное слово:
– Пи-и-и-ть…
– Помочите ему губы, Лена. Только губы.
Жар стал еще более нестерпим, а вода на губах – как предчувствие близкой реки, до которой ему не дотянуться. Это и не жизнь и не смерть, он – между ними в пламени пылающего духа…
…На шестой день Вадим понял, что сгниет, что просто ворует время для продолжения страданий, и ему никогда не выпутаться из этой вонючей боли. Он видел, как санитары зажимают носы, проходя мимо его конки, и тогда он сам начинал чувствовать приторно смердящий запах гнилого мяса. Только девчонка, та самая дочь белогвардейского генерала, за которую они с Очаевым затеяли драку в тюремной бане, продолжала делать перевязки, улыбаться сквозь прозрачные слезы. Упоров лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к никудышной жизни собственных внутренностей. Время казалось таким безнадежным и подходящим для забытья, из которого не будет возврата…
Маленький горбач с квадратной головой, вросшей в прямые костлявые плечи, приподнял простыню, пропитанную гноем, и, тут же уронив ее, спросил у заплаканной сестры:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61