А один, по всей вероятности живущий в сомнениях жулик, Черт – кликуха, попытался вяло возродить:
– Лишка двигаешь за Ильича, фраер. Воры его уважают…
– Потому и толкую за его большевистскую дерзость – ну кто бы еще догадался Маркса побрить? Один из его кентов, эсер. Тоже шпанюк, но бледной масти, слинял с нашей социалистической зоны и писал картавому уже со свободы. Щас вспомню, что он ему писал: «Вы одним росчерком пера, одним мановением руки прольете сколько угодно крови с черствостью и деревянностью, которой позавидовал бы любой выродок из уголовного мира».
– Ну, это бандитский базар! – обиделся старый законник Лапша. – Ты его к нам не притусовывай.
Вадим тогда подметил: они имели какие-то фальшивые лица, за которыми – не совпадавшие с их выражением мысли. Наверное, им хотелось зарезать писателя.
Именно с таким лицом явился настоящий призрак в его недавнее забытье, состояние – почти сон, возникшее на грани соприкосновения неизреченного с видимым.
Оно скрывало надвигающийся хаос, готовый произойти или явиться из того странно знакомого существа. Впрочем, призраку, наверное, не обязательно обладать сущностью. Достаточно того, что он – призрак.
Зэк понудил себя открыть глаза, но призрак не исчез, отплыл в сторону дверей над верхними нарами.
Прозрачно мягкий, неопределенно очерченный, словно сотканный из табачного дыма. В больничке, перед тем как войти в покойного Саловара, призрак имел бордовый цвет. Была смерть, и наряд был праздничный.
Этот серый, будничный, в нем он просто бродит по России. Упоров попытался истребить видение, тряхнул головой. Призрак взял и убрался с глаз долой. Осталось только ощущение присутствия фальшивой улыбки, как окно в будущее, затянутое серым дымком загадочности.
Сквозь то окно доносилось едва уловимое дыхание другой природы, несродной с той, что он называл жизнью.
Подмена. Фальшь – жизнь, пославшая своего представителя в доверчивый, легко поражаемый мир для пропаганды коммунизма. Причем цель могла быть и не так конкретна. Ее определила направленность не прерывавшегося разговора бывшего члена Союза писателей с заинтересованными ворами.
– …Вы думаете: мы – люди?! Держи карман шире! Мы – блюдо. Бесовское блюдо, рецепт которого составил алкоголик Маркс, Ленин – поварешка, а хватает нас Сатана…
Воры переглянулись. Им опять перестал нравиться этот тип, так складно компостирующий мозги. Но он был слишком, самостоятельный, сильный человек, с которым следовало считаться. Писатель широко улыбнулся Лапше:
– Вопросы есть?
– Ты хочешь сказать – главный, черт в доле с коммуняками?
– А ты думал – он твой подельник?!
Вор не ответил на дерзость. Вор задумался…
…Кажется, все было совсем недавно: Токаренко взял пятак и погнул его без видимых усилии. Положил на грязные нары, погладил сильной ладонью. Теперь та же рука опирается на костыль. Она усохла до размеров руки ребенка, и сам Еремей Григорьевич, усталый, погасший, долго вспоминает их первую встречу. В неживом лице теплится неживая усмешка. От взгляда в бездонные больные глаза у Упорова остается ощущение внутреннего разговора, при котором мысли делали взаимные извилины, обтекая нежелательные воспоминания…
Они чего-то боялись. Чего могли бояться мысли? Их ведь никто не слышит…
«Всего!» – отвечает внутренний голос. Истолкование ясное, как бесхитростная логика раба. Странное дело: вопросов больше не возникает даже внутри себя.
…Токаренко вошел в кабинет первым. Вышел минут через тридцать. Придержав Упорова за рукав, спросил без улыбки:
– Знаешь, куда нас ведет Коммунистическая партия?
Сопровождавший их старшина весь собрался. В фокусе мыслей охранника сконцентрировалась бдительность матерого профессионала. Несколько секунд они рассматривали друг друга с тайной иронией. Токаренко ответил сам:
– К коммунизму, чудак. Что испугался?
Он действительно испугался сразу, как только переступил порог, потому, что к его собственному "я" вдруг прикоснулось чужое, тоже обнаженное, почти дружеское, но не плотское. И он сказал себе: «Будь осторожен: их трое», ничем не выдав своего тайнознания.
Губарь стряхнул пепел в хрустальную пепельницу, обратился к человеку у окна, особой посадкой головы выдающему свою принадлежность к партийной элите.
– Тот самый, заключенный Упоров.
Гость оглядел зэка с заботливым вниманием родного отца, выпустил дым изо рта и кивнул. Потом все вместе помолчали.
– С вами, Упоров, хочет поговорить первый секретарь райкома партии Иван Николаевич Лукин.
Расслабленная кабинетными удобствами фигура секретаря с властной мягкостью прошлась туда и обратно вдоль широкого окна, прежде чем раздался слегка давящий на "р" голос:
– Мне все про вас известно. Потому сразу начну с дела. Ваша бригада лучшая на Крученом.
– На Колыме, гражданин начальник.
Лукин улыбнулся, с напускной простоватостью тряхнул головой:
– Лихо! Допустим! Допустим, в вас говорит рабочая гордость.
– Другой нам не положено, гражданин начальник.
Иван Николаевич попытался убедить зэка, что интерес его к бывшему штурману возрастает, и снова засмеялся. Смех получился деланным рабочим смехом профессионала, выражающего свое партийное отношение к ситуации.
– Партия в своей работе ориентируется на конкретного гражданина, – он приглашает для участия в обмане начальника колонии, и полковник согласно кивает, – на его насущные потребности. Она не видит в вас, заключенных, навсегда испорченных людей, верит таким, как вы!
Искусственная страсть секретаря покоробила зэка, но он тоже кивнул с готовностью оправдать веру партии. «Ну, вот он себя и проявил, рогатый путанин».
– Мы тут посоветовались насчет досрочного освобождения тех членов бригады, которые достойно проявили себя, находясь в заключении. Не скрою – есть серьезные возражения, и некоторые дела, очевидно, будут задержаны по особым обстоятельствам…
– Позвольте вопрос, гражданин начальник? – сказал Упоров.
Не привыкший к тому, что его перебивают, Лукин поморщился, однако согласился, продолжая игру в доступного народу человека.
Вадим кашлянул в кулак, прислушиваясь к зачастившим ударам собственного сердца.
– Верный ленинец, Никита Сергеевич Хрущев, неоднократно подчеркивал – неисправимых людей нет…
Лукин благосклонно опустил ресницы серых, приятных глаз, мимолетом глянув в сторону Губаря.
– Он лично обращался к представителям преступного мира с призывом встать на путь. Многие откликнулись. Наша бригада – наглядный тому пример. Пять лет впереди идем…
У секретаря зарделись уши, он нетерпеливо поглядел на часы.
– Меня не надо агитировать. Существует специальное законодательство, на основании которого…
– Я же к вам не как к прокурору обращаюсь, – тихо и проникновенно произнес зэк. – Как к представителю ленинской партии. Над нами вся Колыма смеется. Работаем лучше других, не щадя себя, а освобождаться на общих основаниях. Непонятно людям. Дух слабеет от равнодушного отношения. Маяк, он ведь тоже горит не вечно…
Лукин был смущен искренней тревогой бригадира за судьбу дела и, потрепав зэка по плечу, сказал:
– По-человечески тебя понимаю, Упоров. Вы – активный авангард массы. Возьмем ваше дело под контроль. Главное – не падать духом!
Секретарь убрал руку с плеча, недовольно морща нос, обратился к Губарю:
– Много еще в нашей работе формализма, но процесс очищения идет бурно, и скоро мы выметем бюрократов из всех звеньев социалистической системы. Партийность и бюрократия несовместимы! Вот я, как впрягся с комсомола, второй десяток лет заканчиваю на партийной ниве. Работа наша, как у чекистов, незаметная. Но представь себе на мгновение фантастическую мысль – нет партии…
Лукин задержал дыхание, зэк послушно последовал его примеру.
– …Все рухнет, рассыплется прахом, ибо она – цемент общества, намертво спаявший нас в духовный монолит. Ваша бригада тоже родилась не на пустом месте. Верно? Вы поверили в партию, партия оценила ваше прозрение…
Упоров, продолжая поддакивать откровениям партийного секретаря, совершенно неожиданно задумался о нем как об активной пустоте, не обремененной тяжкой ношей совести, да и разум при нем был искусственный, заложенный в носящее человеческий образ хранилище чьей-то недоброй волей и ею же ограниченный. Он мог, наверное, развиваться только согласно спущенным инструкциям. Пустота… куда, при надобности, легко вложить любое "содержание – от палача до мироносца.
Трудно даже заподозрить существование в нем души собственной, секретарь никогда не выкажет миру своего первородства. Он – ничто, а сыт от того, что пуст…
– …Скажи мне, Упоров, откровенно: как относятся в зоне к нашей партии? Откровенно – прошу! Почувствуй себя, так сказать, на одной ноге с хозяином района.
Вадим не спешил с ответом, хотя знал – придется соврать. Прежде зэк закусил в раздумье губу, так, чтобы секретарь видел его внутреннюю сосредоточенность.
Нахмурился и сказал:
– Боятся, гражданин Лукин. И уважают, конечно. Некоторые, таких мало, ругают…
– Такие везде есть, Упоров. Особенно за океаном. Мы с тобой, дорогой, наблюдаем агонию частнособственнической психологии. Мир круто, болезненно идет к социалистическому обновлению… Кстати, как ты отнесешься к идее: создать из бывших заключенных такую же бригаду на свободе?
– Мы об этом думали, гражданин секретарь, – он попытался сделать плакатное лицо, – посторонними людьми себя не чувствуем. Стараемся следовать курсу партии, насколько нам позволяет наше положение. Многие сегодня переосмысливают свою жизнь…
– Вот! – Лукин поднял вверх палец и прошелся с ним, как с факелом, по кабинету, – Слыхали, Остап Николаевич?! Вот о чем я буду говорить на следующем пленуме райкома. Глубинное оживление инициативы. Отклик на мудрую, дальновидную политику партии. Теперь конкретизируем разговор. Есть интересное месторождение. Сложное. Для настоящих энтузиастов.
– Содержание, гражданин начальник?
– Тридцать, тридцать пять граммов на куб.
– Фролихинская терраса.
На этот раз секретарь райкома удивился по-настоящему и, похоже, был сконфужен.
– Читаете мои мысли? Как это понимать?!
– Любознательность не чужда каторжанам. Там подвесной пласт. Необходимо снять метров десять торфов.
– Золотоносных.
– Именно. Снять и промыть только тогда, когда доберемся до настоящего золота. Страна не должна терять ни грамма драгметалла.
– Интересно! Интересно!
Он что-то записал в блокноте и смотрел на Упорова, наконец-то опознав в нем своего человека. Оба лукавили. Для одного ложь была работой, для другого – мостиком, по которому он надеялся выбежать на свободу.
Каждый рассчитывал поменять ложь на искренность.
«Ловко я ему базакенбасил! – радовался подготовленный Ольховским по всем перспективным месторождениям каторжный бугор. – Только бы проглотил, не подавился».
Он же знал – затея с Фролихинской террасой при выигрыше сулила району стабильную золотодобычу, что и заставляло работать воображение партийного секретаря. Зэк тоже отдавал себе отчет в полной никудышности замысла с точки зрения технического решения и чудовищной опасности для людей. Шел обмен словами, за которыми не последует дела, а потому можно обещать, соглашаться, брать обязательства. Одним словом, делать все, как делают они.
– Простите меня за неловкость выражений, но мне кажется – вам вместо свидетельства о рождении следовало сразу выдать партбилет.
Секретарь оценил комплимент с полной серьезностью:
– Коммунистом надо родиться. Здесь ты, пожалуй, прав, Вадим.
– Смею вас заверить, товарищ Лукин, – уловив потепление в голосе секретаря, вмешался в разговор полковник Губарь, – кроме этой бригады золото на террасе не возьмет никто.
Но тут оказалось – Остап Николаевич нашел не лучшую форму выражения своего мнения. Лукин еще надеялся поразмышлять, взвесить, а лучше сказать – попонтоваться, сыграть в партийную мудрость. Полковник все испортил. Зэк подметил огонек досады в глазах секретаря райкома. Впрочем, к этому он отнесся равнодушно. Главное – хозяйский взнос за его будущую свободу сделан. Хозяин не испугался.
«Дважды! – отметил про себя Вадим, ощущая приятную дрожь в замлевшем от долгого стояния теле. – Теперь ты знаешь, на кого можно рассчитывать, а кого следует побудить к молчанию».
Лукин похрустел жирноватыми пальцами, должно быть, соображая, как ему поступить. Затем несколько вынужденно ответил на счастливую улыбку заключенного и так же неохотно протянул ему руку:
– Держитесь прежней линии, Вадим Сергеевич.
– Наша линия с вашей не расходится, гражданин секретарь.
Лукин перестал улыбаться. Мгновение они смотрели друг другу в глаза, и Упоров изо всех сил старался выглядеть идейным соучастником секретаря.
– Кто у нас следующий?! – строго спросил Лукин полковника Губаря.
…Заключенный шел по коридору, прикидывая в уме сроки приезда комиссии с правами Верховного Совета.
О ней говорил Голос, а Соломон Маркович попусту словами не сорит. В нем есть определенность тихого хищника, и он вполне надежен, когда заинтересован. Три месяца, пусть полгода. Можно на нервах пережить, не дав никому совершить пакость и похоронить твою свободу.
«Как напугать Морабели? Жестокий человек всегда трус. А если еще и есть что терять… Пусть эта усатая пропадла не держит тебя за безрогую овцу. Парторгом заделаться хочет. Очень хочет! Ништяк, мы еще поторгуемся. Может, и сговоримся…»
Грохочущий звук опрокинутого самосвала не отвлек зэка от начала работы над планом будущих действий.
Сомнения и суета бесполезных переживаний осыпались, прилив скрытой энергии заботливо укротил неуверенность. Он стал прислушиваться к тому, что диктовал трезвеющий разум, понимая: будущий скользкий путь – путь терпения.
«Нельзя кидаться в крайности, – Упоров подумал, что все еще держит руки за спиной, и освободил их от обоюдного захвата. Это доставило ему первое удовольствие, и он повторил: – Твой путь – между придуманной святостью и придуманной грезой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61