За ним было безупречное прошлое, в котором тонкий взломщик Евлампий Граматчиков, будучи честным вором, содержал клановую репутацию в непорочной чистоте. Кроме того, он вернулся с Того Света… По этому поводу даже не надо шутить, ибо так оно и было.
История его первой смерти началась на Мольдяке, январским утром, в такую стужу, когда на лету замерзают птицы. Воровской этап пригнали по особой разнарядке. Наверняка с особой целью. Стоял туман, собаки рвали поводки, и солнце плавало в молочной луже неба. Десяток сук блатные зарезали в течение нескольких минут, прежде чем под вой сирен в зону ворвались автоматчики. Ножи зэков со свистом рубили раскаленный воздух, утопая в телах врагов. И мягкий теплый парок струился над свежими покойниками. Старый майор, от старшины дослужившийся до своего чина (такого разве удивишь кровью?}, зябко поежился, скомандовал:
– Огонь!
Трупов стало гораздо больше. Среди них нашлось место телу Евлампия Захарыча Граматчикова.
Неторопливый сержант стрелял ему в затылок с близкого расстояния. Зэк, не ойкнув, доской, о землю – гэп! Голова – в черной дымящейся луже, и никаких признаков здоровья.
Перешагивая тело, сержант все-таки успел подумать: «Что-то мозгов не видать. Странно…» Но через секунду уж целил в другую голову. Так, за спешностью сего и не проверил отсутствия мозгов у покойника.
Позднее, когда совсем разъяснело и слегка помягчал мороз, тот же сержант привел из подвала семерых чумазых педерастов. Они побросали убитых в кузов грузовика, который отвез их на лед Лебяжьего озера с таким расчетов что по весне трупы отправятся в вечную темень холодных глубин, а над ними поплывут огромные белые птицы – лебеди. И все будет красиво.
Фунт пришел в себя к первой звезде. Зимой колымские звезды торопливы: чуть за полдень, они уже все на своих местах.
Лежащие сверху покойники успели подморозиться, окрепчать. Чужие смерти цепко держали слабые остатки его жизни. Неизвестно, что помешало ему смириться.
Зэк почувствовал себя абсолютно лишним в груде мерзлого мяса, и чей-то, даже не напоминающий собственный, голос крикнул ему: «Уходи!»
То был не голос, то был Глас, облегчивший самый трудный, самый первый шаг действа, отлучающий человека от смерти.
Человек принял Волю, разогрел ладонями кровь, приморозившую его к нижнему трупу. Расколотая пулей челюсть отозвалась робкой болью, но он едва не упал в обморок. Переждал, когда вернутся силы, уперся в нижнего покойника, свалил с себя двух хрустящих верхних.
Медленно, подчиняясь все той же требовательной Воле, обмотал ноги кусками снятой со своего друга Живицы байковой рубахи. Со звериным рыком заломил руки седому адыгейцу, стащил с него большой бушлат, замотал гудящую голову полой телогрейки, после чего прислонился к мерзлой куче бывших людей.
Он был свободен… Абсолютно свободен! Внезапная свобода не рождала восторга. Один среди моря холода.
Куда ни шагни – мертвая тундра. Без колючей проволоки и прожекторов. Жизни оставалось так много, что ее возвращение показалось ему насмешкой… Но она была возвращена, и он слышал Глас! Значит, кто-то судил иначе, предоставляя возможность продолжать существование. Тогда человек понял – в нем умер вор, и перестал бороться с собой. Придерживая слабыми руками расколотую челюсть, побрел в сторону лагеря. То был медленный поход странного существа, в котором не сразу возможно распознать человека, особенно когда зэк пытался двигаться на четвереньках, стараясь не потерять челюсть.
Ему повезло. Начальник конвоя остановил вскинувшего автомат конвоира: «Не торопись, Уткин!»
Этап смотрит на человекоподобное существо, которое держит в руках развалившееся лицо.
– Фунт! – сказал тот, кто опознал наколотый на шее крестик.
– Эй, начальник, он сдаваться пришел. Не стреляй, начальник!
– Вор пришел сдаваться… Разве это вор?!
– Куда бежать? Гольный мундряк!
Начальник конвоя подошел сам, дулом пистолета поднял надвинутую на глаза шапку. Что уж он там в них увидел, неизвестно. Но смотрел с сожалением, как если бы выжил по его собственной вине.
– Вот вы, двое, – на этот раз ствол пистолета указал на двух бандеровцев, – ведите труп в зону. Там разберемся.
Через два месяца Евлампий Граматчиков выписался из больницы, после чего пришел на сходку, чтобы оповестить всех о своем отречении.
В бараке воцарилась тишина, стоящие по бокам бывшего вора исполнители скрестили на груди безработные руки.
– Прощай, Евлампий! – сказал Дьяк, провожая строгими глазами целованного смертью человека. Тот поклонился сходке, прошел сквозь молчание своих лихих товарищей, и сам Львов распахнул перед ним двери.
…В бригаду Фунта взяли за его золотые руки, которые могли оживить любой механизм и отличались неимоверной силой.
Сейчас в руке был зажат нож, с ним Граматчиков направлялся к теплушке.
Фунт поднялся на нижнюю ступеньку крыльца и стал одного роста со стоящим на крыльце Дьяком.
Они смотрят друг на друга, но бригадир видит только ядовитую рассудочность в глазах Никанора Евстафьевича.
«Скорее всего, он проткнет Дьяку брюхо, – Вадиму показалось, что в левом паху его побежала теплая струйка крови из чужой раны вора, – ох, не ко времени нам такой труп!»
– Семь воров ставили столбы на руднике, Никанор, – произнес Евлампий, как всегда, вежливо, – они их поставили, ты пришел и сказал: «все работаете на ментов».
– Да, – подтвердил с рассудительной готовностью Никанор Евстафьевич. – Сказал. В среду.
– Позавчера они спилили все столбы, вчера троих их кончили. Это сучий поступок, Никанор.
Дьяк долго всматривался в изуродованное лицо Евлампия с настроением, которое бывает на пороге тихой, дружеской улыбки. И улыбнулся он именно так, спросил:
– Чо приперся, Фунтик, резать меня? Торопись, не то сквасишь желание.
Упоров подмигнул Ираклию, и они поймали Граматчикова за локти.
– Беспредела не будет, Евлампий. Хочешь с него получить – уходи.
– Отдай руки, – попросил фунт, не напрягаясь.
Шрамы на лице стали яркие, точно нарисованные кровью, – Не за тем пришел. Твой нож, Никанор! Ты дарил его моему брательнику.
– Порода у тебя вся воровская: Санька – вор добрый…
– Саньки больше нет. Держи!
Никанор Евстафьевич принял нож левой рукой а правой размашисто перекрестился. Фунт смотрел на него через головы бригадира и Ираклия со спокойной серьезностью. А когда пошел к полигону, держа голову чуть внаклон на простреленной шее, Никанор Евстафьевич со вздохом сказал:
– Сам-то неплохой – голова деревянная. Пулю должно быть, не извлекли: она по мозгам и колотит. На что Ираклий ответил:
– Извини, генацвале, я бы тебя за брата убил.
– Ты не вор, Ираклий, никогда не сумеешь меня угадать.
Он был уже другой, не ехидный, и не злой, а какой-то усмиренный, продолжая говорить в спину удаляющегося Евлампия:
– Ну, как я, грешный, все в себе ниспровергну отпущу от нашего дела сразу семерых? Они же по несмышлености в стахановцы могли угодить Воры без воровского достоинства. Так не бывает!
– У тебя слишком много свободного времени Никанор Евстафьевич, – Упоров не очень скрывал своего сочувствия к Евлампию и подчеркивал несогласие с Дьяком. – Я так думаю: это у тебя от безделья…
Заметно расстроенный Никанор Евстафьевич поморщился, словно от зубной боли, а после усмехнулся краешком толстых губ:
– И ты – дурак, Вадька. Завтра с утерка в зону явится новый начальник участка. Вольняшка. Он на материке засадил полторы штуки директору дома культуры. Должок на меня перевели…
Упоров пожал плечами, но промолчал. Что тут скажешь – Никанор Евстафьевич свое отработает.
– Заключенный Упоров – подъем! Быстро! Быстро!
Зэк сел на нары, прислонившись спиной к стене, из щелей которой торчали пучки сухого мха. Кричал старшина. Настоящий. Вадим встречал его в штабе. Сытого, но какого-то не очень приметного или слишком будничного. Он еще подумал: «С такой рожей вору хорошо – на всех похож». Старшина тогда сидел в комнате связи и срезал с розового мизинца на ноге мозоль опасной бритвой. Потому и запомнил.
Упоров вытер сонные губы и спросил:
– В чем дело, начальник?! Я вас не приглашал.
– Одевайся, Упоров. Некогда!
Старшина ему все больше не нравился. Ночные затеи, должно быть, не нравятся никому. Поднимают, волокут неизвестно куда. Утром будет чай с хлебом, может, горбушка попадет – о горбушке мечтают все. Сегодня непременно будет горбушка, а старшина к доброму не уведет. Вон рожа какая бдительная. Карацупа!
Твой рот мою пайку съел. Нет, на такое лучше не подписываться. Лучше резину потянуть, глядишь, чего и скажет по делу.
– Вот что, гражданин начальник, пока не скажешь, зачем зовут, не пойду. Вызывай наряд.
– Мент с утра – это к дождю, – просипел снизу Зяма Калаянов.
– В комендатуру зовут. Ясно?!
– Не будите людей, старшина, – Ольховский натянул на голову одеяло, – придут, нашумят!
– Сучьи рожи, – подпел ему Зяма.
– Как ты сказал, мразь обрезанная?! Это я сучья рожа?!
– Извините – оговорился. Вы, конечно же, из блатных будете.
– Оставь его, – прикрикнул на Калаянова Упоров, натягивая сапоги. – Ираклий, если задержусь – веди бригаду на развод. Пока, ребята!
– Вадим Сергеевич, не поленись, выясни, из каких старшина будет. Може, он политический и тащит вас к анархистам?
– Ты крыльцо почини. Вернусь – проверю!
– Господи! Неужели вернется?!
…Люди шагали в темноте. Спина старшины колыхалась перед глазами большим сбитым комом, над которым мотыльками порхали два белых уха.
За вахтой его уже конвоировали автоматчики. Сапоги солдат рубили тишину ночи, выбивая из серой, похожей на старую, застиранную рубаху дороги серебристую в лунном свете пыль. Травы вдоль дороги были охвачены стеклянным трепетом предчувствия утра. Он слышал их голоса и видел впереди тоненькую, как ниточку, полоску открывающегося утра. Ему почти хорошо…
– Заключенный Упоров!
Старший лейтенант ткнул в грудь пальцем. Весь он какой-то злой и нервный, как отставший от поезда пассажир.
– Не надо на меня кричать, гражданин начальник. Я еще ни в чем не провинился!
Лейтенант скрипит зубами и кричит еще громче:
– Заткнись, мерзавец! Руки – за спину! Вперед и без фокусов!
Перед ним распахнулись дверцы «воронка», а старший лейтенант с поразительной ловкостью застегнул на запястьях наручники.
«У них все идет хорошо», – успел подумать он, прежде чем его поймали за лицо и ударили сапогом по позвоночнику. На заломленных к голове руках втащили в «воронок», там лицом о железный пол – шмяк! Еще один пинок, на этот раз в бок, и поехали.
Сознание он не потерял, но на всякий случай затаился, чтобы осмотреться. Машину подбрасывает на ухабах, а руки – за спиной, и смягчить удары о железный пол сложно.
– Чой-то он лежит? – спросил рядышком глухой, невыразительный голос. – Должно, привычный, а может, памятки отшибли?
– Сколь себя помню, столь и валяюсь по таким постелям, – отвечает другой.
– Давно воруешь?
– Как сказать – «воруешь»? – человек вздохнул. – Освобожусь, погуляю. Лепень возьму, бока иногда, селедку. По сельской местности работал, где такой, как в городе, бдительности у сторожей нету. Увлечешься, глядь – решетка перед глазами. Баловник я. Малопрактичный. Вот вы… другое дело! У вас – брульянты, металл благородный…
– Какие нынче брильянты?! На весь магазин два камешка найдешь, тому и радуешься. Еду, а душа болит…
– Раскололся кто?!
– Не, мы этих дел не понимаем. Подельник мой, Егорка Лыков, знаешь, наверное, – Ливерпуль кличка. Был просто Ливер, Зяма – одесский шпанюк, «пуль» приставил: прижилось. Егор человек серьезный. Вор, но домашний: с собственным домом и семьей. Не совсем, значит, вор. Блатовать не больно любит. Оно ему нужно? И как нет кстати: получает с материка малявку.
– Воровской базар?
– Кабы так! Сын его, единственный наследник – уже втыкал немного, сам себя прокормить мог. Вдруг – на тебе: в комсомол вступил!
– Иди ты! Може, для отмазки?
– Чо там, «для отмазки»! Курванулся мальчишка на полный серьез. Вожаком в ихней банде стал.
– Ну и чо? Подумаешь! Я вон парторга знал. Кошельки таскал за милую душу. Мы с ним один люкон гоняли: базар – вокзал. Всегда при селедочке и рожа под член застругана, как у настоящего парторга. Он меня потомака, правда, сдал. Но это уж у них в крови, обижаться нечего…
Машину опять затрясло на кочках.
– Слышь, Ерофеич, давай проявим милосердие: посадим фраера в уголок. Чо ему мордой пол колотить?
– Жалко пол, что ли? Ну, давай.
Зэки подхватили Упорова под руки, усадили на железную лавку в угол.
– Ха! Фраер-то никак из серьезных. Дьяка приятель.
– Фартовый? Не избежал, выходит, влияния…
– Ты удобнее усаживайся, парень. Дай-кось я тебе морду вытру. Так что с тем комсюком, Ерофеич?
– Ничего. Ходит себе по собраниям. Брюки дудочкой носит. Еще грозится Егора в родной дом не пустить. Отец горбом наживал…
– Воспитал агрессора!
– Ливерпульчик какие сутки тоскует. Сидит на нарах, шпилит в стос с Гомером. Рубашку играет заграничную и часы с запрещенной музыкой. Как это… щас вспомню. А! «Боже, Царя храни!»
– Куда везут, мужики? – спросил несколько успокоенный их мирной беседой Упоров.
– Во бьют суки! Сознание из человека вытряхнули? Куда ж всю жизнь подследственных возят? В тюрьму. Фунт, говорят, беса погнал. Верно али брешут?
– Он в порядке.
– Злобствуют люди, а зачем, сами не знают. Ну, не дострелили по недосмотру администрации. Он-то тут при чем? Нет, надо еще человека и грязью полить. Это у нас, у русских, правило такое. А возьми тех же цыган. Они своего замотать не дадут. Небережливые мы, русские, понятие о Боге утеряли. Сказано…
От немудреной крестьянской рассудительности зэка веяло покоем, душевной благоустроенностью, будто везли его не в тюрьму, а в церковь, где ему надлежало пошептаться с батюшкой о своих грехах и получить полное отпущение.
Сквозь крохотное оконце «воронка», даже не оконце, а просто зарешеченную щель для поступления воздуха, был заметен наступивший рассвет. Он всегда думал, что нет ничего красивее моря, но незаметно для себя самого стал припадать сердцем ко всякой красоте, даже в ее скромном северном проявлении, улавливая чутким ухом голоса птиц, прорывающиеся сквозь рокот бульдозеров, или первое дыхание утра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61