– Ябеда вы, гражданин начальник! – негромко крикнул Опенкин. – Не буду вам больше тятьку показывать. Скучайте…
В это время колонна тронулась, и под ногами зэков снова заволновалась тугая колымская грязь. Люди шли в лагерь, не сводя глаз с приземистых бараков, наспех сколоченных из старых досок, должно быть, долго служивших другому делу, а сейчас призванных беречь тепло и защищать от ветра отринутых от нормальной жизни людей. Многочисленные щели были наспех забиты паклей, тряпками, мхом, завалинки заменяли поднятые к окнам земляные валы. Да и окна – одно название: без стекол, просто зашитые потрескавшейся фанерой рамы. На каждом решетка, а на двух последних фанеру просто подпирали гнилые жерди.
– Это же кладбище, гражданин начальник! – ужаснулся Ведров.
– Кладбище ты видел, – уточнил Стадник. – Туды после, прежде туточки поживете.
– Подыхать привели!
– Вертаемся, мужики! Гольная смерть!
Тогда-то и отворилась дверь единственного бревенчатого здания. Из нее вышел майор с выражением непреклонной воли на интеллигентном, немного озабоченном лице. Следом выскочила овчарка. Громадная, ухоженная собака пошла рядом с хозяином, тычась лобастой мордой в замшевую перчатку.
Майор оглядел этап, как опытный пастух оглядывает новое стадо, остановился точно посредине колонны и, указав пальцем на перекошенного мужичка, спросил:
– Почему вы кричите?
Мужичонка дернул плечом, нервно затоптался на месте, никак не желая встретиться с майором глазами.
Взгляд майора излучал нечто большее, нежели решительность. Он излучал беспощадность, было от чего волноваться.
– Та не кричу я, гражданин начальник, – с трудом пролепетал зэк, так и не подняв лицо.
– А кто кричит?
– Та не знаю, гражданин начальник. Уси балакали.
– В карцер!
Рослый охранник выдернул зэка из строя, поставил его рядом с собой, спиной к строю.
Майор сделал несколько шагов. Глаза задержались на спокойной позе, казалось, отрешенного от событий человека в черном, забрызганном грязью пальто.
– Почему вы кричите?
Безучастный блондин опустил на майора мягкий взгляд, ничуть не испугался его строгого вида:
– Хотел разбудить вашу совесть, гражданин начальник.
– Кто еще хотел разбудить?
– Моя душа, гражданин начальник.
– Значит, вам будет не скучно в карцере.
Он закурил дорогую папиросу, подумав, указал на трясущегося у барачной стены мужичонку.
– Того – в строй. Этого вместе с душой – в карцер. Остальные должны уяснить – здесь рабочий лагерь. Работа вас кормит я дает право на досрочное освобождение. Нарушение лагерного режима лишает вас этого права. Лейтенант!
– Я, товарищ майор!
– Раздайте пищу. Людей – в баню, вещи в прожарку. Утром всех, кроме тех, кто будет ремонтировать лагерь, отправить в карьер. Небольшая просьба, лейтенант Позаботьтесь о тишине – я буду музицировать…
Он бросил окурок под ноги жадно глотающего табачный дым молодого, очень простоватого на вид зэка. Несколько секунд тот колебался, пожирая дымящийся окурок жадными глазами, и вдруг грохнулся на колени, схватил окурок.
Майор был к этому готов. Хромовый сапог вбил окурок в расквашенный рот зэка. Овчарка кинулась и выволокла попавшегося на нехитрый трюк простака из строя.
– Оставь его, Ганс! – попросил дружески майор, потрепав собаку по вздыбившейся холке. Вздохнул и со вздохом указал на застывших по стойке «смирно» трех мертвецов у доски почета:
– Это беглецы. Обратите внимание и сделайте вывод. Здесь никто не может рассчитывать на удачу. Ее здесь нет…
Он уже почти пошел в направлении единственного деревянного дома, но когда из строя раздался срывающийся от волнения голос, остановился, а точнее – задержался, скосив в ту сторону серые глаза.
– Почему один должен отвечать за всех? – спросил кто-то рядом с Упоровым.
Майор не ответил, только вопросительно поднял брови.
Из строя вышел бывший директор прииска «Коммунистический», взволнованный и оттого еще более перекошенный Ведров.
– Не стану прятаться, гражданин начальник. Он рта не открыл, а его – в карцер. Почему один должен…
– Двое. Лейтенант! И этого в карцер!
Начальник лагеря «Новый» забыл о Ведрове обращался только к лейтенанту:
– Еще раз прошу – позаботьтесь о тишине.
…В баню шли партиями. На всю помывку отводилось полчаса, ложка зеленого мыла в ладонь и шайка теплой воды. После бани однорукий зэк выбрасывал из прожарки прямо на двор пахнущее хлоркой белье, приговаривая:
– Хватай шмутье, сидельцы! Кто смел, тот и успел.
Увидев Каштанку с наколотым на груди крестом и профилем Ленина, он постарался спрятать чувства поглубже, равнодушно процедил сквозь зубы:
– Был слух: тебя трюманули на Крученом?
– Обошлось, – лаконично ответил Опенкин, тут же спросил: – Что там за «моряки» в озере?
– Местные. Все местные. И вам не обойдется. Три месяца, а потом – или на проволоку, или в купальню. Здесь человеку при любом здоровье не сдюжить. За зиму ползоны передохло.
– Спасибо – успокоил.
– Чем богат. Дальше сам додумывай. Ко мне больше не подкапывай – спалишь.
– Сарай за вахтой, ну, вон тот… Что в нем?
– Не зарься. Керосин, бутор хозяйский. Сто раз проверен.
– С тобой ясно, Культяпый. Даешь отмычку – и я тебя не знаю.
Культяпый бросил очередной тюк с бельем, слегка задумавшись, пошамкал широким ртом. Исчез он незаметно, в тот момент, когда Федор осматривался по сторона: а вернувшись, сунул ему в руку аккуратный сверток.
– Выиграл у одного беса.
Каштанка развернул серую тряпку, удивленно посмотрел на Культяпого:
– Это инструмент Нежного.
– Какая разница? Не сдюжил, а ведь подковы гнул…
Культяпый с силой швырнул ком белья в амбразуру, проверив обстановку скорыми глазами, закончил мысль:
– Жизнь здесь дешевле подлости. Иди, Федя, царство тебе небесное…
…Трое сидели у остывшей печи, сделанной из куска большой трубы, и пытались понять друг друга перед тем, как на что-то решиться.
– Такой ночи больше не будет, – говорил взволнованный беседой с Культяпым Федор Опенкин. – Это не ночь, а подарок! Все устали. Все хотят отдыхать. Усталый человек не может быть бдительным. Вы уж мне поверьте: я всегда работал ночами.
– Бежать? Куда?! – спрашивал его Ираклий. – Карты пет. Продуктов пет! Друг друга кушать станем?!
– Зачем друг друга?!"Сухаря" прихватим пожирней. «Корову»!
Ираклий выразительно скрипнул зубами:
– Помолчи, слушай, а! Людей кушать не могу! Еще раз скажешь – знать тебя не хочу!
– Разборчивый! Видал, каким скоро будешь?! Голый, синий, главное – мертвый!
– Какой буду, такой буду! Людей кушать не хочу!
Упоров слушал молча. Он предполагал, что этот полуразвалившийся барак может их всех пережить. Попробовать все объяснить заключенным? Разобрать барак и с кольями пойти на пулеметы? Кто-то обязательно вложит… Да и пулеметы не пройти. Барак не обязательно ломать, не обязательно. Зачем? Он сухой, как солома. Его высушил ветер. Сухой…
– Стоп! – выдохнул он вслух, и двое, перестав спорить, уставились на него, ощутив живое присутствие интереса. Они подвинулись друг к другу. Тень стала общей.
– Так что хранится в том сарае?
– Керосин. Разный бутор, нам не сподручный. Бежать надо, Вадим! Бежать! Не хрена пудрить мозги! – Летучий взгляд его метался по сторонам, ни на чем не задерживаясь.
Упоров перебил:
– Мы не бежим. Все равно поймают, поставят у доски почета, как тех троих. Надо спалить этот гроб. Поджечь бараки! Ветер снесет огонь на караульное помещение…
– Ты… – Опенкин не мог найти подходящие слова, – ты прямо это, в рот конягу шмендеферить, гений какой-то!
– В бараках люди, их надо предупредить, – предложил Ираклий, глянув на зэков, понял, что сказал глупость.
– Федор, ты идешь?! – окликнул Вадим.
– Спрашиваешь?! Ну, и фраер нынче пошел отчаянный. Другой вор позавидует.
Они по одному исчезли от печи. Крались вдоль нар, стараясь не попадать в узкие полоски лунного света из оконных щелей. Бесшумно вошли в подсобное помещение. Ираклий держал решетку. Упоров выламывал скобой ржавые гвозди. Первым прилип к подоконнику и соскользнул во двор Опенкин. Через минуту его голова возникла из темноты:
– Мотай портянки на сапоги: скрипучие шибко. Сидор оставь!
Вдоль стены крались на четвереньках, ловя за воем ветра каждый посторонний звук. Вадим не дополз до угла с метр и замер, усмиряя расходившееся дыхание.
За углом таилась опасность. Он думал о ней, как о живом человеке, напряженно сжимавшем автомат… Предчувствие не обмануло: человек стоял, приплясывая на ветру. До него было метров десять, не больше. Ираклий молча протянул к Опенкину раскрытую ладонь, вор сунул ему нож. Он полежал совсем немного, вернул нож обратно, Федор с одобрением показал ему большой палец. У всех сразу поднялось настроение. Грузин неслышно поднялся, выскользнул из-за угла. Пошел, чуть надвинув на глаза шапку, ступая на носки. Ему удалось пройти больше половины пути, прежде чем скрюченный охранник увидел выросший из ночи силуэт арестанта.
– Ты! Ты! – оцепенело замямлил он, пытаясь сдернуть с плеча ремень автомата.
– Т-с-с! – прижал к губам палец грузин. Словно тугая пружина сработала внутри его тела: он выпрыгнул на уровне головы часового, пяткой ударил в лоб! Соучастник – ветер тут же скрутил звук, вытянул и отнес в дальний угол зоны.
Ираклий вытряхнул охранника из тулупа, с блаженной улыбкой забрался в теплую овчину.
– Я их покараулю. Они в бане гужуются.
Потом поднял автомат и перевел затвор на боевой взвод.
Опенкин справился с замком без хлопот. Зэки не зажигали спичек: бидон с керосином нашли по запаху.
Ираклий прикрыл тулупом охранника, снял с автомата диск и спрятал под доски.
– Может, подожжем? – кивнул на баню Опенкин…
– Не надо. С карцера замок сними.
На земле застонал часовой, разговор сразу смолк…
– Т-с-с, мент очнулся. Крепкий, гад: каблук его не берет.
После чего расчетливо пнул солдата в челюсть. Охранник затих.
– Теперь не скоро разговорится.
– Одеваются! Одеваются! – заспешил Ираклий. – Двое уже в сапогах. Пошли, ребята!
– Я подпалю первый барак, – сказал Упоров, – Ираклий – второй, ты, Федя, третий. Сейчас льем. Считаем до ста и поджигаем одновременно! Ну, мужики, не знаю, чем это кончится, но желаю удачи!
…Огонь родился не сразу. Прежде он мелко побежал по сухим доскам, подпрыгивая и смеясь, этакий веселый хулиган, притих и неожиданно дал мощную вспышку, подбросив ввысь пропитавшиеся керосином опилки. Пламя закрутилось на месте, начало расти, как огромная змея из горшка заклинателя. Змея обвила угол барака, подстегнутая стремительным ветром, расплескалась на весь торец здания, выросла гудящей стеной, согнулась под ветром, багровея и набирая неудержимую силу. На крышу барака огонь обрушился, как ни странно, сверху. Он словно упал на нее, и крыша сползла набок, где рассыпалась на отдельные пожарища.
Ветер все плотнее и плотнее вбивал жар в глубокие щели, срывал куски толя, бросая горящие полотнища на казармы охраны.
Через час огонь охватил весь лагерь. Через шесть часов «Нового» не стало… Заключенные лежали на земле, прижатые к ней автоматными очередями. Свет погас, только огромные чадящие костры освещали безлесные горы. Скрипнула и завалилась набок вначале одна, затем другая вышка.
– Как же без охраны-то? – занудный Ведров толкнул в бок Культяпого. Культяпый не откликнулся: он только что умер.
День обещал быть плохим…
…Утром по команде «Встать!» с земли не поднялись пятнадцать человек. Старики, больные да сидельцы из новеньких, не догадавшиеся по неопытности прихватить на подстилку кусок толя или доску.
Трупы лежали в каком-то напряженном ожидании, словно и мертвые продолжали отбывать свой законный срок.
– К морякам! К морякам! – тыкал пальцем пожилой лейтенант.
– Их бы усих – к морякам! – рычал, постукивая покойников прикладом по голове, заспанный Стадник. – Злыдни, своих не пожалели. Девять голов тильки сгорело…
– Ваших сколько, земеля? – поинтересовался Опенкин.
– Четверо, – по инерции ответил Стадник, но, узнав вора, показал ему кулак и сразу же устало отмахнулся. – Выжил-таки, змей чахоточный.
Старшина подошел к лейтенанту и доложил без излишних формальностей:
– Вроде сдохли. Стрелять будем?
– Как хотите. Только побыстрей!
– Все куда-то торопятся, а порядок кто соблюдать будет? – ворчал Стадник, поставив автомат на одиночный выстрел.
Тем временем с покойников уже стащили рубахи, сапоги и даже кальсоны. Старшина методично выстрелил в грудь каждому, кроме Культяпого, чья грудь была занята портретами вождей мирового пролетариата: Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина.
Культяпого пришлось стрелять в живот.
Арестанты подвезли тачки, не торопясь погрузили в них покойников, повезли к озеру пополнять команду «моряков». Не успевшие окоченеть руки свисали с бортов дощатых коробов, прощаясь с бывшими земными товарищами по несчастью безвольным помахиванием.
– Досрочно освобожденные, – сказал вслед похоронной процессии Ведров, сербая простуженным носом.
– Не глумитесь, – попросил недавний сосед по карцеру. – На все Воля Божья.
– Чепуха! Было время, весь в загадках измотался, а Бога вашего не познал.
– Неверие есть духовная слепота. Пребывание на земле в том состоянии не наказуемо, ибо Вседержитель больных не карает…
– Вы кто такой, чтоб морочить людям голову?!
– Монах, – ответил просто блондин неопределенного возраста. Скорее всего, он был молодым.
– Что ж тогда Господь о вас не позаботился?! По знакомству мог бы оказать милосердие.
Блондин запахнул свое черное драповое пальто без пуговиц, с отеческим сожалением посмотрел на Ведрова:
– Вы не в том расположении духа, потому останетесь при своем упрямом мнении. Но сказано: «Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явное…»
– Да пошел ты! Все извилины заплел!
Монах не обиделся, что весьма удивило прислушивавшегося к их беседе Упорова. А Ведров и дальше продолжал выкрикивать полушепотом что-то о моральной трусости и опиуме для народа. Бывший сокамерник улыбнулся одними глазами и ушел в себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61